Никуда не торопясь

            Моей тёте, М.В.И. всю свою жизнь прослужившей  в сельской школе учителем русского языка и литературы, посвящается.

Лето стояло в той поре, когда всё, что не солнце и звезды, становится ленивой пылью. К полудню болезненно тихо, дремлет неторопливо. Дремлет и заглядывает за изогнутый гребень дальних холмов в тяжком ожидании пощады вечеров. Обжигающий ветер наметает серую пыль к покосившимся оградам. Пыль и солнце. Солнце и пыль.
И ты — пыль, просто пыль.
Для солнца ты не больше, чем пыль.
Такой же, как все. Как всё вокруг.
И нет избавления нигде.
Солнце безжалостно швыряется палящими лучами в притихшее пространство, лучами равнодушно рожает и без раздумий оставляет жить на выжженной земле. Солнцу всё равно.
Становится жарко от неожиданно пришедшей разгадки тайны Солнца. Жарко, и вязкая усталость заполняет всё под небом. Исчезнувшая в пришедшем знании неизвестность оказывается страшнее самой большой тайны.
Хочется прекратить эту пытку — крикнуть в голос: «ЭЙ, Солнце…», — звук, изодрав горло, захрипит и умрёт, не сумев вырваться из плена. Растворившееся в душной пелене Солнце не услышит тебя со своей высоты. Солнцу ты — пыль. Не дождавшись осенних дождей, пыль рассыплется в пепел.
И нет избавления нигде.

***
Жилища полны жирных перламутровых мух. Изгнанные из своих домов жарой и запахом прошлогодней гнили, жители укрываются в глубине садов за уставшими акациями чахлых палисадников.

***

Дмитрий Дмитриевич, учитель астрономии, привычно и уже почти равнодушно читал Пушкина. Читал он его, сидя у окна тесноватой казенной квартирки, с тех самых пор, когда с дипломом университета вышел из вагона поезда на станции Местечко, предписанием явиться в местную школу и перехваченной шпагатом связкой книг, купленных по случаю накануне отъезда из столицы. Был, правда, еще саквояж, да ничем примечательным этот саквояж не отличался, а потому никто и не запомнил, что саквояж был, но на самом дне его, завёрнутый в лоскут зелёного бархата, лежал подаренный университетским профессором старинный телескоп.
Площадь, на которую вышел Дмитрий Дмитриевич, была похожа на пристанционные площади всех провинциальных городков средней полосы. Торговцы и бездельники, калеки и бездомные собаки, да и обычные зеваки в любую погоду и в любые часы осаждают вокзалы всех железных дорог на свете и всех на свете населённых пунктов, где железные дороги есть. Кто с целью уехать, иные — стащить чего-нибудь, всё равно что, или, как и большинство обывателей, лузгая семечки, неторопливо порассуждать «за жизнь».
Среди залежей шелухи, вороха мятой бумаги, пожелтевших окурков, на обветшалом фундаменте в центре площади, вместо недавно снесённого монумента одному из вождей, напоминанием о прошедшей ночи возвышалась пустая бутылка зелёного стекла. Оседают мельчайшей пылью памятники, казавшиеся в гранитно-бронзовой неприступности вечными, и только скверы, зыбкие в непрестанном движении — кажется, чуть, и полетят по своим неведомым делам, — остаются на своих местах.
— Странное настало время, — думал Дмитрий Дмитриевич, оглядывая площадь, — памятники могут позавидовать даже садовым скамейкам в самых дальних аллеях.
Странным было то, что площадь названия не имела, и жители меж собой про неё говорили — «привокзальная», хотя городок был так стар, что стволы редких в этих краях берёз почернели до самых верхушек, а скверы, где они состарились, давно получили собственные имена. Если бы кому пришло цеплять улетающим птицам кольца, каждая птица, как и всякий здешний сквер, имела бы рядом с оставленным гнездом латунную табличку с выгравированным на ней прозвищем.
Такой площадь и запомнилась недавнему выпускнику столичного университета. Такой она, не меняясь, пережила все прошедшие годы. Такой она сохранилась и по сей день. Разве что коричневые чемоданы вначале сменились рюкзаками, а в последнее время полосатыми сумками с торчащими из днищ скрипучими колёсами.

