Здесь черновики

***
Гравировщик

Гравировщик спит. Просыпайся же
скорей, скорей, скорей!
И скорей запечатлей:
в твоей комнате танцует
неприличное танго
чернь чертей, чернь чертей!

Кружит, развлекается, крушит, спотыкается:
Завтра свадьба! Свадьба завтра!
Рисуй, гравировщик, смешной конвой,
смешную невесту, и быть должен главный герой,
тоже смешной.

Гравировщик молчит, но вот уже
небо светлей и светлей;
и светлей сон добрых людей.
А ведь знают, что он гравирует
(немного невнятно)
чернь чертей, чернь чертей.

***
Апокалипсис

В окно постучали, спросили: пьешь пиво?
Повелся, оделся и вышел: на лавке
сидит где-то справа-налево от сказки
мой друг – двадцать первого года разлива.

Сидит. Водит пальцем по небу, как если б
оно ему стало законной женой,
то есть как-то лениво, чуть даже с тоской,
и в рот его падают снежные слепни.

Молчу, задумчиво-сонно пьянею,
в ушах оперетта сердечных шумов.
Мой друг достает соломенный веник
и нагло сметает весь-весь небосвод…

Вздохнул я блаженно, побрел восвояси.
Десять утра: надо сдать все бутылки,
чтоб этим же вечером с дворником Васей
устроить достойные небу поминки.

***
Я часто лежу в темноте с открытым иллюзиям глазом;
и мой кот лижет мне щеки с шершавым безумьем,
я смотрю в облака над собой – ошибка ремонта – и душно
в моей комнате, где мерцают огнем портшез и книги де Сада.
Реминисценции двенадцати лет сходят вагонами с рельс –
как покинул меня mr. N – и кто-то все дышит в затылок –
темно – не могу повернуться, не могу; и какой-то обмылок
чертит мой силуэт вдоль ребер, головы, оставляет нарез
на пропитанном потом и бумажною гарью мягком матраце...
Каждый мой день – сказка малыша со змеем в руке,
а он улыбается и тычет указательным пальцем.

Что ты тычешь? Ты же в сердце тычешь мне пальцем.

***
Ваня

Когда-то я был раздолбайсистым парнем
И верил, что Гитлер – отец всех евреев;
Принес он их в жертву во имя Господне,
Став самым брутальным владельцем вертепа.

Но вот познакомился как-то я с Ваней,
Ваня жил в эллинге, ел лишь консервы.
И Ваня поведал, что вален[о]к и торбас
По сути своей ведь эквивалентны.

Когда это понял – меня чуть стошнило
У скал, прямо в сердце бурунных камней.
Затмило мне солнце… и небо затмило:
Неловко блевать, скрыв лицо от людей.

А Ваня смеялся, а Ваня глумился,
Слезы веселья размыли причал.
Ваня пил скотч из белой канистры,
Разрушив мой Рим как последний вандал.

Эвентуальная истина сказок
Покинула напрочь меня, и я стал
Плыть мимо сетей фальшивых экстазов,
Блюя иногда от тоски между скал.


***
Если б только было можно не думать о смерти,
но я убью тебя в тот самый момент, когда Новый год
растает в руках шоколадной медалькой
(гламурненько пошлая, оглушенная взрывом петард пустота,
нанизанная птицей из чудесного леса на вертел,
с привкусом горечи, словно кровь из разбитого сердца,
подкрадется, хромая как недавно кастрированный кот,
обернется бумажной принцессой на корочке белого льда
и споет волшебным сопрано, а даже, наверное, меццо,
как забрал свободу твою нищий идальго).

***
Твой день

Привет, моя бэйба! Ты так хороша
В этом платье прозрачном на голое тело.
Станцуем с тобою же на брудершафт
И нашим объявим московское время.

Меня задолбали, меня закрутили,
Я просто исчерпан, немного плаксив.
Приправив погоду перчиком Чили,
Пойдем-ка поищем на ужин гарнир.

Ты столько увидишь, так будешь смеяться!
Я клоун, хотя с револьвером в руке.
Немножечко тянут к земле триста раций,
В которые кто-то кричит «s’il vous plait».

О, как же иначе? Ну как по-другому?
Оттрахай мне сердце, коль хочешь, разок.
Сегодня твой праздник – твой символ позора,
И вот мой подарок: дырявый мешок.

***
Суета сует мне два пальца в рот,
Негигиенично, неэстетично.
Новая комната, а тот же пейот
Живет своей жизнью в конфетках лакричных.

Как вкусно.. Выбираю, что хотелось давно,
Но не было времени. Не было, не было,
Не было, не было, не было, не было,
Не было-не было и быть не могло.

P.S. большая часть текстов была опубликована моими клонами

Ноябрь
Снег осколками целует щеки
Уродливых гигантов-домов,
Да носятся по; небу мраморные доги
Ноябрьских облаков.

Снуют где попало бесчисленные мыши,
Спасаясь от простудного холода,
Но им ли бояться  гулять по крышам
Асфальтового города?..

