Раковина

      Мой дед – антиквар. Сквозь стекла его очков я вижу, как самумы зарождаются в далеких пустынях. Большие часы медленно открываются, поражая меня непредсказуемостью своих лабиринтов. Неужели механика времени так сложна? Я никогда не научусь придерживаться заданного распорядка. А вот у человека с капитанской фуражкой на голове есть то самообладание, которого мне не хватает. Вглядываясь единственным глазом в туман, он с легкостью преодолевает мели и рифы, штили и ураганы, посещая те страны, в которых мне никогда не бывать. Подзорная труба слишком тяжела для моих рук, и я не успеваю пересчитать башни замка. Рыцарь в блестящих латах отпускает поводья, и его вороной конь с радостным ржанием устремляется навстречу смерти. Что делают здесь эти металлические сосуды и блюда с непонятными надписями? Их место в сундуке, на дне глубокого моря. Прекрасный юноша прыгает в воду, чтобы достать золотой кубок. Звенит колокольчик; стеклянная дверь поворачивается в проеме, открывая изумленному моряку дорогу к тому причалу, где не швартуется ни один корабль.
      Обратный путь – долгая прогулка мимо лотков с мороженым. Чем могут они одарить того, кто знает, как сверкает Юнгфрау? Старинный фасад по другую сторону улицы снова пробуждает во мне воспоминание о рыцарских временах. Ледяной рыцарь едет рядом со мной на ледяном коне. Он полон ледяного молчания. Лицо его скрыто забралом. Мы поднимаемся в зал. Слуга, выронивший от изумления поднос, будет уволен без промедления. Нарушать тишину замка позволено лишь большому бронзовому гонгу, созывающему его обитателей на обед. И вот они сидят за столом. Как медленны их движения! Как бледны их худые щеки и губы! Смотрят ли они друг на друга? Нет. Их взгляд устремлен туда, где над белым туманом поднимаются ледяные торосы; отразившись от белых глыб, он возвращается назад, и глаза сидящих за столом наполняются льдистым светом. Еда на тарелках покрывается инеем. Ножи и вилки обжигают руки. Вино в бокалах замерзает, и по венецианскому стеклу бегут трещины, постепенно превращаясь в сияющие разломы.
      А там, наверху, куда ведет лестница в одиннадцать ступенек, маленький телескоп подсчитывает число погаснувших и вспыхнувших звезд. Атласы, изданные в Германии, пестрят пометками и исправлениями. Греческий алфавит вышит на голубом покрывале; подушки набиты перьями марсианских птиц.
      И были еще знамения, приходившие неизвестно откуда. Их можно было увидеть рядом с кустом сирени, на площади, на мосту. Иногда они парили высоко в небе, вместе с белыми облаками. В такие дни надежда смешивалась с тоской, радость с отчаянием, а расходящиеся гаммы давались нелегко, и только равнодушие молодой учительницы помогало им снова сойтись, как будто ничего не случилось, в середине клавиатуры на клавише до. Наградой была возможность провести полчаса вместе с псом, таким же белым, как ледяные торосы, с отвислой губой и проницательными глазами. Бесполезно было расспрашивать его о путешествиях, которых он не совершал (или все-таки совершал?). Однако пес охотно принимает участие в поминальном обряде на могиле безумного капитана.
      Хуже всего по утрам. Сколько нужно мужества, чтобы расстаться с тщательно возведенными укреплениями и выйти из-за них навстречу холодному ветру! Отказывающегося сдаться соблазняют заморскими фруктами. Как бедны приманки этого мира! И вот он уже на улице, с белым флагом и револьвером, вылитым из какого-то белого металла, похожего на радий или хром. Он оставляет внешние бастионы, но его внутренние укрепления неприступны. В худшем случае он пустит себе пулю в лоб.
      Щуря глаза, он внимательно следит за сражениями на бумажных полях. Какие странные противоречия гнездятся в человеческом сердце! Дон Фернандо по-своему любит и жалеет брата; ему хочется удержать дона Родольфо от падения в пропасть, куда он сам же его и толкает. Завладев титулом и достоянием семейства де Могюер, он предпринимает энергичные розыски дона Родольфо: ему хочется разделить имущество с братом, заслужить его прощение. Но это доброе желание приходит к нему слишком поздно: дон Родольфо бесследно исчез. Все хорошее происходит слишком поздно, если вообще происходит, – аксиома, случайно выпавшая из учебника геометрии. Ворота монастыря распахиваются. День начинается заново.