***

Дмитрий Дмитриевич читал Пушкина.
Место для чтения в первый же день после вселения в однокомнатную квартирку с кухней и верандой Дмитрий Дмитриевич выбирал обстоятельно, словно наблюдая себя со стороны. Неторопливо примерялся к каждой вещи, к окружающим его мелочам, да и шутка ли сказать — впоследствии всем им суждено было стать свидетелями и участниками больших свершений.
Казался он себе в глубоком кресле рядом с камином при чтении или при ином значительном занятии. Впрочем, камина в комнате не было, и поначалу это беспокоило, да потом свыклось, а со временем забылось окончательно — в кухоньке была устроена небольшая грубка, и её вполне хватало, а в колосниках мерцали угольки, освещая по вечерам крашеные половицы в дверном проёме. Не сегодняшнего покроя тёмное кресло досталось ему от прежнего жильца. Стояло оно в углу, было в меру умято, и это составляло ещё одно достоинство — согревшись, выбираться из него было неловко, да и дел особых, к которым нужно было бы непременно выбираться, не было. Правда, спустя неделю, забеспокоившись, Дмитрий Дмитриевич перетащил кресло к окну и долго его устраивал, выискивая обзор попросторнее.
Переулок был узок, нужного вида всё не находилось, хотя позднее Дмитрий Дмитриевич обнаружил, что створки, раскрытые под разными углами, отражениями в стёклах дополняют к общему виду, и, примостив, наконец, кресло нужным образом, успокоился.
Улочка, куда окно выглядывало из-за редких ветвей, одним концом упиралась в мощёную булыжником площадь, на которую сошел со столичного поезда Дмитрий Дмитриевич, а другим спускалась вниз, где за густыми деревьями — такие деревья бывают только на старых церковных кладбищах — угадывалась река. На фоне деревьев, в конце тупика, в стекле одной из створок и в самом деле отражалась деревянная церковка, обросшая строительными лесами. В двух половинках стекла второй створки, треснувшей от верху донизу, мчались параллельными курсами отражения приближающегося к станции поезда.
Между рамами в паутине покачивалась и шуршала пятнистыми крыльями красивая бабочка. «Вот и будем с тобой тут жить, у окна», — обращаясь к бабочке, проговорил Дмитрий Дмитриевич. Напротив, в такт бабочке, на жёстких ветвях акаций покачивался одноэтажный домик с таким же тесноватым окошком.
У крыльца стояли костыли, а рядом, разбрасывая вытертыми боками по сторонам солнечные блики, валялся резиновый мячик. Временами за окном мельком проскальзывала фигурка ребёнка в инвалидной коляске.

***

- Тебя как зовут? – спросила девочка без всякого выражения в голосе.
Со стороны вокзала отвлёк шум приближающегося поезда. Взгляд Дмитрия Дмитриевича скользнул поверх страниц к окну.
В первые годы он ещё ходил на вокзал к восьмичасовому получить почтовым вагоном «Астрономический вестник», подписанный на третьем курсе, и, важно переминая в руках толстый журнал, любил порассуждать с местным ветеринаром о планах прокладки водопровода на дальние улицы, со скрытой завистью заглядывая с низкого перрона в полуопущенные окна остановившегося скорого.
По странному совпадению поезда, замиравшие в Местечке на пару минут, таблички на вагонах с указанием станции отправления и назначения имели всегда с обратной от вокзала стороны, и неизвестно было, откуда и куда они шли. Были и другие. Те гордо шествовали мимо, и когда слегка замедляли свой державный ход, можно было разглядеть названия далёких, быстро ставших призрачными городов.
Дмитрий Дмитриевич надписей на табличках не разбирал — время, когда слово написанное становилось истиной, давно ушло, а вернётся ли, он не знал.
Ветеринар почтовым вагоном ничего не получал, однако на станцию приходил исправно, и по выходным завершали к обеду пивом.
Когда прибытия поездов не ожидалось, а поезда проходили здесь нечасто, толпа, не обращая внимания на окружающих, давя друг друга и матерясь, брала приступом единственный буфет. За деревянной стойкой, на вид безучастно, статуэткой тёмного дерева, возвышалась Ната. Несмотря на то, что росту и сложения Ната была невелика и даже сухощава слегка, цепкая рука на пивном кране позволяла ей именно возвышаться. А заодно с розливом по кружкам жигулевского цепко выхватить взглядом из длинной очереди бедолагу, кому сам бог велел недолить, и обсчитать в один момент, покуда тот переминал в кулаке мятые десятки.
К следующему лету за ними уже значился постоянный столик за огромным фикусом в углу, куда не добирались волны случайных посетителей. Вид был широкий и давал возможность чувствовать себя здесь завсегдатаями и почти по-хозяйски. Во всяком случае, тётка Ната к их столику пиво наливала без очереди, и в буфете проводили порой до вечера, демонстративно свысока поглядывая на мельтешащих у стойки неудачливых пассажиров.
Дмитрий Дмитриевич не помнил, чем убедил себя впоследствии отказаться от подписки на «Вестник», но по заведённой привычке еще какое-то время на станцию захаживал, хотя всё реже и реже, а потом и вовсе перестал бывать там. Правда, иногда от солнечного сплетения к горлу поднималось смутное желание, и Дмитрий Дмитриевич вспоминал, как хотел провести отпуск в столице, повидать старых приятелей, зайти на кафедру к профессору, подарившему телескоп. Он даже купил не самый дешёвый билет в купейный вагон, даже на вокзал явился к назначенному времени, намереваясь ехать непременно, но поезд некстати опаздывал на несколько часов.
Пиво в тот день было свежим и холодным, Ната из-под прилавка «своим» отпускала лещей, и в ожидании поезда, встретившись с ветеринаром, провели за привычным столиком.
Дмитрию Дмитриевичу представилось вдруг, что на какое-то время ему предстоит стать частью этой суетливой толпы. Стать подвластным всем: проводникам на подножках тамбуров в форменных фуражках с начищенными кокардами, билетным кассирам за неприступными полукруглыми окошками, буфетчикам, носильщикам, соседям по купе и всем тем, от кого будет зависеть его жизнь в поездке. Почему-то в голове отчётливо возникло пиво — в чужом городке, в кружке с навечно прилипшей рыбьей чешуёй, пиво представлялось непременно отвратительно тёплым.
Наблюдая от уютного столика за происходящим, Дмитрий Дмитриевич к третьему бокалу неожиданно почувствовал нескончаемую жалость к самому себе, правда, с каждой следующей кружкой жалость потихоньку улетучивалась, пока не пришло ощущение собственного превосходства над всеми пассажирами на свете, где бы они ни путешествовали.
Ветеринар, насвистывая припевчик из «Мурки», после шестой бодренькими шажками с вокзала удалился, напоследок кивнув Нате: «До завтра».
Вот это простенькое: «До завтра» привело Дмитрия Дмитриевича в настроение смущённое и даже нервное. Теперь к нему пришла ещё и зависть к ветеринару, который никуда ехать не собирался, и когда опоздавший поезд прибыл на станцию, Дмитрий Дмитриевич уже как четверть часа оставил мысль о поездке окончательно.
Перекатывая во рту солёную сушку, вернулся домой с ощущением ничего в жизни не упущенного, и уже на следующий день занял привычное место, устроившись в мягком кресле.
Куст акации заглядывал прямо в окно, даже на станционные часы, отражавшиеся в одной из створок, не приходилось задирать голову, и ничто в этом привычном мирке не смотрело свысока, кроме солнца, а с его существованием Дмитрий Дмитриевич давно свыкся, и оно его не беспокоило.
Из инвалидной коляски на него с любопытством смотрела маленькая Шурочка.

