У изголовья умирающего

По мотивам Достоевского «Дядюшкин сон», из которого и был взят данный вырезок.
Сразу же извиняюсь перед славой Достоевского и перед вами, если стих окажется плохой; если же он окажется вполне пригодным, то это только будет значить, что великую мысль Достоевского ничем нельзя испортить!!!
(Настасья была богачкой и дворянкой, Митя – просто нищий школьный учитель…)
И для лентяев – не дочитаете, не беритесь…
Ну, с Богом, поехали...

У изголовья умирающего.

Глаза блистали болезненным огнем
В домишке маленьком, низком и сыром,
С комнатой одной – и та затхлая была,
С печкой серой, почти во весь сам дом.

Рядом с печкой серой этой,
Лежало тело молодого человека
На кровати некрашеных дощечек,
С шинелью вместо одеяла.

Изнеможение бледностью лицо его покрыло,
А болезнь смыла всю былую краску, -
Руки высохли до палки тонкости,
Грудь дышала трудной хрипотой.

Его старуха-мать без слез стояла рядом
Сложив руки в горе, не могла наглядеться
На него и понять, что через пару дней
Укроет земля сырая ее Митю ненаглядного.

Сугробы белые бедного кладбища покроют
Насыпь, за которой скроется навсегда это,
На которое без жалости нельзя взглянуть,
Лицо единственного ее умирающего сына.

Но не на нее его лицо сейчас смотрело,
А с исхудалым блаженством было устремлено
На ту, которая снилась по ночам ему
Полгода в его болезни во снах и наяву.

Понял он, что простить она его пришла,
К нему явившись как ангел Божий
В его последний предсмертный час для того,
Чтобы перед вечностью его перекрестить.

Она стояла рядом, плакала над ним,
Улыбалась, сжав его сухие руки,
Дарила взгляд своих чудесных глаз, - и вновь
Невозвратное вспыхнуло в умирающей душе.

Сердце снова загорелось жизнью,
Но для того лишь, чтоб дать почувствовать
Сильней всю тяжесть расставания страдальца
Со своей любимой в этом разбитом мире.

И вдруг тут вырвался голос из губ запекшихся:
«Настенька! Не тужи и не тоскуй, слез не лей
Ты только зря над смертью моей.
Лучше вспомни, как прежде смеялась ты!

А я буду ловить каждый блик твоей улыбки,
Поняв, что простила ты меня,
И руки наши соединяя, я почувствую снова
Наших двух душ нерушимый и вечный союз.

Буду целовать тебя опять и, может быть,
Умру, не приметив смерти, не поняв…
Но, Боже, как похудела ты… из-за меня…
Но с какой добротой смотришь на меня!

Ах, ангел мой, не прошу у тебя прощенья,
Я и помнить не хочу о том,
Хоть и простила ты меня,
Но не простить мне самому себя.

Бессонными были ночи долгие, ужасные
На этой самой вот кровати
И в ночи эти я лежал и думал,
Что лучшая моя отрада – смерть.

Без тебя не годен я для жизни,
Так решил уже давно,
Много передумав на этой вот кровати
И, ей-богу, умереть лучше для меня теперь!»

Безмолвно плакала Настасья, устремляя взор
На последние слова своего бывшего любимого
И руки его сжимала в своих ладонях,
Как будто желая этим остановить его больную речь:

«Не надо слез, ангел мой,
Что они теперь?
О смерти близкой
Только, да и все.

Ведь жизнь умерла уже,
В памяти осколки
И все прочее давно
Схоронено под болью сердца.

Ты всегда была умней меня
И чистота сердца твоего
Давно уже познало
Мою человеческую дурноту.

Ах, друг мой ненаглядный,
Я всё мечтал, всегда мечтал!
Гордясь, презирал толпу,
При этом даже не живя.

Но чем гордился я?
И сам не знаю я,
Чистотою сердца ли
Иль благородством чувств?

Дурной я человек!
Ведь было это все
Лишь в одних мечтах,
Но когда дошло до дела…

О, сколько перенес
Я от этой мысли,
В самолюбие погрузившись,
Когда всего узнала ты меня.

Тут и высказалась сразу же
Вся чистота души моей
И сердца благородство чувств
По отношению к тебе…»

Защемили волненьем сердце слова такие,
Не смогла более Настасья позволять
Мите унижать себя болезненной неправдой
И речь прервала его своим в голосе дрожаньем:

«Полно, Митенька, полно,
Это все не так
И напрасно…
Убиваешь ты сам себя!»

Но глаз болезненный огонь
Воспылал еще сильнее прежнего
И в силах своих последних вскрикнул он,
Не думая о мгновеньях в душевной боли:

«Что ты останавливаешь меня?!
Настенька, знаю, простила ты меня,
Но поняла, меня судив, -
Кто я был таков!

Не достоин я твоей любви,
Ты и на деле была всегда честней
И великодушию твоему не было предела –
Не смогла ты скрыться от глаз людских.

Пошла к матери и все сказала,
Что в жизни выйдешь замуж только за меня
И слово б сдержала мне обещанное,
Ведь слово у тебя не разнится с делом.