      Прекрасных фей, как и положено, три: белокурая, рыжая и темноволосая. Две феи дружат между собой, а третья молчалива и одинока. Нетрудно догадаться, какая из них завладеет сердцем молодого монаха. Она отвлекает его от поисков брата. Настоятель монастыря не верит в фей. Он толст и краснолиц. Через год он умрет от апоплексического удара. А пока, прохаживаясь перед черной доской, он рассказывает об островах Андаманского моря. Но по его голосу можно легко догадаться: он не верит, что эти острова существуют.
      День рождения. Очарование коронационного фейерверка. Залпы из пушек следуют один за другим. Молодой маркиз получает в подарок старинное издание сочинений барона фон Эйхендорфа. Рисунки и виньетки выполнены бароном фон Швиндом. Подсчет вспыхивающих и гаснущих звезд временно прекращен – до тех пор, пока не будут скопированы все картинки. Сделать это непросто. Особенно трудно передать оттенки серого цвета. Святые раскрывают толстые тяжелые книги и зажигают тонкие длинные трубки. Рыцарь креста видит во сне прекрасную даму, ее руки связаны; лицо крестоносца спокойно, почему он не спешит к ней на помощь? Молодая лодочница плывет в лодке по пустынному озеру, смеркается, из-за облаков появляется полная луна, она освещает озеро и лодку. Но теперь лодкой правит старик, в лодке сидит рыцарь, его взгляд устремлен на юную девушку, чье обнаженное тело серебрится в воде; кто она – утопленница, русалка? Горный отшельник дает приют двум странникам и, пока они отдыхают, отводит их лошадей на водопой; одна лошадь белая, другая – черная. Красивый юноша присаживается на холме под деревом и смотрит вдаль; внизу расстилается долина; он видит мост через реку и дорогу к замку; дальше туманятся горы, заслоняющие горизонт. Человек с дорожной палкой и сумкой за плечами оглядывается на окна родного дома; ночь: за стеной, окружающей двор, чернеют высокие ели; в разрыве облаков блестит месяц. Девушка сидит у лесной капеллы; на ее голове – темная шапочка; дорога уходит в лес; на дороге стоят два человека (охотники? дровосеки?); рядом с ними – собака; о ком вспоминает эта девушка? что лежит у нее в корзинке?
      Тошнота появляется и исчезает, оставляя после себя слабость. Малейшее напряжение, мысленное или физическое, делает меня героем. Презрение к продавцам мороженого тает на языке вместе с пломбиром. А женщины в белых халатах маскируют свою беспомощность заинтересованным выражением лиц. Но тошнота – это не только зло: она развивает мой дух, превращает меня в знатока, эксперта. На концертах скрипачей я улавливаю разницу в одну восьмую тона. Я отличаю ложь от правды, искренность от притворства. Напрасно торговцы в подземных переходах, хмурясь, отсчитывают мне фальшивые монеты. В музеях я моментально определяю подделки. Я могу отличить подлинную жизнь от настоящей – и все благодаря тошноте.
      Новый подарок под стать моему философскому пессимизму. На фотографии автора меня поражают всклокоченные белые волосы и пылающий взгляд из-под густых белых бровей. Мне обещают, что к тому времени, когда я прочту первый том, в лавке деда появится и второй. Ожидание затягивается. Напряжение разрешается компромиссом: я тайком покупаю старинный перевод в антикварном отделе книжного магазина на деньги, вынутые из красной шкатулки, ключ от которой хранится в ящике письменного стола. Я ворую книги из библиотек, конфеты из коробок, карандаши из пеналов, деньги из карманов и кошельков. Жизнь скучна. Там, на других планетах, на море, в горах, жизнь полна приключений. Тошнота заставляет желать спокойствия. Но спокойствие сменяется скукой, порождающей тошноту.