***

Мысль о поездке больше не приходила, но иной раз своё студенчество Дмитрий Дмитриевич вспоминал не без удовольствия, хотя всякий раз слегка досадовал, вспоминая свои многочисленные намерения, осуществление которых всё откладывалось и откладывалось.
Ещё дорогой в Местечко, лёжа на верхней полке, мысленно подгонял дорогу и мечтал по прибытии к месту службы открыть новую звезду и назвать её как-нибудь значительно. Дмитрий Дмитриевич даже предвидел, что неизвестная звезда должна находиться в дальнем рукаве Млечного Пути — такой сон ему был в подробностях накануне защиты диплома под утро. Поглядывая время от времени на саквояж, пристроенный на багажной полке, представлял, как осторожно достанет телескоп, освободит его из пелены тяжёлой ткани, до блеска начистит бронзовые кольца мягкой фланелью, вымоченной в водке, специально для этой цели припасённой. Протрёт линзы и устроит его на треноге у окна. Где взять треногу, Дмитрий Дмитриевич ещё не знал, но тренога представлялась для будущего открытия исключительно необходимой и вполне осязаемо. Должна она была быть на ощупь непременно шероховатой от старости металла, покрытой благородной патиной, и оттого обещавшей открытие исключительной важности для астрономии и человечества.
Поначалу Дмитрий Дмитриевич собирался устроить себе обсерваторию в чердаке, установить там телескоп и по ночам наблюдать известный ему край неба, он даже обмерил коридор портновской лентой, позаимствованной у соседки, с целью устроить лестницу наверх.
До обустройства обсерватории дело так и не дошло. Войдя в комнату, куда по оформлении надлежащих документов, позвякивая связкой ключей, сопроводил его школьный сторож, Дмитрий Дмитриевич неожиданно книги выронил. Тесёмка на связке Академического издания Пушкина развязалась, книги рассыпались по полу. Одна из них, упав в сторонке от остальных ближе к окну, раскрылась на «Лицейских стихотворениях». Дмитрий Дмитриевич поднял её и на пожелтевшей странице прочёл: «…уж время к полночи приблизит стрелу медлительных часов», удивился самому себе, обнаружив вдруг нелепицу у классика, да так чтением и увлёкся. Читать было куда приятнее и легче, с тем идея обсерватории была временно отложена. Со временем чтение Пушкина окончательно вытеснило из первоначальных затей намерение достать телескоп, ещё надолго оставшийся лежать в саквояже.


