Стансы городу

ПАНОРАМА ДВОРЦОВОГО МОСТА
 
 Иосифу Бродскому
 
Этот город стоит
По колено в воде.
Чайка в небе парит,
Рыба ходит на дне.
И ни той, ни другой
Не понять одного,
Как железной рукой
Всадник поднял его.
Подойди, приглядись:
Что ты видишь вдали?
До земли добрались,
Ослабев, корабли,
И, как старая мать,
Та приветствует их,
Торопясь расчесать
Кудри палуб седых.
Да, ты прав, да, ты прав,
Только здесь можно жить,
До седин не узнав,
Как постыдно любить.
Потому что хрусталь
Не дает перспектив,
Потому что янтарь
Не объемлет живых.
Все равно, все равно,
Улыбнись, белый лев!
Завалясь на крыло,
Оба шпиля задев,
Чайка падает вниз
Лишь затем, чтоб взлететь,
Так у края кулис
Громко бряцает медь.
Для тебя, для тебя
Этот город стоит,
Для тебя, для тебя
Исаак говорит
Пароходным гудком
На полночной Неве,
И Нева под мостом
Рукоплещет тебе.
Дай же руку, идем,
Как и следует нам,
Неизбежным путем
По садам, по водам,
Мимо доков, домов,
Сквозь пролеты – в залив,
В рваный шепот ветров,
В край закатов глухих…


ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Пишет осень узор
Из листвы на дороге,
Золоченым ковром
Устилая асфальт.
Проливные дожди
Размывают тревоги
И звучат провода,
Как расстроенный альт.
Взяв поломанный зонт,
Я ныряю в туманы,
И брожу, полусонный,
До первых машин.
Различаю едва
Запотелые станы
Неприветливо-тусклых
Зеркальных витрин.
Вижу кошку в окне,
Черно-белую с рыжим,
Вижу кактус зеленый,
Наливную герань.
Опускается небо
Все ниже и ниже,
Отражается в луже
Пятнистый фонарь.
И все просто и ясно,
И не надо лукавить,
Одиночество – призрак,
Растворится во мгле.
Этой осени дней
Ни отнять ни прибавить,
Это мокрое эхо
Блуждает во сне.


***
Я мир вокруг себя углем раскрасил,
Из черной туши радугу раскинул
Над площадей резным иконостасом.
И магазинов пыльные витрины
Я окропил дождливой акварелью.
Прошелся по бульварам тучной тенью,
Громы метая в тесные подъезды.
Причудливым знамением небесным,
Барочным завитком Святого Эльма,
Отметил разомлевшие антенны.
По-Врубелеву свихнутой сиренью,
Как будто в шутку гроздья осыпая,
Я ублажил иссохшие аллеи
Грозою очарованного мая!


***
Я ли отрок с печалью неведомой
Над рекою стоял безответною,
И волна куртизанкою бедовой,
Хохоча, целовалася с ветрами?

Я ли видел закаты багровые,
Кровь текла над московскими шпилями,
И кричали ватаги дворовые,
И, как вороны, хлопали крыльями?

Я ли в крепкий морозец рождественский
По бульварам слонялся поземкою?
Не меня ли квартальный выслеживал,
Ковыляя бараньей походкою?

Что мое разночинское прошлое?
Разлетелось, разбилось, растаяло?
Или, может, не мной это прожито?
Или, может, не в нас это впаяно?


***
С конца тетради началась зима. –
Особенность чернильного письма,
Гениальности, быть может, показатель.
А лучше: показатель ничего.
Раздетое тщеславье – без всего;
Так любит преподать себя писатель.

На градуснике где-то минус семь.
Преамбула укажет нам на ель,
Мохнатую, как в бане полотенце.
Морозную, как пьяный сталевар,
Смотрящую на сквер, не на бульвар
Ведь на бульваре ей не осмотреться.

И хорошо, когда тебе тепло,
Но в праздники ученье не пошло,
Уют и лень всегда во вред науке.
И нужно одеваться, выходить,
Поскольку надо что-то есть
 и пить.
В карманы прячу розовые руки.

Сугробы поглощают фонари,
И, желтые, не делятся на три,
Массивный куст облапив в чудо-юдо.
Сыпучий снег скрипит под каблуком,
И сам себе мерещишься котом,
Что лижет подсметаненное блюдо.

Прохожий в жуткой шапке меховой,
От холода озябший и дурной,
У всех подряд стреляет сигарету.
И я, хотя с рожденья не курю,
Уже его по-зимнему люблю,
Теплее и цветастее одетый.

Поет с натуги ржавчина петель –
Не человек, не птица и не зверь,
Вхожу в обитель запахов колбасных.
Смотрю на все, как красный партизан,
Объемами пленяюсь Марь Иванн,
И занимаю очередь у кассы.

Огромный палец с выцветшим кольцом
Отметину оставит на одном,
Другом продукте. Отсчитает сдачу.
С лицом князька, что прежде на пирах
Гулял, а нынче сохнет на бобах,
Бумажник пряча, отправляюсь дальше.