      Взяв с собой карту и компас, я отправляюсь в одинокое странствие. Меня манят набережные и взлетные полосы аэродромов. Я исследую окрестные леса и поля. Увы, мир, лежащий за городской чертой, не таит в себе никаких сюрпризов. Усталый рабочий просит у праздного туриста глоток воды. Великодушный путешественник дарит ему всю бутылку. Моей доброте нет предела. Она лишает меня любимых книг, телескопа. Я уверен, что друзьям следует дарить самое дорогое. Много ли у меня друзей?

      Лето, непохожее на предыдущие, еще до болезни и путешествий. Чужая семья приютила мечтателя-звездочета на две недели, пока его родители, в белых рубашках и шортах, взобравшись на верблюдов, фотографируются у египетских пирамид. Вместо того, чтобы вслушиваться в рычание львов и вой гиен, я знакомлюсь с повадками кроликов и улиток. Меня кормят сыром и поят парным молоком. Окружающее постепенно увлекает меня – в нем много необычного.
      Цветы можно рвать без ущерба для леса. Лес дарит мне интересную жизнь. Вечернее одиночество заполнено страхом перед витязем в тигровой шкуре. Его борьба с дьяволом совершается прямо над моей кроватью. На плечах у витязя – тигровая шкура. На голове у витязя – звериная голова. Я не верю в дьявола. Но витязь и звериная голова реальны. Они реальны, как тот костер, что оставил след на моей ноге. Я узнаю много нового. Слепни – это большие мухи, они боятся белого. Быков, напротив, раздражает красное. Гвоздь, брошенный в сено, грозит гибелью доброму рогатому существу. Уклониться от покаяния нельзя. Я совершаю его, собрав все мужество. Местные жители могут ходить босиком по жнивью. Разрушенная церковь скрывает в себе ржавую молотилку.
      У девочек, живущих по соседству, громкие голоса и ноги в царапинах. Одна из них бегает быстрее меня. Меня раздражают их румяные щеки и веселый смех. Они учат меня свистеть, засовывая в рот два пальца. Земляника растет на солнце. Лошади спят стоя. Каждый четвертый год – длиннее трех предыдущих. Время находок и откровений. Семь веков до наступления тошноты.
      Болезнь захватывает территорию по ночам. Первый симптом – бессонница. Трудно заснуть тому, кто не нашел в этом мире своего места. Все места чужие. И прежде всего те, которые рядом. Если твое место и существует, то оно где-то вдалеке. Считая овец, не приближаешься к своему месту. Иногда мне снится, будто я вместе с мушкетерами скачу по широкому полю. Плащи развеваются, шпаги блестят, откуда-то из-за облаков доносится бодрая музыка.
      Болезнь прорастает во мне, ее корни проникают в самые отдаленные уголки моего тела. Лунное безветрие оказывается сильнее солнечных и магнитных бурь, наполняющих небо разноцветным сиянием. Небо становится ниже, облака – плотнее. Я твердо знаю, что жизнь не стоит того, чтобы жить. «И прежде чем они могли угадать его намерение и помешать ему, он быстрым движением выхватил кинжал, вонзил его себе в грудь и мертвый упал к ногам доньи Линды».
      Единственная альтернатива самоубийству – героический фатализм. Позиция проиграна, но игра продолжается. Вот так молодой лейтенант федеральных войск, раненный в голову, шел с факелом в руке, под стрелами индейцев, к бочке с порохом, чтобы ее взорвать. Бороться следует до конца. Сражаться без веры в победу – высшая степень героизма. Разыгрывать гаммы, решать задачи, учить языки, есть, дышать, двигаться, несмотря на слабость, бессонницу, головокружение. Жить вопреки боли. Жить вопреки смерти. Демиург зол. Жить вопреки злу.
