Письмо

Старик, пишу тебе в столицу
Петра, а после -- Ильича,
где выражениям на лицах
прохожих свойственна печаль.

В том кроется коварство статуй,
хранящих замки и мосты,
Видать, печаль -- сухой остаток
архитектурной красоты.

Наверно, я скажу нелепость,
но, как о том не сожалей,
обычный питерский троллейбус --
дворца любого мне милей.

Ах, ни атланты, ни перила
не подставляют мне плечо.
Я, стало быть, не вышел рылом
для Петербурга, старичок.

И кажется, всё то, что видишь
вокруг себя и вдалеке
вот-вот, как легендарный Китеж
навеки скроется в реке.

Москва уже в воде отчасти.
и под ногами всё в грязи.
Нам говорят, что будет счастье,
как депортируют грузин.

Во мне самом грузинской крови -
одна четвёртая, мой друг.
Вот-вот лишат московской кровли --
и скотовозами на юг.

Поэтому, я осторожен
и перманентно напряжён.
Не бью по пьяни чьи-то рожи,
чужих не соблязняю жён.

И даже заунывных тостов
в застольях не произношу --
спиваются в молчаньи гости
и тайно курят анашу.

Так и живу. В моей квартире --
любимая и сквозняки.
Скопилось много книг в сортире,
но дочитать их -- не с руки.

То ли отточенная проза
не принимается всерьёз,
то ли в преддверии мороза
духовный заморожен рост.

Уже завязываю. С толку
был сбит навязчивой строкой.
Старик, клади меня на полку,
и я смогу быть под рукой.