***

Как-то вечером, засидевшись над очередной страницей, Дмитрий Дмитриевич, случайно взглянув в окно, увидел рой звёзд, кружащихся вокруг старой водонапорной башни. Многоярусная башня с недавних пор была закрыта и подзорной трубой высматривала в пустом небе что-то неразличимое глазу. Как раз в то лето в Местечке проложили первые нитки водопровода, и башню закрыли. Видна она была отовсюду и всякий раз настойчиво притягивала взгляд.
Не утерпев однажды, Дмитрий Дмитриевич оказался неподалёку. Взбирался на неё долго, с частыми остановками. Ступеньки были ржавыми, настороженно поскрипывали под ногами, качались, готовые в любую секунду обрушиться вниз. Над головой распласталось высокое небо, оборванное выщербленной верхней кромкой, освободившейся из-под разобранной крыши, а краем глаза за полем у реки расплывчато угадывались строения старой заброшенной усадьбы, о которой он много раз слышал от школьного историка. Говорили, что в имении по дороге на Кавказ гостил Пушкин.
Добравшись до самого верха и перегнувшись через край, Дмитрий Дмитриевич заглянул внутрь. На самом дне стояла тёмная вода, в которой плавало отражение голубой звёздочки, повисшей прямо над башней. Дмитрий Дмитриевич крикнул туда, в глубокую пропасть чёрного цилиндра. Звук долго катился по какой-то странной запутанной траектории, отражался от стенок, пока не докатился до самого дна. Поверхность воды задрожала, и звёздочка растворилась в шероховатой ряби мелких волн. Через минуту эхо вернулось, вода внизу успокоилась. Учитель напряжённо всматривался вглубь башни, но звёздочки на дне больше не было. Взглянув назад, он испугался и высоты, и пришедшей мысли, что звёзды умирают так легко и беспечно, не оставляя следа.Дмитрий Дмитриевич неуверенно спускался по металлическим скобам, прислоняясь к холодному металлу во время долгих передышек. В голове кружилось, ноги обмякли. Оторвавшись от нижней ступеньки, сполз по горячей стене башни и уткнулся головой в траву.
Очнувшись, увидел над головой осыпавшийся зонтик какого-то растения. Зонтик раскачивался, а из него выглядывал круглый, как линза, глаз огромного жука. В выгнутой сфере Дмитрий Дмитриевич разглядел отражение большого поля, искажённую башню посреди него, усадьбу и огромное небо над ними. В центре глаза, вместо зрачка, плыла одинокая чёрная птица.
— Я теряю вкус к жизни, — поймал себя на мысли Дмитрий Дмитриевич, поднимаясь с земли. Вспомнилось, как соседка рассказывала, что прежний жилец его квартирки умер не от болезней, не от старости, а просто так. — Может быть, и я так же… Вот хоть сегодня ночью. Мысль была ленива, издалека, но давнее намерение открыть звезду застучало в затылке и мурашками стекло вдоль позвоночника. У земли страх высоты поутих, и потеря звезды уже не казалась несчастьем неисправимым.
По дороге домой в голову назойливо лезла усадьба, и учителю вдруг пришло составлять местный путеводитель. Два дня кряду он «курил идейку», а в воскресенье купил на рынке старый трофейный велосипед для поездок по окрестностям.
Еще один случай произошел с ним однажды на вокзале. На одном из вагонов красовалась табличка с названием города, где в университете учился Дмитрий Дмитриевич, и, вернувшись со станции, впервые со дня приезда достал из саквояжа телескоп, но вдруг обнаружил, что по самой большой линзе тянется трещина. Дмитрий Дмитриевич подвернувшейся под руку книжкой замахнулся, но, удержавшись, с досадой приложил книгу к столу. Поморщив лоб, уселся сочинять письмо в столичный магазин «Оптика», что на Никольской, с просьбой прислать ему нужную линзу с указанием диаметра, фокуса, марки телескопа, обязательно цейсовского стекла, и сам на следующий день носил письмо на станцию к почтовому вагону.
Ответ пришел месяца через три. На типографском бланке равнодушными строчками из-под печатной машинки сообщалось, что линз таких уж давно не производится, и отремонтировать телескоп не представляется возможным. Устройство обсерватории было вновь отложено, но уже без особых усилий — на тот момент Дмитрия Дмитриевича увлёк совсем иной интерес.

