Петербург и окрестности

ПЕТЕРБУРГ

1.

Царственнородная химера
из недр кунсткамер,
средь времени, воды и ветра
ты Сфинксом замер.

Владея смладу по наследству
волшбою Финна,
ты ничего не можешь делать
наполовину:

внушать восторг и отвращенье,
быть злым и нежным,
служить обманным отраженьем
мирам нездешним.

И многослойным хронотопом
как безделушкой
играя, молча ждешь Потопа
иль доли лучшей.


2.

Под леденящею луной,
во тьме застылой
бессонно спит Египет твой
над невским Нилом –

а рядом украшает Рим
мосты и арки
официозом золотым
былых монархий.

Далекий дразнит Ватикан
собор Казанский.
Там колоннада – как капкан,
тут – символ братский:

приди и помолись в тиши,
коль будет воля,
а нет – к Исаакию спеши,
в нем блеску боле.

Пойдешь каналом – Амстердам
скривит улыбку:
наш корабел бывал и там,
хоть сходство зыбко.

Версаль, и Лондон, и Берлин
как гости в масках
на званый бал сюда пришли
из старой сказки,

где каждый должен одарить
младого принца,
чей рок – погибнуть, но решить
загадку Сфинкса.


3.

Порой тропической жарой
граниты дышат.
И мутная Нева волной
едва колышет.

Фантасмагорий хоровод
не знает пауз:
по полю Марсову идет
надменный страус.

Подумаешь! Когда-то тут
слона водили,
и врассыпную бегал люд
от крокодила.

И после этаких причуд
совсем не странно,
что на Елагином – приют
для павианов.

А услыхав в ночи призыв
надсадно-длинный,
не знаешь, баржи то поют
или ундины.

4.

Жестокий, но прекрасный сон
мне часто снится:
весь Город в воды погружен
до самых шпицев.

Не как Содом и Вавилон
разрушен небом –
как новый Китеж в лоне волн
покойно дремлет.

Лишь ангел на конце иглы
горит как лазер
и ждет, что Бог ему велит:
«Воскресни, Лазарь!»

Но несмутима бирюза
под ярким солнцем,
а под водой горят глаза
былых знакомцев:

атлантов и кариатид,
богинь, сатиров,
– им тоже дивен странный вид
иного мира.

Но сладит каменный народ
с его уставом,
и Медный всадник поплывет
морским кентавром –

а Сфинкc останется стеречь
его владенья,
и позабудет нашу речь
как наважденье.



ЦАРСКОЕ СЕЛО

Поедем в Царское село…
Осип Мандельштам

«Поедем в Царское село!» –
покуда ходит электричка,
и допоздна еще светло,
и не утрачена привычка
бродить часами напролет
без отдыха и без обеда, –
в ногах, конечно, правды нет,
но есть – в раздумчивых беседах
с подругой, с другом, – хоть с собой! –
о чарах северной Цирцеи
(перипатетиков настрой
навеян рощами Лицея).

Здесь вечно длится праздник Муз,
и кринолинное барокко
в тяжелых снизках пестрых бус
по-женски неподвластно Року:
что нам – века! Припудрим лоб,
ланитам придадим румянца, –
пусть обзавидуется жлоб
из экономных иностранцев –
им незнаком такой размах,
такой полет ума и сердца:
кто лучше знает толк в дворцах,
чем Ангальт-Цербстская принцесса?…

Быть может, только дочь Петра,
в глуши взращённая московской,
могла придумать этот рай,
где легкость не перечит лоску,
где рядом с залом для балов –
уютный кабинет с камином
для милых лиц и нежных слов
– игривых, томных и недлинных:
веселая Елисавет
ученых прений не любила,
хоть воспевал ее поэт
как тихой мудрости светило.

О славный век императриц,
когда под сенью женских дланей
рвалась держава из границ
навстречу – мнилось – процветанью,
чей зримый образ явлен был
не в мрачной крепости Петровой,
а здесь, где гений воплотил
мечту о власти не суровой,
внушающей восторг – не страх,
и окормляющей мечтами
кудрявых мальчиков в садах,
где Музы бродят вечерами.