      И все же, уходя в школу, я беру с собой револьвер, сделанный из тяжелого светлого металла. Он придает мне уверенность (как ампула с ядом – агенту, выполняющему опасное задание). Школа – место, где принимаются важные решения. Проще запомнить текст наизусть, чем написать изложение. Что ж, выстрел в висок будет ответом на суровые взгляды экзаменаторов. Среди обычаев этой эпохи есть один, который мне нравится: исполнять во время похорон marcia funebre из сонаты Шопена. Музыканты с красными лицами держат озябшими пальцами холодную медь. Они вызывают во мне больше сочувствия, чем покойник. Пес умирает, так и не рассказав о своих путешествиях к Северному полюсу. На аккуратно выпиленной дощечке – простая надпись: Здесь лежит Дэк.
      Каким-то непонятным образом все устроилось; испытания позади. Выдержавшему экзамен предлагают в награду экскурсию на остров Борнхольм в Балтийском море. Подзорную трубу заменяет морской бинокль. Кожаный футляр приятен на ощупь. Я рассматриваю далекие берега. Мне хочется оказаться там, в тумане, среди полей. Чистота и порядок на корабле пробуждают во мне ощущение своего места. Мое место – в море. Я люблю стоять на носу парохода. Иногда ветер бывает так силен, что можно стоять наклонившись. Чайки, летящие за кормой, удивляют меня своим проворством. Небольшая качка даже приятна. На маленьком черном рояле в зале ресторана под звон ножей и вилок я разыгрываю этюды Шопена.

      Полдень. Я выхожу из кинотеатра. Освещенная солнцем улица кажется нереальной. Она похожа на плохое кино. Причина головной боли ясна, но я не хочу себе в этом признаваться. Эти темные залы сильно повлияли на мою жизнь. Как часто вижу я себя в том фойе, среди пальм и гипсовых статуй! Оркестр исполняет вальс или канкан. Музыканты в темных костюмах. Мне их невыразимо жаль. Они играют за деньги. Я до сих пор вижу дверь, ведущую в сад рядом с кинотеатром. Из распахнутой двери льется зеленый свет. Как можно исполнять свои обязанности, когда во множестве точек на территории города происходит разрыв повседневности, уклонение от долга, вернее, предоставляется возможность такого разрыва и уклонения, требующая для своего осуществления всего лишь несколько мелких монет и немного смелости, не так уж много, потому что расплата еще далека, она наступит в конце месяца, в день родительского собрания, но и тогда в ней не будет ничего ужасного, ибо кошмар индивидуальной жизни – ничто для человека, который имеет представление о бесконечных страданиях мировой воли.
      Комедия моей жизни заключается в том, что я не могу предаваться своему отчаянию вполне. Я вообще должен исключить из своей жизни серьезные переживания. Только в этом случае я могу кое-как справляться с повседневностью. Циничная улыбка поселяется на моих бледных губах. Я не могу предаваться мировой скорби. Я лишен даже этого утешения. «Похоронный марш» Шопена – это уже не для меня. Мне прописывают мазурки и вальсы. Чем закончатся приключения на таинственном острове? Я этого не узнаю. Фурии лечебного распорядка неумолимы. Перед самой развязкой меня отправляют спать. В темноте, на ощупь, я ищу свое место. Но оно далеко. Существует ли оно? Если и существует, то не здесь. Так мало возможностей для побега!

      Сквернословящие шоферы. Пьяные грузчики. Грязные нищие. Злоязычные продавцы. Злонамеренные парикмахеры. Надменные полицейские. Дерзкие пешеходы. Качающиеся стулья. Низкие потолки. Непослушные дети. Бешеные псы. Испорченные дороги. Текущие краны. Маленькие пенсии. Высокие налоги. Фиктивные браки. Мошенничество похоронных служб. Изменники. Воры. Лишившиеся сбережений. Получившие травму. Не знающие физики и математики. Страдающие ожирением. Уличенные в хранении наркотиков. Злоупотребляющие властью. Плачущие втихомолку. Отравленные реки. Высохшие источники. Невозобновляемые энергоресурсы. Разбитые поколения. Стареющее солнце. Гибнущая вселенная. Ничтожествующее Ничто.