***

За тонкой перегородкой хлопнула дверь. Соседка заглядывала раз в неделю присмотреть за небольшим хозяйством и собрать в саду падалицу.
— Всё сидишь? — Тамара Семеновна выплеснула из ведра под съёжившийся от жары куст сирени мыльную воду.
Окно и со стороны улицы, и из комнаты было одинаково низким, и, поднимая голову на звук шагов, Дмитрий Дмитриевич редких прохожих встречал глаза в глаза.
— Не спи, Ди-Ди, так всё проспишь, — всякий раз, встречая учительский взгляд, Тамаре нестерпимо хотелось съехидничать.
— Имейте же снисхождение к моим принципам, дражайшая Тамара Семеновна, — не всё ведь… — дальше Дмитрий Дмитриевич сразу найтись не мог и надолго замолкал в смущеньи, подыскивая правильные слова, желая произвести впечатление длительное и яркое. Тамара Семеновна, добрейшая душа, снисхождение имела и перед уходом приносила в подоле сарафана белые сливы и яблоки.
По приезду нового учителя она имела на него виды, но на третий год, не дождавшись даже намёка со стороны учителя, сошлась со школьным плотником. В Местечке его все называли Шустриком и, кажется, имени никто не знал никогда. Шустрик — сухонький, лет тридцати с небольшим, не то залежалый парень, не то молодящийся дядька, был хроменьким от рождения и для жалости чуть заметно, но всегда некстати заикался.
— Родился он в мятых простынях, что ли, — заключил про него Ди-Ди в первую же встречу.
Соблюдая репутацию человека культурного, как-никак студентом лесотехнического техникума три семестра, Шустрик инструмент носил в пузатом министерском портфеле и покашливал в рукав. Квартировал он по соседству не первый год, и Тамара Семеновна, сердобольная ко всему сирому и обездоленному, съехала к нему вместе с пятью кошками, пегой дворнягой по кличке Гжелка и серой вороной. Та выглядывала из клетки в небо без сожаления, наклоняя голову к перебитому крылу. Птицу подобрал у церкви Дмитрий Дмитриевич, но на следующий день, переняв от неё вшей, украдкой посадил под акацией у соседской калитки. Тамара Семеновна, увидев её, мелко запричитала и унесла в дом.
Дмитрий Дмитриевич считал Тамару женщиной для себя недостаточно образованной. Сомнение приводило его в замешательство и всякий раз останавливало. К вечеру он всегда жалел своей разборчивости и нерешительности, вспоминая тонкую талию, в меру полные бедра и всегда доброжелательную улыбку на пухленьких губах.
Спустя короткое время Дмитрия Дмитриевича стали называть Дим-Дим или даже Ди-Ди за странную манеру согласно кивать всем, не особо выслушивая, и при этом закручивать пуговицу на одежде собеседника, наклоняясь к ней головой: «да-да».
Ди-Ди человек был мягкий, «да» стекало с языка таким же неясным, не то «ди», не то «де», так и прижилось — Ди-Ди. Дмитрий Дмитриевич не возражал. Иной раз, забывшись, даже откликался, и только дома, вспоминая о важности своего предназначения в Местечке, оборачивался к зеркалу, приосанивался и вслух обращался к своему отражению по имени и отчеству. Он чуть располнел и на выход обзавелся твидовым пиджаком. К нему привыкли и здоровались издали, узнавая по чуть скособоченной походке и наклону головы, чем-то напоминавшему птичий.
— Смотри, Ди-Ди, просидишь всё на свете, — выцветшие волосы, собранные на затылке под роговым гребешком, начинали поблёскивать как прежде и как прежде будоражили. В желтоватых блестящих кольцах огромных серёг посвёркивала линзами подделка горного хрусталя. Стекляшки раздражали мерцающими звёздочками ещё больше.
— Порошком зубным она их драит, что ли? — всякий раз досадовал Ди-Ди, глядя на Тамару. Серьги напоминали ему телескоп. Тёплые волосы тоже застряли острой занозой, но, перебирая прошлые разговоры, воспоминания Ди-Ди гнал от себя настойчиво.
— Финтифлюшка, — всякий раз ворчал под нос Ди-Ди, с сожалением провожая удаляющуюся переулком фигуру, — вообразишь себе невесть что и тут же посмеёшься над собой, а ещё хуже, если другие заметят ради смеха.
— Дрянь! — донеслось из окошка напротив. — Дрянь! Дрянь! Дрянь! — стряхнув с руки зелёную гусеницу, в запале стучала костылём по подоконнику Шурка.
Тамара Семеновна оглянулась и с улыбкой погрозила кулачком.
Лет десять тому после крымского санатория Саша стала из коляски выбираться на костыли, а последние года три, а может, четыре, могла переходить через дорогу. Ди-Ди рассказывал ей про звёзды, показывал в толстенном атласе Млечный Путь и вместе читали из Пушкина. В прошедшую осень дошли до «Маленьких трагедий», а два месяца назад начали «Бориса Годунова».
— Бог видит всё и ищет не за что наказать, а за что миловать, — думал Дмитрий Дмитриевич, наблюдая за бойким, но внимательным взглядом Шурки.