На закате
(баллада о конце екатерининской эпохи)

Наталии Огарковой

На закате из дворца
трели слышатся скрыпицы:
цесаревич Александр
тешится с маэстро Тицем.

Властной бабки милый внук,
всеми «ангелом» зовомый,
под сурдиной прячет звук,
чтоб не вызвать гнева снова –

ни к чему по вечерам
вспоминать императрице
убиенного Петра
бестолковую скрыпицу.

Тот всё Грауна играл,
внук его – всё больше Гайдна…
Что б ты, Саша, перестал!
Надоел необычайно!

Чу, инакая напасть:
то великая княгиня
утоляет ту же страсть,
тренькая на клавесине

и пресладостно поёт
как заправская сирена,
– мол, меня любимый ждет…
Неужели тут измена?

Нужно фрейлин допросить,
с кем дружна младая Лиза,
– ишь, повадилась скулить
тонко, томно… Из каприза?...

Тот – за скрипку, эта – петь,
тот – сонаты, та – романсы…
Трудно их уразуметь,
души скрытны, очи ясны.

Впрочем, оба так юны,
что смешно на них сердиться,
только б не стряслось войны,
пока внук не оперится,

и не сможет отстоять
свое царственное право
(ну не Павла ж назначать
в воспреемники державы!)

Ах, взглянуть бы чуть вперед,
приподнять судьбы портьеру…
Что нам новый век несет?
Пугачева? Робеспьера?...

Вихрь времен развеял в дым
наши думы золотые:
Александру – Третий Рим,
Константину – Византию…

Всё непрочно, как любовь,
всё зудит, как звук скрыпицы,
всё томит больную кровь
пожилой императрицы.

Тяжки думы, косна плоть,
лишь мелодии крылаты.
Вот и дал дожить Господь
до заката, до заката.



ПАВЛОВСК

Анне Порфирьевой

Державной пышностью дубов,
вельможным бархатом газонов,
парчовой ряскою прудов
и строгим блеском павильонов

пленяет Павловск в летний день,
пока закат не заалеет
и не дохнёт могилой тень
еловой траурной аллеи –

тогда направь свои шаги
за безопасную ограду:
не здесь, конечно, он погиб,
но искушать его не надо…

Ведь, если верить шепоткам
музейных фрейлин престарелых,
в дворцовых залах по ночам
озноб берет и самых смелых –

то силуэт в окне мелькнет,
то шпор послышится бряцанье,
то за портьерою вздохнет
уже бесплотное страданье…

О как они суровы к нам,
зевакам, умникам, туристам,
– для них его приют как храм,
куда возбранен вход нечистым.

Они «Павлушею» зовут
злодея, деспота, тирана,
героя, чей напрасный труд
был начат поздно – прерван рано,

курносого – как смерть сама,
нелицемерного – как шпага,
привязчивого как чума, –
он так уродлив был, бедняга,

и так стремился к красоте
(превратно понятой, конечно),
что право жить в своей мечте
за ним утверждено навечно.


ПЕТЕРГОФ


Летучий катер доставляет
туристов в рукотворный рай.
Стоглавой гидрой выползает
толпа на пристань… Смех и брань,
и смрад от курева, и одурь
от смеси пота и духов –
читатель ожидает оду?
Здесь слишком шумно для стихов.

Дитячий визг несется с пляжа,
трубит как гусь экскурсовод,
и не без ссор идет продажа
билетов (кто-то жаждет льгот).
С изъянами народовластья
смирившись, прячешь корешок,
и в общем устремленьи к счастью
плывешь, как мятый лепесток.

Минуешь лавки сувениров
и дорогущие кафе,
сплочённый гурт японцев (мир им!),
развязных панков (этим – фе!),
стоянку рикш (пусть Питер – север,
но Русь, как ни крути, Восток!)…
И ничему уже не веря,
приправишь скепсисом восторг.