И снова снег, прохожий, фонари,
Игра с зимой в замри и отомри,
Дома, как ледяные табакерки.
Входная дверь – пролог и эпилог,
Холодный ключ насилует замок,
И вновь уют – от стенки и до стенки.


***
Здравствуй, звонкое эхо весенних трамваев!
Пластилиновых арок, мостов, переходов,
Саблезубых котов, заводных попугаев,
Треугольных фасадов, колонн узколобых.

Как стремителен бег панорам к горизонту!
Как круглы, как открыты напротив колени!
Как лиловый закат по небесному фронту,
Уходя, раскидал одинокие тени!

Что ж, опять мне бродить по забытым маршрутам,
В темноте обретать первородную глупость.
Что ж, опять засыпать Дон Жуаном и плутом,
Нам опять по пути, моя бедная юность!


НАД ЯУЗОЙ

Не крикнешь – потонет в воде переломанный крик.
Не выдохнешь – слово застынет в гортани морозной.
Над Яузой, где человек непростимо велик,
С пролетом моста сообщаемый кровью венозной.

Над Яузой, где в заводских трубах меркнет огонь,
Где город стыдливо вечерний кошмар пеленает.
Где вздыбил копыта таинственный розовый конь,
Где падает в лед комиссар – но об этом не знает.

Здесь время забыло, что значит движенье и бег.
Здесь дворник испитый считает года по морщинам.
Старуха его получает за выслугу лет,
И дочь предлагает бесплатно знакомым мужчинам.

Здесь школьник историю учит в изгибах дворов,
А вырастет – будет чертить острием на заборе.
И толстый узбек, уплетая свой праздничный плов,
О смерти его не расслышав, прошамкает: «Горе!»

Поймаешь по случаю старый, скрипучий трамвай,
Взвесь мелочи горсть, и – бог даст – доскрипишь до Лефорта.
В кафе, что у шлюза, на рубь закажи себе чай
И мокрый ломоть колбасы неизвестного сорта.

Припав к батарее, следи, как пыхтит сухогруз,
Оранжевый солнечный диск волоча на буксире.
И в ухо влетает то сиплое пение муз,
То речь о пропавшей жене и забитом сортире.


***
Город мой, опоясанный летом сплетением лип,
Полукружья бульваров, как руки, купаешь в фонтанах.
Город мой, где мой голос от ветра и зноя осип,
Я тону в этот вечер в тебе, как в неведомых странах.

Я лечусь вот от этих камней, от потертой стены,
И от звона, от этого шума и гама пустого,
От детей, чьи прозрачные скулы вовек негрустны,
И тревожит их разве что смех, а не веское слово.

А твои кафедральные шпили – ужели они
Столько раз протыкали меня, словно тело – штыками?
Не твои ли неслись мне вдогонку, как гончие псы,
Беспросветные дни? – Не положим же меч между нами!

Ибо я очарован тобой, и как некий поэт,
Славословит, картавя, иные заморские виды,
Так и я проклинаю себя за отсутствие лет,
Чтобы слиться с тобою в пейзаж, как кремлевские глыбы.


***
Бродвейская грусть.
Тихая бродвейская грусть.
Сияние елок,
Звенящих игрушек круженье
От ветра,
Что движется прочь от залива.
Я не был там.
Нет, никогда и нигде я не видел
Глубокие, словно холодная сталь
Глаза небоскребов.
И пса того,
Что безумно похож
На нашего –
Ибо так же рыж он,
И так же бездомен,
И так же страдает от ветра,
Что движется прочь от залива.
В городе,
Где не был я,
И не буду, -
Как знать? –
Нет, не буду.
Но слышу призывную грусть его
В шуме московских окраин.


***
В городе, в котором только и осталось от тебя,
Что разбитая лампа и пепельница, полная окурков,
Где Нарцисс потерял сам себя среди бела дня,
Где уродливая ночь не может быть скрашена проституткой.

Я встречаю рассвет на кухне с обоями, белыми, как молоко,
Спьяну – ветру и снегу жалуясь на недостачу
Причитающегося тепла, и из каждой щели твоя Коко
Пятым номером сквозит, надрываясь, подобно плачу.

В этом городе я существую преимущественно ходьбой,
По прямой биссектрисой разрезая угол
На тебя и меня, ибо нас с тобой
То ли бес, то ли ангел, то ли рок попутал.

И еще в этом городе – из конца в конец –
Протекает река, безразличная к переломам судеб.
Этот город, многоженец, обладатель трех колец,
Небожитель, олимпиец, нас с тобой рассудит.

Повинуясь прихоти, в черный стан проводов,
Не стихами – нотами – я впишу для тебя сонату.
В этом городе, пионерски-строгом, я всегда готов
Разорвать твой прекрасный образ, нанесенный пером на карту.


***
Ты носишь черное белье
И платье цвета авокадо,
Ты делишь всех на «не мое»
И тех, кто «выбился из стада».

Ты любишь уличных собак
И ненавидишь рестораны.
В изгибах городских клоак
Ты знаешь лучшие изъяны.