Москве
Да – на! Я кидаю остатки красот
Очарованного звездами лета
Зиме прожорливой в улыбчивый рот,
Вырезанный в картонном небе,

Где снежинки из столовых салфеток
Миллиардной шелестящей тучей
Кружат, касаясь башенных стрелок,
Как ангелы беззвучья.

***
Декабрь проклял срок
Искупления грехов.
Дожить до Новых Дней
И сплюнуть через левое плечо
Кошмары снов

Нелегко. Но мы раскрыли рты
И плачем из-за красоты
И нежности минувших лет.

Привет,
Всем тем, кто хочет жить быстрей
Семи ветров...

В кювет
Слетело счастье быть сильней
Жестокости богов.

И только недопитый кофе
Пугает предсказаньем
Тишины...

Смотри:
Нет ничего прекрасней
Нашей вины...
Лестница

Лезет на небо
Выпучив глазки
Сбивает с толку Луна

За будущее лето
Орет громогласно
Расправив крыла
Зима

Из-под колес
Хлопья гречневой каши
Пугают прохожих
И их пальто

Тысячи слез
На проводах
Повисли над миром… До
Свидания
Неудачное стихотворение

Кто же дал мне от боли сводное, грешное тело,
Безответное на подаяния чьих-нибудь ласк?
Как гвоздями прибитое  к небу солнце посмело
Мне до крови обжечь своим светом радужки глаз?

Я привык отдавать нищим все до последней копейки:
Я корыстно хотел замолить этим зависть и ложь.
И в мире пустых переходов высок так мой рейтинг,
Что каждый мечтает воткнуть в мою спину кухонный нож.

Так зачем же мне беречь себя для тебя?
Так зачем же мне беречь себя для тебя?..

Что ты ищешь в тех снах, где мой дед поджигает лампадой листву?
Я хотел бы остаться с тобой до воскресного дня,
Но я должен сто тысяч прощений вернуть королю
Всех потерь, всей тоски по чужим кораблям.

Но клянусь, послезавтра на синем пушистом ковре
Нарисуем мы мелом свои облака, и тогда
Уплывем на их спинах, всех в серебре,
На сорок восьмой километр МКАД.
Чучучам Боу боится смерти

Я часто лежу в темноте с открытым единственным глазом;
и мой кот мне лижет щеку с шершавым безумьем,
я смотрю в облака над собой – ошибка ремонта – и душно
в моей комнате, где мерцают портшез и книги де Сада.
Реминисценции двенадцати лет сходят вагонами с рельс –
как покинул меня mr. N – и кто-то все дышит в затылок –
темно – не могу повернуться, не могу; и какой-то обмылок
чертит мой силуэт вдоль ребер, головы, оставляет нарез
на пропитанном потом и бумажною гарью мягком матраце...
Каждый мой день – сказка про клоуна с револьвером в руке,
репатрианта, подвешенного для зрителей на железном ремне,
а они лишь смеются, жрут пиццу и тыкают пальцем
в меня, в мое сердце, в мое сердце тыкают пальцем…
Поклонник

Я восхищаюсь Вами молча,
читаю молча Ваш дневник.
Хоть в три утра (а может ночи)
мой ум был яростно всклокочен
рассказом Вашим грустным очень,
я подавил немой свой вскрик.

И так страдал, не видел света,
метался телом и душой,
но я не мог пойти на это:
за рамки психо своего портрета
вдруг выйти к Вам прям в это лето
и прямо - надо ж! - пред зарёй.

Мой друг, я охламон несчастный,
несчастней, между прочим, Вас,
но восхищаюсь Вами страстно,
пусть молчаливо каждый раз.

***
глотая сиреневый дым, смотрю, как стареют мои руки
не зима и не осень на небе, а промежность у ласковой суки
янтарный кот все мурлычет приближенье беды,
а беда смеется в кошачьи усы
не грусти, столько лет я не проживу в ожидании последней минуты
я завтра с рассветом исчезну звездным салютом
мы

слушай
тихий голос весенней улицы
лучше
нас нет, мы пьяные мудрецы
мы гуляем до утреннего солнца
на наших пальцах обручальные кольца
сжимают нам сердца
и светятся во мраке больной любви
взорвем этот мир
с его свихнувшимся богом
и вместе с ветром да тьмой
станем ждать следующего срока
возвращения домой
in fine

снежный ангел печально смеется
убивая в нас пустоту
ведь никто уже не спасется
от медового Солнца
в новом году

Вроде как бы про любовь...

Распласталась ночь над фонарями
Вдоль улицы;
Беззвездное небо между облаками
Щурится,

Смеясь над тем, как сегодня опять
Ты сравниваешь любовь с волей…
Мне больно, но я хочу целовать
Тыльную сторону твоих ладоней.

***

Какого черта я не черт!
Какого бога я не ангел!
А дни мои наперечет
Записаны в анналы.

Какого лешего я тут,
В поросшей плесенью квартире,
Скрываюсь будто душегуб,
Уже повергнутый рапирой.

Какого хрена я так сладок,
Что мухи кружат надо мной
И в спину шепчут мне: "Так надо" -
Как кашемировый конвой.