Ну да, каскад, ну да, фонтаны,
ну да, прославленный Самсон,
и простодушные обманы,
и плеск воды со всех сторон,
и та же очередь у входа
в златой чертог и пышный храм –
уж очень хочется народам
увидеть, как жилось царям.

Нет, лучше – в вековые рощи,
но даже там тебя найдет
кружащий с рёвом, как дракончик,
экскурсионный вертолет.
Довольно, прочь! Тропой по склону –
на выход, в город, мимо стад
автобусов, пустых и полных,
что плоти жаждут и урчат…

Мы предпочтем, пожалуй, поезд.
Расспросим местных, где вокзал,
и успокоим нашу совесть
потоком искренних похвал
красотам парков и музеев,
прохладной зелени прудов,
– он ослепляет ротозеев,
восстав из праха, Петергоф!

Но в память западёт иное:
уют неспешного житья
над шумной светской суетою,
и город, добрый как семья,
и благодушные водилы,
и очи юных матерей,
привыкших жить, как сердцу мило,
внутри истории своей.

Здесь нравы дивно архаичны,
незлобен к ближнему сосед,
и старомодны электрички
(в Москве таких давно уж нет),
и долго быть тебе счастливым,
коль уловить сумеешь ты
за царской статью горделивой
улыбку кроткой красоты.



Прогулка в Лавру

Геннадию Лавренюку,
водившему нас с сыном
по Александро-Невской Лавре

Мальчик резвый, неразумный
на прогулку в Лавру взят.
Скучно пялиться на урны
и надгробий темных ряд,

непонятен эпитафий
заковыристый язык
и смертей сумбурный график:
то младенец, то старик,

то невеста, то матрона,
то военный, то поэт –
для персон, что близки к трону,
исключений тоже нет…

И служители искусства
делят общую судьбу:
звуки, краски, мысли, чувства –
упокоены в гробу.

Здесь давно никто не плачет, –
ни сестра, ни сын, ни мать,
только мальчик дерзко скачет
и пытается пожать

руку статуи надгробной
(малолетний хулиган,
он не знает, сколь сурово
был наказан Дон Гуан).

Впрочем… Мёртвые не знают
ни заботы, ни труда,
душам их не причиняют
эти шалости вреда.

А иные, может, рады
поглядеть сквозь смертный сон,
как на травке у ограды
скачет юный Купидон.



Канал Грибоедова

Двойниками замерли львы –
дважды два, и в воде – четыре,
в зеркалах двойной синевы
– стражи здешнего двоемирья.

Всё двоится: мосты, фонари,
и фасады, и дробь нумераций,
повнимательнее смотри,
чтоб в реальностях не потеряться.

Лишний шаг – пропустил поворот –
и не сможешь назад вернуться:
в твоей комнате кто-то живет,
да и улицы странно зовутся…

В подворотне – смердящий бомж
глушит ханку с гулящей невестой,
глянешь – оторопь: как похож
на предсмертный портрет Модеста…

А за мостиком – кучка бродяг
словно бы из массовки «Бориса».
Мариинка тут в двух шагах,
может, вышли курнуть хористы?

Да, похоже… Слегка матерясь,
обсуждают свое закулисье.
И времен перепутанных вязь –
словно ходы в логове лисьем,

чьи секреты двоит канал,
непроглядностью равный Стиксу –
он такого наотражал,
что уже ничему не дивится.

Где ты, кто ты, в каком из миров
и в которой из двух империй?
Пара чуд – львинотелых орлов –
в зазеркалье простерла перья.


Улица Чайковского

Желторотый птенец, чижик-пыжик,
от родимых оторван пенат –
как ему в этом городе выжить,
где отрада одна – Летний сад?

Лишь туда правоведов сопливых
выпускают попарно гулять,
но и там от куплетов глумливых
не укрыться и не убежать.

Малыши, гувернантки, кадеты –
все как птичий базар гомонят,
ибо – редкостно теплое лето,
а на Марсовом поле – парад!

