Грэнтчестер бэнк - Сиду Баррету

1. белый нарцисс

Из желтого и зеленого на лугу,
из черного закопченого по краям -
вот какова рубашка тебе – разгул
полыхнувшей поленницы на экран.

Просыпались ночью мы до зари,
все свои сны несли к реке.
Весла в тумане хлопали по воде.
Красну тряпицу крепко держи в руке!

Вести в тумане так же нечетки, а
мысли на части частая бьет волна.
Скоро заря, возьми свои четки за
камешек розовый, что твоя седина.

Ночь, на поляне белый стоит нарцисс.
Белая ночь смотрит во все глаза.
В каждой из рек кто-то да утонул,
в каждой ночи спрятана стрекоза.

Лодки бока черные смоляны,
а седоки – мрачные молчуны,
только глаза их светятся, и пьяны
полуулыбки, в поле – огни весны.

Каждая весть силу имеет от
того, что ждали ее, и по-
тому, что ясно, не кто несет
ее, а кто слушает ее, вот.

2. ab maximum

Взрослое знание, детское удивление
желание быть ярким, светящимся, волшебным,
проистекающее из глубины пение,
изначально явленное совершенным.

Золотая эра насмешек, забав, любовей…
Если много солнца – сад зарастает кущей,
и его дразнящие дождевые струи
заменяет ветер, соцветья рвущий.
 
Красота не чуждается пасторали,
креативность – простенького созвучья.
Извращенность же, свойственная морали,
издерет одежду, как кожу сучья.

3. Яблоки и апельсины

Яблоки и апельсины,
яблоки и апельсины,
полосатые и рыжие.
Как коты, красивые и бесстыжие.
Ее руки
забираются к тебе в брюки.
Фонари за кустами горят тише,
и неба диван лиловатый
грызут желтоватые мыши.
Из головы, как из корзины
падают яблоки и апельсины.
Закатываются за город фаэтоны,
фиакры, кэбы, двуколки, брички,
коротко вскрикивают электрички,
провода конденсируют туманы.
Здесь ты уже не важен
хоть умирай со скуки –
для горячей воды из крана
нет разницы, кто ей подставил руки.
И только с витрины, с обложки журнала,
со рваной картины –
падают, падают, падают
яблоки и апельсины,
яблоки и апельсины.

4. there and back

Ночью все кошки серы.
Ночь – это время веры.
Розовые и лиловые коты
ночью с тобой на ты.
Лучатся соломенные мысли,
у которых нет корня и плода:
хороводы,
водовороты...
Глупо спрашивать, кто ты,
когда уходишь туда.
А когда возвращаешься –
ты просто вода.

Курица без носок
пьет сырой паровозный сок.
Кто-то прячется в тумане
в револьверном барабане.
Пролетают два дракона,
на груди у них иконы
восемнадцатого века –
смесь барокко и эльгреко.
Улыбаются драконы.
Золоченые попоны
в барабанах и гитарах,
в сигаретах и стаканах,
галуазах и житанах.
Дым курится из ствола,
где куриная метла
пролетает по вагонам,
еще заспанным и сонным.

Ночь как печь, течь, речь...
Ты все понимаешь, когда смертельно рано.
Но стремительно становится поздно.

Смотри – у Темзы два хвоста,
в подземке пустота,
а на газетных улицах все та же маета.

5. madcap laugh

Баррет умер, и время размокнуто –
теперь будет все, что угодно.
Баррет умер, садовник оставил растения тени,
а небо земле.
Нам оставлены тени растений
на бледном столе.

6. Наконец, время песни!

Я хочу интереснее петь, чем могу говорить.
Куролесить, потеть над аккордом, звенеть-голосить.
Это Interstellar Overdrive, это сдвиг в пустоту
полнокровного тела, которое слишком привыкло к листу.
Если могут (а могут они, это точно) еще говорить –
то пускай говорят на не том языке, на котором нам жить.

Я скорее бы музыку слушал, чем просто слова.
Я скорее бы плакал, чем слушал... и слышал едва,
но скорее дышал, или двигался в солнечной тьме,
полудохдым кентавром в полуденной этой зиме,
в этой свалке комфорта, в канаве дурной красоты –
к сюрреволюционной любови, где я – это ты.

7. love fingers

В миг рождения идеи
закричали иудеи,
персы, инки и китайцы,
заплетая наши пальцы.

8. прощай, Барретт!

Прощай, Барретт!
Вино высыхает в бокале – лепесток розы.
Серебро на закате тускнеет, как старая сабля.
Разворачивающийся лист банана становится ночью.

Прощай, Барретт!
Стекло полуночной воды укрывает полмира.
 
9. as Palmer said

Сэмюэль Палмер забрался на пальму
и вынул палитру и холст.
Он выбелил небо, он выблевал солнце
и речку повесил за хвост.
В синюю реку он капнул Эль-Греко,
и вышли из глуби речной
к нему акробаты, а также ребята
из Ричмонда – с речью такой:
"Зачем ты, собака, покрой себя лаком,
не хочешь писать нашу жизнь?
Наши проблемы сложней теоремы.
Ты, сука, хотя б оглянись!"

А он отвечал на это
глазами как 100 очей:
"Прошлое для поэтов,
сегодняшнее - для свиней.
И мне интересней Эль-Греко,
чем эль в твоей кружке, Джон.
И мне интереснее греки,
чем Пью, этот старый гандон.
Мне интересней комета,
и семя, бывшее в ней.
Ведь прошлое для поэтов,
сегодняшнее – для свиней".

Сэмюэль Палмер забрался на пальму
и вынул палитру и холст.
Он выбелил небо, он выплюнул солнце
и речку повесил за хвост.
В синюю реку он капнул Эль-Греко –
достаточно капли одной,
чтоб все завертелось – да так, как хотелось,
каретой, кометой, стеной...
Где Сэмюэль Палмер срывается с пальмы,
а Дарвин – с кривого креста,
где свищут гитары и бродят отары,
остриженые дочиста.

I don’t want to be a lawyer
with dirty wisdoms and wigs.
As you know the past for poets,
and the present is only for pigs.

10. не законченное

В этой спальне всегда полнолуние,
и чего не увидишь впотьмах!
Там мелькают какие-то куньи
с бутербродами с сыром в зубах...


к сожалению, 2006