***

Дмитрий Дмитриевич не то чтобы любил читать, не то чтобы любил Пушкина, однако заняться иным в Местечке было окончательно нечем, а Шурочка смотрела на него снизу вверх, в восхищении раскрыв рот, да и сам ритуал чтения придавал особую осмысленность постоянному просиживанию у окна.
От станции нарастала далекая ругань.
Вокзал жил по законам большого моря, со штилями и штормами, с приливами и отливами, с гвалтом птичьих базаров и оглохшей тишиной, которая наступает всякий раз после тяжёлых бурь. В ритмичных движениях привокзальной площади Дмитрий Дмитриевич всегда угадывал близкое прибытие и отправление поездов. Сейчас толпа, приняв в своём движении, ещё недавно хаотичном, единое направление, ринулась к платформе.
Нещадно толкаясь локтями, наступая на ноги, спотыкаясь о баулы самых разнообразных размеров, горланя во всю мочь на всевозможных диалектах центральной России и Украины, ошалевшие от долгого ожидания пассажиры метались от билетных касс и, не соблюдая двухстороннего движения, обратно к поездам, просительно заглядывая в глаза проводников, обелисками возвышающихся на подножках в открытых дверях вагонных тамбуров с жёлтыми флажками во всемогущих руках.
Пёстрые куры во главе с голенастым петухом, которых жители ближних к вокзалу улиц намеренно не кормили, умело уворачиваясь от проворных ног, среди всеобщего водоворота разгребали груды мусора мозолистыми крючковатыми ногами.
Не успев успокоиться, двери вокзала выталкивали поспешно бежавшую недавно толпу назад, и та растеклась во всех направлениях, распугивая зазевавшихся птиц, чтобы вновь атаковать платформу при следующем объявлении не менее пассажиров охрипшего репродуктора.
Дмитрий Дмитриевич изредка поднимал голову, неторопливо переворачивал страницу и со снисходительной усмешкой так же неторопливо возвращался к чтению.
Пассажиры в спортивных штанах, не дожидаясь остановки, прыгали с подножек и мчались к маленькому привокзальному рынку, сжимая в кулаках изрядно обнищавшие дорогой кошельки. Через мгновение бросались догонять набирающие ход поезда, чтобы до следующей станции вновь отдаться засаленным колодам карт и прокуренным тамбурам, а там снова, рискуя сломать голову, прыгали из вагонов под восторженными взглядами своих спутниц. Дамы выглядывали из-за спин проводников и жеманными голосами тургеневских барышень, что так не вязалось ни с их мятыми халатиками в ядовитых пальмах, ни вспотевшими и раскрасневшимися от вагонной духоты лицами, увещевали своих бравых кавалеров не опоздать к отправлению. Те горделиво поглядывали через плечо и, тщательно подтягивая распущенные животы, демонстративно не торопясь выбирали из корзин торговцев початки варёной кукурузы и мочёные яблоки прошлогоднего урожая.
Лишь чудом уцелевший станционный колокол, дежурный милиционер, равнодушно дремлющий неподалеку на скамье, никому не нужный остов старой водонапорной башни, заглядывающий поверх крыш, да фигура учителя астрономии за окошком были единственными, сохранявшими спокойствие в этом бедламе.
Маленький базарчик, находящийся неподалеку и живущий по тем же законам приливов и отливов, стал в свое время причиной, хоть и мелкой, но достаточной для выяснения несхожести взглядов на жизнь между учителем и Тамарой Семеновной. Томочка, спустя год после знакомства, просила Дмитрия Дмитриевича подвезти на велосипеде до рынка собранную утром ягоду. Дим-Дим вёдра с черешней, перевязанные ремнём, перекинул через раму и к рынку Тамару сопроводил, но, увидав, как та бегает от одного вагона к другому, по возвращении домой цепь с велосипеда снял. Тщательно отерев пучком сухой травы от смазки и приладив к изгороди, стал запирать на неё калитку, накидывая петлёй на крайние штакетины.
Прогулок по окрестностям было жаль, но ещё более жаль было думать о трёх летних месяцах, проведённых с вёдрами у платформы.
Издалека послышался нарастающий лязг колёс прибывающего поезда. Станционные часы, которыми неизвестно отчего так гордятся местные жители и железнодорожные власти, заиграли что-то незатейливое, должно быть означающее «двенадцать», поскольку на часах столько и было.
— Да, течёт время, — Дмитрию Дмитриевичу вспомнилось, как месяц назад этим же поездом Шурочку провожали в столицу к вступительным экзаменам в университете, — течёт не для всех, — пробурчал он сам себе, разглядев выходящего из здания вокзала ветеринара. Того привычно водило из стороны в сторону в такт залихватски насвистываемой «Мурки».
В полдень стрелка за стрелку цеплялись и мелко дрожали, не двигаясь с места, потом, видно, пружина накручивалась до предела, срывалась — и стрелки, за неполную минуту проделав путь в один пропущенный час, вставали на положенные им места, продолжая отмерять время от поезда до поезда.
— Не для всех течёт, — вспомнил он ветеринара, нечаянно поймав в зеркале взгляд уставший, с трудом выбирающийся из-под изрядно поредевших бровей неясного цвета и формы еще более неясной, словно в них моль зимовала много лет.
Полдень был самым нелюбимым временем для Дмитрия Дмитриевича — на станцию с интервалом в полчаса прибывали два встречных. Раздосадованный лязгом и мельтешеньем на площади, Дим-Дим сердился на расписание, сознавая, однако, что изменить его не в силах. И мечтательно думал, как бы так стало, чтобы один из них всё время опаздывал, или встречный раньше назначенного срока, и приходили бы они и уходили совсем одновременно, и таким нехитрым способом сократили бы время его, Дмитрия Дмитриевича, неудовольствия. Он даже приладил один к другому два внутренне совсем неподходящих словечка, и вылупившаяся «суетень» как нельзя точнее отражала и происходящее вокруг, и его, Ди-Ди, внутреннее раздражение.
К шуму поездов, правда, он привык довольно скоро, и совсем отвлекать они его перестали с тех пор, как чтение сделалось для него занятием сначала необременительным, а затем и увлекательным.