Выбрав паузу в общем смятенье,
отрок рвется от пёстрой толпы
и блаженное уединенье
жадно пьет, заглушая свой пыл –

непонятный ни старшим, ни близким,
ни – пока что – ему самому…
Душно стало под облаком низким,
чью оборванную кайму

золотит ре-мажорное солнце…
Верно, скоро созреет гроза,
и на каменный город прольется
жуть, какой и придумать нельзя:

ярость, радость и адовы муки,
– мрак кромешный и град огневой,
а сквозь молнии – трубные звуки
и тромбоновый рёв роковой!..

Так – у Моцарта в «Дон Жуане»,
помнишь, мама? Страшный финал –
и несбыточное мечтанье:
вот бы я это так написал!

Но куда мне… Чтоб стать адвокатом,
нужно ум для фантазий закрыть.
Хорошо, что мы оба здесь с братом,
и что старшие к нам… так добры.

А взгрустнется по дому порою –
успокоят аккордом валторн
старых лип благовонные кроны
и аллей иллюзорный простор.

Всё. Пора. Нас зовут собираться –
– «Где Чайковский? Опять убежал?»
Здесь я, здесь! Подождите же, братцы!
…Дождь по листьям уже застучал,

город снова сделался серым,
– си минор? Или, может быть, ре?
Почему-то я слышу лишь тембры,
чуть размытые, как акварель.

Нет, грозы не случится. Пока что.
Лишь обычный питерский сплин.
Вырывает из дум однокашник:
«Эй, очнись! Ты тут не один!»

Не один. И не дома, у мамы.
Классы, спальни, казенный обед…
А до встречи с Пиковой Дамой
– столько зим еще, столько лет.




Выборг. Парк Монрепо.

Анне Порфирьевой


В этот северный рай
– мой покой, Монрепо, –
не попасть невзначай:
слишком он далеко
от проторенных троп
туристических стай,
Монрепо, мой покой,
скромный северный рай.

Островки, перелески,
озёрный простор,
тростниковых свирелей
трепещущий хор,
над гранитной грядою –
сосновый оргАн,
чьи регистры настроил
седой океан –

Ледовитый и лютый
как тот Абсолют,
кому молятся люди
и гимны поют,
а в ответ – лишь змеиные
свисты ветров,
и промерзшей землицы
крупа меж перстов.

Только изредка
скудным июльским теплом
прогоняет тоску
обезлюдевший дом,
открывает все двери
неласковый край
– древней Гипербореи
потерянный рай.

Пётр когда-то ключи
от него получил,
но вхождения чин
никому не вручил,
потому каждый волен
искать себе лаз,
с городской колокольни
в округу вглядясь.

Бытие безразлично
к земным временам,
духам леса привычно
следить по огням,
как неведомый Бог
неподкупной рукой
гасит искры тревог,
насаждая Покой

в этом странном раю,
где ни грёз, ни утех,
где осанн не поют
и не слышится смех –
зато мыслится чётко
и спится легко…
Парк, где есть
Остров Мертвых.
Мой покой.
Монрепо.



Ночная регата
(эпилог)


Постмодернистская ведута,
бред Каналетто:
над ночью цвета перламутра –
мостов скелеты,

а вдоль полярной параллели
гуляют россы,
мешая выверты Растрелли
с бельканто Росси.

И город, пьяный от бессонниц
блаженно-праздных,
зовет адептов и поклонниц
на вечный праздник,

когда примерно в полвторого
взревут моторы,
забьётся пена за кормою,
и на просторы

Невы рванут в одном заезде
корыта, яхты, –
– любой плавучий раритет здесь
достоин фрахта.

Речных трамвайчиков, буксиров,
калош-моторок
ряды тесны: не упустить бы
свой миг – он дорог!

Но нет привычной толкотни
и тяжкой злобы,
лишь ярко светятся огни –
глядите в оба!

Вот разомкнутся два крыла
над головою,
в разливах жидкого стекла
свой взмах удвоив,

и сделав зримым жуткий вес
своих конструкций
на фоне пепельных небес
и тихой грусти

от понимания того,
что праздник – длится,
но счастья миг ни для кого
не повторится.

2006