Какого рода я была,
Какого стал теперь я рода?
"Какая разница" вплыла
В мое сознание урода.

***
ты спишь
там в небе луна
уставилась как последняя дура
на меня
на тебя
на слепого кота
умирающего с завтрашним утром

но ночью мне снится
дым сигарет
и сквозняк из распахнутых окон
там
где беда
на слепого кота
льется яблочным соком


***
небо
улыбнется мгновенно
и взорвется солнце
связаны руки
до воскресной зари

море
отравит солью
бесчестных слез девтсвенниц
погибших кораблей
в восторге любви

здравствуй
я знаю твой голос
и прошлый июль
завтра
из серебряных пуль
я сделаю тебе ожерелье
и подарю кольцо
из ивовых ветвей
я умру скорей
чем ты вспомнишь лицо
мое

Газетка
Маленькая,
Хрупкая,
Такая беззащитная…

Посреди океана
Над рифами,
Между скал,
Вместе с белыми чайками…

Волны качают-раскачивают,
Ветер кидает малюточку,
Несет ее с белыми чайками….

Господь с небес улыбается –
Конечно, она такая ведь милая! –
Светом от рыбных чешуек отражается,
Звездами дарит дорогу, и она

Плывет… Моя
Лодочка счастья
Из вчерашней газеты…
***
Как в пламя бросают радостно порох,
Я умру, где рождается солнечный диск;
И в память обо мне рухнет тот город,
Где высился златой обелиск.

И слово «свобода» сравняется с грустью
Светлой, как глаза херувима;
И река всепрощенья повернет свое русло
В сторону малого мира.

И только мой верный друг Процион*,
Волоча за собой гирлянду января,
Улыбнется в усы и закроет глаза,
Провожая несбывшийся сон.

Кошка и пес
Где месяц прибит к небу и днем,
Где дуют южные ветры,
Кошка и пес сидели вдвоем,
Сплетая звериные нервы.

Там пахнет корицей и мандарином,
Павлины радуют взор.
И хитрая кошка и старая псина
Повели такой разговор:

К.: - Ты двадцать лет сторожил тот дом,
Ты потом и кровью
Служил, пресмыкался – и – на тебе! – вот
Теперь ты на воле

Со свалявшейся шерстью,
Слепыми глазами,
Обвисшими усами,
На встречу со смертью

Бежишь, виляя хвостом…
Зачем сторожил ты тот дом?



И бирюзовые волны морские
Так неуклюже
Бились о причал.
Собрав свои последние силы:
«Я просто был нужен, -
Пес отвечал. –

Я мерил верность високосными годами
И так любил горячо…».
И кошка рыдала сухими слезами,
Уткнувшись в собачье плечо.

Судьба такая...
Умер ее авангардист,
Расплелися русые косы,
Под дребезжащий насмешливый свист
Рвала на себе она волосы.

А тысячу лет до этого дня
Назад все было иначе:
Они кидали снежки февраля,
А в марте ждали удачу,

Чтоб в августе, когда идет дождь,
Сидеть на детской площадке
В беседке и, унимая дрожь,
Грызть сухари всухомятку.

А потом в сентябре в Измайловском парке
Отражать в глазах осеннее небо
И в трещинах истоптанного асфальта
Выводить: «а мы здесь не был»
Мелом…

Умер ее авангардист,
Паутина морщин на лице.
Под дребезжащий насмешливый свист
Брела она по росе.
***
Перекатывая хлебные шарики
Во рту, запивая их соком,
Обнажив карманные фонарики,
Наблюдаем из потрескавшихся окон:

На ивовом кресте висит благодать,
Превращаясь в протоновый прах,
А луна – белолицая черствая ****ь, -
Скрывает за облаком страх.

Ветер звучит одинокой свирелью
В самом эпицентре тиши...
И на полу цветной акварелью
Мы пишем : "перевертыши".

Паноптикум
Тонкой нарезкой разложено небо; мне и не мне слишком спокойно.
Мы в странной коллекции четвертое лето, и чары теплых ночей
Выпущены с размаху в души прощенных сплошной обоймой,
Обнажая белизну их поникших от запретов чужой войны плечей.

Сумасшедший миннезингер свою последнюю песню
В этот восход, в этот воздух, в эту постель
Вплел аккуратным движением перламутровой леской,
Обагрив по бокалам душистый рейнвейн.

О, это же я и не я, и вокруг или быль, или небыль…
Теперь словно пария парю я, лишившись короны,
Под сводами паноптикума полудохлого лета,
Где имя мое затерялось в узорах чьих-то ладоней.

И это ты и не ты, но счастье твое по траектории обмана
Скользит, и ничтожна любовь моя для священной кирасы.
Прости меня, и залей молибденом кровоточащие раны
На сердце моем, осужденном однажды взорваться.

Да, это же я и не я, твоя девочка, шлюха;
И это мы и не мы, и цари, и шуты на руинах Содома.
Но ты, пожалуйста, ты скажи мне на ухо,
Что имя мое все же стало прекрасным фантомом.

И закрой глаза, закрой мне глаза…