Саранка

Я слыхал –
и молва красива –
говорят,
где растет саранка-лилия,
там погиб казак.
Погиб и любовь из сердца его
под мхи потекла,
и согрелась под ними,
и цветком рдяным
проросла.

Так от людей слыхал я.
Так говорят.
Но если это и правда,
то правда не вся.
Там, куда шел казак,
две жили сестры.
Крепкогрудые,
с глазами, раскосыми, как у волчиц.
У старшей такой взгляд –
будто мечет ножи;
у младшей – ярче, чем летние мхи
и слаще казачьей лжи.
Их черные косы змеятся
до самых пят,
зубы – жемчуг речной –
за губами блестят,
и тела их горячие,
как из костра уголья.
Просто погреться
к ним заходил казак.
Он намерзся в той стороне, где одни
елки глухие да замшелые пни,
где болота парят,
где не греет земля
и бессолнечны серые дни.

Было время –
да время прошло.
Он устал глядеть в те глаза
цвета железа,
цвета юного мха,
и за Камень казак,
как ходил – ушел
и ни слова он не сказал.
Молодая сестра долго следом брела,
долго-долго брела лесом
и вымокла от росы;
старшая из косы
тетиву заплела,
стрелы-лук собрала,
сковала злое железо.
Травяные обула свои каньги,
будто в воду нырнула в омут тайги.

Младшая выла песню.
Солнце вставало, валилось в болота,
дрожала в небе звезда.
Распустив свои косы,
как крылья ворон,
летнеглазая пела сестра.
Четыре ночи, четыре дня
все пела и пела она.
Как крик коростеля,
были просты
того напева слова,
и от слез стали совсем седы
мхи и ее глаза.

Когда миновала четвертая ночь,
вытекла девичья жаль,
из тайги,
прежде чем солнцу вскочь,
вышла вторая сестра.
Во взоре горела ясная сталь,
лишь одна змеилась коса,
легконого шуршали каньги о мох,
запекшийся терпкий казачий вздох
пламенем жег уста.
И по земле, которая холодна,
из утреннего тумана,
для сестры сестра
на груди несла
любовь казака –
сарану.