А я? Что я, когда дошло до дела?!
Я даже не мог тогда понять,
Что ты жертвуешь собой,
Выходя замуж за меня!

Ведь выйдя за меня,
Просто с голоду,
Может быть, умерла со мной бы.
Куда! и мысли не было такой!

Думал только я тогда,
Что выходишь за меня,
Выходишь ты за великого
В будущем поэта.

И не хотел понять причин,
Которые приводила ты в мольбах
К ненасытной моей любви, прося ее
Повременить с нашим неравным браком.

Мучил я тебя за это,
Тиранил, упрекал и презирал,
До письма даже дело доведя
С угрозой о нас рассказать другим!

Просто за подлеца в минуту ту
Нельзя было меня принять
В этом эгоизме чувств –
Просто дрянь, не человек!

О, как, должно быть,
Презирала ты меня
И как это хорошо,
Что так и не вышла за меня.

И хорошо, что умираю я,
Все равно ничего б не понял
Из пожертвований твоих,
Все так же продолжая мучать.

Истерзал бы я тебя
За нашу бедность в годах совместных
И возможно возненавидел бы тебя,
Как простую помеху в жизни.

Но сам Бог дал
Нам лучшую судьбу,
Слезами горькими омыв
Во мне сердце грязное!

Ах, Настя, дорогая!
Лишь об одном прошу тебя
В свой последний час,
Не зная более другого:

Меня люби хоть немного!
Знаю – не достоин я твоей любви,
Но я… я…
О ангел мой!»

Во всю речь, Настасья, сама рыдая,
Пыталась остановить растрату сил
Его последних в самобичевании предсмертном
Сердца, своею любовью к ней пылавшего:

«Ах, зачем, зачем нас свела судьба!
Не свела бы она нас вместе,
Не полюбили мы б тогда
И осталась бы жизнь тебе!»

Не слушал он ее и восклицал лишь все
С трудом, задыхаясь в хрипоте голоса удушливого,
Мучимый желанием высказаться любимой
В своем больном бреду болезни:

«Нет, дорогой мой друг,
Не укоряй себя ты в том,
Я умираю – и во всем виноват
Лишь только я один!

Ох, Настасья, знаешь ли ты,
Рассказывал тебе ли кто
Все те подробности
Глупой моей истории?

О, сколько самолюбия тут было!
Сколько выдумал романтизма я!
И каким смешным, грязным, подлым,
Кажется сейчас мне это все!

Видишь ли, Настасья,
Был у нас тут года три назад
Один аристократ заезжий –
Подсудимый, злодей и душегуб.

Но когда пришло наказание к нему,
Струсил он в малодушии своем,
Достал вина тогда
И табаку в нем настоял.

Выпив, хотел прикинуться больным,
Ведь не ведут больного к наказанью,
Но с ним случилась рвота с кровью
И в продолжительности повредила легкие.

Перевезли его тогда в больницу,
Где и скончался он
Через несколько месяцев
В самой злой чахотке.

Ну, вот и вспомнил, ангел мой,
В тот самый злополучный день
После того своего письма,
Я про этого самого арестанта.

И я решился так же погубить себя,
Но только почему и для чего
Выбрал я из всех смертей чахотку,
Как думаешь, Настасья, ты?

Почему не удавился на веревке,
Не утопился я в пруду?
Или побоялся скорой смерти,
Оказавшись перед смертью трусом?

Может быть и так все было,
Но вот, знаешь ли, Настенька моя,
Мне все как-то мерещится сейчас,
Что и тут не обошлось без романтизма.

Все-таки мечтал я тогда
В своем глупом романтизме,
Как это красиво будет,
В каких муках будет протекать!

Вот лежать я буду
В чахотке, умирая на постели,
А ты все будешь убиваться и страдать,
Что до такого довела меня.

Сама придешь ко мне с повинной
И на коленях передо мной стоя,
Будешь просить у меня прощенья,
Мои руки обливая горячими слезами.

И я прощу тебя,
Умирая на твоих руках…
Но глупо, Настенька,
Глупо, правда же?»

Настя гладила рукой его горячий лоб
И даже еще сильней к нему прижалась,
Слушая его горькое признанье,
А потом, поцеловав, сказала:

«Не поминай об этом,
Не говори такого!
Митенька, не такой
Ты злой на самом деле

И никогда не был ты таким.
Давай лучше вспомним о другом,
О нашем счастье лучезарном,
О том хорошем, что нам светило!»

Митя хрипло тут вздохнул
И казалось, что выдыхает он остатки
Последних сил своих, стал он тих
И более к нему не приходили вскрики вдохновенья

«Горько мне, ангел мой,
Оттого и говорю я это все,
Ведь полтора года целых
Не видел я тебя!

И хочется теперь
Всю душу перед тобой сложить,
Поведать все ее глубины,
Заполнившиеся грязью без тебя.

С тех пор все то время
Одни-одинешенек я был
И не случилось ни минутки,
Чтоб я не думал о тебе.