      И восхитительные вспышки детского гнева. Я знал, что мой протест окончится ничем. Революция, обреченная на неудачу. Бунт ради бунта. Что требовалось для того, чтобы королю отрубили голову? Поддержка народа? Расположение звезд? Все было напрасно. Король не замечал поражающих его сердце стрел. Гильотина покрывалась ржавчиной не от крови, а от проливных дождей. Балы следовали один за другим. Народ кормили пирожными. Объявление голодовки вызывало сочувственную улыбку. Королева являлась голодающим в платье из розового кашемира, с диадемой на голове; ее длинные волосы касались обнаженных плеч; грудь украшало бриллиантовое ожерелье.
      Бронзовые лягушки умирали от жажды. Фонтан давно пересох. Но кусты акации зеленели. На дне фонтана можно было увидеть обгоревшие спички, недокуренные сигареты, трамвайные билеты, осколки бутылки, умирающие надежды, агонизирующие мечты. Человеческие жертвоприношения были обычным делом. Газеты каждый день печатали некрологи. Пожары следовали один за другим. Число жертв не поддавалось учету. В городе каждую ночь происходили стычки, столкновения, стратегические бои. Раненые стучались в закрытые двери и просили о помощи. Добровольцы сбивались с ног. Девушки из благополучных семейств записывались на курсы медсестер. На площадях и улицах чувствовалось приближение весны. Многие выходили замуж за умирающих.
      Тоска усиливается в ясный день. Просвет между облаками скрывает в себе обещание, за которым не кроется ничего. Достаточно легкого аромата, мимолетного взгляда, тихого дыхания, ничем не выдаваемого присутствия. Присутствие в уме так же важно, как присутствие вне ума. И то, и другое наполняет мир смыслом. Наиболее ощутимое воплощение «своего места».
      Кузина старше меня на год. У нее круглое лицо; в нем нет никакой тайны. И все-таки я охотно показываю ей достопримечательности города. Она просит сфотографировать ее рядом с фонтаном. Ветер бросает водяную пыль на ее волосы. Мы заходим в кафе, пьем кофе и говорим о литературе. Кофе вызывает у меня тошноту. В доме нас разделяет тонкая стенка и книжный шкаф. За ужином наши колени соприкасаются, рождая мысли об измерениях иных, чем тоскливые пейзажи застольных бесед. На все вопросы родителей она отвечает спокойным тоном. В то время как я не понимаю и половины слов. Я познал с ее помощью многое: тайну ночного отбеливания травы, окостенение кипариса на рассвете. Я обрел мужество сопротивляться проделкам дверей.

      Наступил год, темный и холодный, когда утомленному путнику не являлось ни одной феи. Напрасно он осматривался вокруг себя. В лесах было тихо. В полях было пусто. И одинокая луна заливала мир своим бледным светом. В этот год он решил прекратить свое странствие. Довольно он блуждал по этой земле в поисках дома! Его постелью станет высокая трава, его соседями – личинки и черви. Он покупает бутылку виски и достает из ящика тяжелый блестящий револьвер, заряженный серебряной пулей. Но виски оказывает на него странное действие. Оно лишает его решимости. Оно заставляет его искать путь к отступлению, компромисс. И он находит его в представлении о «жизни понарошку». Такой жизнью живет тот, кто уже умер. Он живет ради того, чтобы узнать, как сложилась бы его судьба, если бы он не умер. Любопытство – единственное, что поддерживает его призрачную жизнь. Живя такой жизнью, избавляешься от ответственности – в первую очередь за себя. Избавляешься от страха, тоски, отчаяния. Ты неуязвим для судьбы. Ведь судьба сражает лишь тех, кто живет всерьез.

      Нетрудно было догадаться, что все закончится именно так. Ирония поселилась в его душе задолго до этого дня. И до того, как он встретил человека с соломенными волосами. Она выросла вместе с болезнью. Суть цинической иронии выражается короткой фразой: «Начало и конец нашей жизни не заслуживают внимания, и неизвестно, имеет ли какое-нибудь значение середина». Или: «Можно ли утверждать, что наиболее серьезное отношение к жизни – вместе с тем и самое правильное? Жизнь имеет обыкновение смеяться над тем, кто принимает ее всерьез». Но в редкие дни, по вечерам, к нему еще возвращается чувство серьезности и ощущение «зова». Прикладывая ухо к руке, словно к раковине, он слышит шум морского прибоя. Отнимая руку, он оказывается в пустоте.