Твоей подруги сгинул след,
А твой приятель – не родился,
Твой главный звук еще не спет,
Твой звездный час еще не сбылся.

И босиком по мостовой
Легко ходить и наслаждаться
Собою, небом и луной,
Страной, где стоит задержаться.

Ты вся в свои пятнадцать лет
Живая стела той культуры,
Где мир раздавлен и согрет
Слезой, сползающей на скулы.

И я люблю тебя такой,
Поскольку знаю, что случится
И с этой гребаной страной
И с этой тушью на ресницах.


***
Первая зима без тебя…
Сползает с уцелевших фотографий
Слепая память.
Выпал первый снег.
Он падает на город без разбору,
Засыпав мост, прохожего, трамвай,
Заплаты крыш, карнизы, подоконник,
Ту женщину, что курит как-то вбок,
Седого пса, ловящего снежинки,
Ребенка, удивленного во сне.
Деревья, фонари и парапет,
Двух девушек, согретых алкоголем,
Студентика, что тащит их в метро.
Которую он хочет?
Может быть,
Он хочет их обеих,
Но они,
Похоже, больше заняты друг другом.
Так заняты друг другом я и снег.
Как жаждал я тебя,
Как я хотел
Взять часть тебя в горячие ладони,
Заставить их краснеть от белизны
И вечно эфемерных превращений
Ничем не примечательной воды.
Как мало мыслей дарит первый снег,
Как много легких поводов забыться,
Уйти в себя, поднявши воротник,
Бродить в тревожных поисках открытий.
Вот странный двор с кирпичною трубой
И дворницкой.
С глазницами подъездов
И веками моргающих дверей.
Со старой липой, приобщенной тайне.
Здесь нет тебя.
И в центре здесь – скамья.
И можно сесть и посмотреть на небо,
Потрогать рвань ползущих облаков,
Настолько серых и настолько близких,
Что грусть невольно замедляет шаг
И смотрит с удивлением на чудо…


***
Разреши подарить тебе… себя.
Неизвестного поэта с Пресни.
Кто-то мне сказал, что трачусь зря.
Странно… Я люблю дурные вести.

Потому что к счастью не привык.
Не подумай: я не враг счастливых.
Просто в строчках часто слышен крик,
Крик, как ветер, стонущий в изгибах

Черных, бесконечных мостовых.
Даже снег при виде их чернеет.
Здесь не режут горло, но под дых
Стрезву получать всего больнее.

Я, конечно, вру, и написать
Можно то, что даже и не снилось.
Мне давно не спится, и кровать
В снах моих бесцветных заблудилась.

Я живу на Пресне. Здесь мой дом.
Спросишь: почему? Я не отвечу.
Потому что воздух ловят ртом,
Потому что спертый воздух легче.

Так считал один мой друг (поэт).
К слову говоря, он застрелился.
Был заложник баб и сигарет.
Думали: сопьется. Ан не спился.

Говоришь: я груб? Наверно, груб.
Но поэта жалко: был талантлив.
Пел про гроб, про улицу, про круп,
Видел мир на дне консервной банки.

Я пока что жив. Я не
могу…
Правильней: не стану рисоваться
Силуэтом в стынущем окне.
Ты прости: нам, видно, не расстаться.


***
Он вышел из подъезда. По прямой
Мела метель, цепляясь за прохожих.
В изломах крыш мерещился запой,
И мысли стали видимей и строже.

Втянул морозный воздух: «Не к добру, -
Подумал он, - забыл на кухне галстук».
И, как вставляют дуло в кобуру,
Шагнул в хрустящий снег. Продолжил: «Разве

Вернуться и сказать, что заболел?
Но будет ли прикрытьем малодушье?»
И образ той, которую имел,
Насмешливо мигнул ему из стужи.

«О, черт!» - ругнулся паром. Закурил.
В кармане нервно чиркнул зажигалкой.
Представил полумрак, спираль перил,
И вдоль стены направился украдкой.

Как стар был этот двор, как нелюбим.
Как мать, всегда заплаканная в детстве.
Как школа, презираемая им.
Как отчим, заподозренный в инцесте.

Как первая любовь (подвалы, «Сплин»).
Как первые друзья (портвейн и ганджа).
Как проходной, не дотянув один,
Позорный балл: вечерка, вышка, кража…

И все это не так, и все не то,
И деньги, и престиж – увы, не в тему.
Как Ньютон, или Кеплер, или кто…
Забыл, зачем составил теорему.

Маячил угол. Веселился грач.
Не доходя два шага – поскользнулся.
Плечистый снайпер мастерил пугач.
Привычно целил в лоб… Но промахнулся.


***
Я наблюдаю город с высоты.
Туманный горизонт топорщит брови.
Белеет снег, как чистые листы.
На циферблате скачет группа крови.

Б 3, такой-то резус, третий час…
Открой окно, добавим кислороду.
Он странно одинок, он тонет в нас,
И мы тасуем память, как колоду.

Мы совершаем затяжной прыжок.
Мы слепо верим в силу притяженья.
А мальчик на снегу выводит: «Рок».
Я добавляю: «Рок стихосложенья».