***

Дмитрий Дмитриевич неторопливо и со вкусом читал Пушкина. Ритуал был уже привычным и придавал особую значимость самому состоянию. Всё давно стало каждодневным. Читал он, изредка отчеркивая ногтем мизинца строчки на полях, про которые собирался думать позднее. Думать всё было как-то лень или за мелкими делами некогда. Строчки копились с шестой страницы первого тома, а черёд думать про них всё никак не наступал, да и мысли эти забывались сразу же за перевёрнутым листом.
Между сорок восьмой и сорок девятой страницами была вклеена серая фотография с пушкинским автографом стихотворения «Казак».
Стихотворение Ди-Ди давно знал наизусть, однако со временем стал находить его написанным длинно и, прошептав про себя: «…Гриву долгую волнуя…», всё хотел написать в Академию Наук, чтобы на том его и оборвать при печатании в книгах. В этом он предвидел свой неоценимый вклад в отечественную словесность.
Но более всего Дмитрию Дмитриевичу нравился на сером репринте верхний завиток буквы «Ъ». На лежащем рядом листе рука машинально выводила его довольно точно и даже порой, казалось, изящнее пушкинского. Любуясь очередным шедевром каллиграфии, Дим-Дим представлял себе взгляд восхищённого потомка, созерцающего совершенство, произведённое на бумаге им, Дмитрием Дмитриевичем, однако печалило то обстоятельство, что букву эту из алфавита упразднили, а заодно с ней упразднили и завиток, который вместе с сокращённым вариантом стиха возводил его если и не в один ряд с Пушкиным, то уж точно делал его причастным гению великого поэта.
— Ты по-немецки знаешь? — спросила его Шурочка, долго разглядывая латинские буквы ACADEMIA на корешке книги.
Дим-Дим по-немецки не знал, английский и тот был забыт за ненадобностью, но сознаться под Шуркиным взглядом казалось неловко, и он вышел в кухню заварить чаю.
Шурочка допытываться вслед не стала, и пока Дим-Дим возился с чайником, на открытой странице вывела: «ШУРА». К последней букве с нажимом приделала громоздкий крендель, сама того испугалась и перевернула чашку с остатками прежнего чая. Вернувшись, Ди-Ди открыл было рот, собираясь наругаться на Шурку, но усмехнулся про себя, вдруг заметив, что крендель чем-то напоминает завиток пушкинского пера.
Ди-Ди нравилось, сняв с полки тяжёлый том, ладонью ощутить на обложке цвета высохшего чая рельефное изображение поэта. Пушкин равнодушно смотрел в сторону, мимо Дмитрия Дмитриевича, и оттого портрет казался ещё более монументальным.
Как раз накануне вечером девятый том из академического собрания сочинений 1937 года был закончен, и обложка, когда-то твёрдая, стала вялой от ежедневных сухих пальцев. Слева на комоде лежала стопка таких же зачитанных книг, а на полке аккуратно стояла пока нетронутая переписка с десятого по пятнадцатый.
Дмитрий Дмитриевич поднялся из кресла достать следующий том.
Голова неожиданно закружилась — ох, не к добру такая долгая жара, — в горле пересохло, — таким летом и угореть недолго, — новая обложка Дим-Диму померещилась яркого пурпурного цвета, — вот уж погодка! — в центре бронзового ободка её украшал собственный барельеф Дмитрия Дмитриевича.
Через мгновение головокружение ушло, но Дим-Дим вдруг обнаружил, что читать больше не может. Буквы растекались, превращаясь в мутные дорожки, серый репринтный лист покрылся малиновыми разводами, а сама книга задрожала и поплыла по столу.
— Всё только выглядит и ничего не существует, — подумал Ди-Ди, а наутро собрался к врачу.
Доктор долго и нудно рассказывал о кровеносных сосудах, внутриглазном давлении, о пользе пеших прогулок и на бланке размахнул череду непонятных каракулей, выписав очки.

