Буза прохлебникоса

Баран цитировал Грыгара,
Грыгар ссылался на Незвала,
и выходило, что я мог
интерпретировать порок
как похоть рока, мрока прок
и Вельямира референт
на субъективный комплемент
и обнаженный рудимент…

Оставим их императивы,
чтоб обратиться в креативы
ономастических глубин,
стилизовавших свет картин
в их эйдетические сферы
хиазма божества и веры,
в онтологический упрек
стенаньям полоумных строк,

кои бросались в близь и удаль,
сплетали горнее и юдоль,
бивали и бывали биты,
роптали, и, ропща сердито,
не уставали вить молитвы
единосущной красоты
аранхуэзской простоты
контрапунктической мечты.

Не слишком ясные зеркала
дробили искушенья зала,
приявшего невесть числа
столпотворившегося зла
переплетенные осколки,
ошметки, отщепы, осмолки,
протрансгрессировавших жар
трансвестизирующих пар

из слов и смыслов, букв и звуков,
дифтонгов, юсов, умляутов,
из возвышений адских бездн
и скорбей юностей и весн,
из Сына, что сидел одесн
и Духа, что витал ошуйю.
И эту смесь вливал, колдуя,
злой гений в девушку простую.

Взорвалась лейденская банка,
и молния-арлезианка
прошил скучные миры,
взвивая тайный смысл игры
в аллегорические вязи,
в оксюмороны шалой фрязи,
в арпеджионе контаменто
и рок текущего момента.

Любовь приходит страшным смерчем,
картон пресущ и переверчен,
ментальный кадмий льет мираж
в лазореляписовый мраж,
в пиктографический пассаж
символистического зала…

Чернобагрового закала
ломалась грань ее кинжала…
И строки немощно немели
в ладейной плави акварели.