И знаешь что, моя ненаглядная Настасья,
Как хотелось сделать мне что-нибудь такое,
Чем-нибудь таким снова заслужить
И переменить заставить обо мне мнение твое.

Я ведь и не верил до нынешней минуты,
Что умру, хоть и не сейчас свалился,
А давно уже ходил в тоске с больною грудью
Со своими смешными предположениями.

Мечтал я, например, о том, как стану
Каким-нибудь величественным поэтом вдруг
И напечатают в «Московском вестнике» поэму,
Какой еще и не было на свете!

Воображал я в ней излить
Все чувства моей души так,
Что, где не была бы ты,
Я был бы все с тобой.

Беспрерывно напоминая о себе
В кричащих своих стихах,
Думал я в лучшей своей мечте,
Что ты задумаешься и скажешь

Наконец-то мне: «Нет!
Я не правильно думала о нем, -
Не дурной он человек!»
Как же глупо! правда же?»

«Нет, нет, Митя, нет» - простонала с болью
Лишь Настасья и, припав к его груди,
С жаром целовала руки Мити,
Все продолжавшего свой рассказ в бреду:

«А как все время это одинокое
Я ревновал тебя
И точно умер,
Если бы о свадьбе твоей услышал.

Я даже подсылал к тебе
Всяких караульных и шпионов, -
Вот всё она ходила
(И Митя кивнул на мать)

О Настасья, ангел мой!
Вспомнишь обо мне ли ты,
Когда умру и скроюсь я
Под покровом земли промерзшей?

Знаю, вспомнишь ты меня!
Но пройдут года – остынет сердце,
Настанет холод – зима овеет душу,
И забудешь ты меня, забудешь!»

Медленно подняла голову Настасья
И ласково смотря в тускнеющие
Митины глаза, ставшие большими
От худобы лица его, тихо произнесла:

«Ты первый, Митя, мой
И останешься всегдашним.
Нет, нет, никогда
Не выйду замуж я!»

И на Митю взирая, замерла Настасья,
Пытаясь на его лице прочесть
Тень радости от ее признанья,
Тень радости воскресающей любви.

Но подступавшая агония к нему,
Крала ясность взора и отрывала
От нее его, лишь позволив
Последние слова сказать любимой:

«Умирает, Настя, все,
Абсолютно все! и даже воспоминания
О благородстве чувств умирают, -
Благоразумие наступает вместо них.

Что мне тут роптать
И не позволять тебе
Жизнью пользоваться вполне,
В келью заперев себя.

Настя дорогая, полюби другого,
Долго и счастливо с ним живи,
Коль он полюбится тебе, -
Не мертвеца же вечно тебе любить!

Только вспоминай меня,
Хоть изредка в ночи
И никогда не вспоминай,
Навсегда простив, худое.

Ведь было же хорошее
И в нашей с тобой любви,
Были же золотые,
Невозвратные те дни…

О, вспоминай, ангел мой,
Как любил я вечерний
Час заката, с тоскою
Провожая его всегда.

О, вспомни и ты тогда
В этот вечерний час о былой
Своей любви к человеку,
В глупости своей разбившемуся!

О нет, зачем умирать сейчас!
О, как бы я хотел
Вновь теперь ожить
И тебя любить!

Вспомни, вспомни, друг ты мой,
Время то, когда была весна
И солнце светило ярко так
Цветам, цветущим в благоухании…

Праздник был еще тогда
Вокруг нас какой-то…
А теперь?
Посмотри, лишь посмотри…»

И своей он рукой иссохшею
Указал на замерзшее, тусклое окно,
Затем, схватив Настасьи руку,
Горько-горько зарыдал, к глазам ее прижав.

Так, с истерзанною, разрываемой чахоткой грудью
Пролежал, рыдая и тоскуя, он весь остаток дня,
Страдания утешая в Настасьиных словах о том,
Что никого никогда не полюбит так она, как его.

Но и сама ее душа до смерти страдала,
Голова горела в огне пылающего отчаянья
Всю ту ночь, которую провела она у изголовья
Умирающего Митеньки своего любимого.

За ночью настал и день другой,
Безнадежность ясностью своею осветив, -
Не было уже на то надежды,
Что переживет страдалец этот день.

Обезумела старуха мать и начала ходить,
Как будто ничего не понимая,
Подавая безнадежные лекарства сыну,
Которые не хотел тот принимать.

В агонии лежал он долго,
Своею грудью хриплые звуки издавая
И неверной, все блуждающей рукой,
Искал Настасьи руку, чтоб сжать ее в своей.

Стаял быстро и этот короткий зимний день
И когда последний прощальный солнца луч
Позолотил единственное замерзшее окно,
Душа страдальца за лучом этим улетела вслед.

Труп ненаглядного Митеньки своего увидев,
Старуха мать, всплеснув руками,
Мертвецу бросилась на грудь
И прижимаясь к ней, прокричала Насте:

«Это ты, подколодная змея,
Извела его в его любви!
Ты, разлучница проклятая,
Погубила лишь одна его!»

Но ничего не слышала уже Настасья,
Как безумная она стояла.
Лишь наклонилась она к нему,
Перекрестила, поцеловала и вышла вон.