***

- Димыч, телеграмма, - Шустрик недавно вышел на пенсию по инвалидности и теперь пристроился разносить почту, - а это Томка просила передать, - протянул он сетку с белым наливом.
Ди-Ди развернул бланк, буквы расплывались и никак не могли успокоиться. - Прочти... - вернул он телеграмму бывшему плотнику.
- От Шурки, - поднеся телеграмму поближе к глазам, стал читать Шустрик, - дескать, студентка уже. Поступила, говорит.
Ди-Ди опять почувствовал, как к голове по позвоночнику пробежали зябкие мурашки.
- На филологический, - закончил изучение телеграммы Шустрик, возвращая её.
Ди-Ди зажал телеграмму в кулак и, пошатываясь, пошёл к дому.
Шустрик подёргал ослабший штакетник. - Может, подлатать забор-то по старой памяти? - окрикнул он в ссутулившуюся спину Дмитрия Дмитриевича, - недорого возьму.
Ди-Ди, не обернувшись, скрылся в дверях.
Из дверей выкатились белые яблоки и застучали по ступенькам невысокого крыльца.

***

Вечерний поезд застучал вдоль станции и, шелестя, скрылся за поворотом. Из освещённого проёма вокзальных дверей милиционер, сплёвывая через губу шелуху семечек, оглядывал по-хозяйски опустевшую площадь. Вокзал уснул в ожидании утренних поездов, а жизнь, кипевшая здесь недавно, рассыпалась по узким улочкам городка.
Перед Ди-Ди на столе лежал новый том Пушкина и телеграмма от Шурочки. Как ни старался он прочесть телеграмму, разобрать не получалось ни одного слова. Буквы расплывались, а очки обещали изготовить только через неделю.
— Как хорошо быть белой страницей, — Ди-Ди посмотрел на пушкинский репринт, — на чистом листе можно прочесть всё, что захочется.
Выглянув в окно, Дмитрий Дмитриевич долго разглядывал башню. Над башней повисла одинокая яркая звёздочка, и он неожиданно вспомнил о телескопе, который так и не пригодился. Дим-Дим поднялся, вынул из шкафа саквояж, осторожно открыл, словно опасаясь чего-то, и достал свёрток. Усевшись снова за стол, положил между Пушкиным и телеграммой и, ни о чём не думая, долго смотрел в пустоту — и мимо Пушкина, и мимо свёртка, и даже мимо башни. В тот край неба, где в дальнем хвосте Млечного Пути должна была быть его звезда.
«…А представляешь — там, внизу, река и далёкий негромкий говор. Это шумят волны. Волны и ветер. И по этой реке ходят белые корабли с разноцветными флагами на мачтах. А на высоком берегу — твой большой и светлый город», — вспомнил Ди-Ди своё письмо Шурочке, когда она на несколько месяцев уезжала в санаторий.
Ближе к вечеру Ди-Ди развернул бархат. Достав телескоп, аккуратно раскрутил его и вынул сохранившуюся линзу.Сквозь выпуклое стекло Дмитрий Дмитриевич не торопясь разглядывал телеграмму. Буквы были круглыми, как бочонки лото, руки подрагивали, читать было трудно, но Дим-Дим разобрал: «Поступила филологический, еду, обнимаю, ваша шурка».
Дим-Дим улыбнулся.
Голова опять закружилась, как тогда, на верхней ступеньке башни, линза выскользнула из рук и закатилась под кресло. Дим-Дим потянулся к чашке с остывшим чаем промочить пересохшее горло, но рука неожиданно вздрогнула, судорожно затряслась и со стуком упала белой закладкой в разворот раскрытой книги. Лампа мигнула и погасла, и только сумерки, оставшись в одиночестве, ещё долго бродили по комнате.

***

Неоткрытая звезда из дальнего рукава Млечного Пути заглянула сквозь окно на уткнувшуюся в книгу неподвижную голову учителя астрономии, задрожала и скатилась по небосклону. Блеснув напоследок ярким всполохом, расчертила длинным хвостом темнеющее небо и рассыпалась светлячками за оградой старого кладбища, запалив у горизонта медную полоску заката.
Солнце споткнулось и перед самым заходом замерло на мгновение вместе с птицами в чёрных ветвях деревьев.
В небе сверкнуло.
Заворчало глуховато.
Зашевелился осторожный ветер, стряхнув с оконного стекла высохшую бабочку.
Не торопясь заворочались серые облака, издали присматриваясь к уснувшему городку, а наутро пошёл дождь…


Октябрь 2007 года – исправлено сентябрь 2024