Начало истории непожелавшего пожелать огласки

Дерево. Смотри, как не могу я понять его! Ведь это не корабль, это – дерево. Оно зеленело листами и наливалось плодами когда приходила весна и лето, потом была осень, и оно отдавало листы, а зимой – плоды. А теперь это- корабль! Теперь на нем одним привозят смерть, а другим - победу. Победа эта сродни смерти так же как гнилой виноград сродни гнилой груше. Возможно ли было представить что такое великолепное создание, словно взамен на свою божественную исключительность приобретя немощь ягненка, превращено не более немощными людьми в гниющий отросток огромного невообразимого тела. И кто как не такой же как я срубил его, и кто как не такой же как я назвал смерть победой, ведь гниль ничего иного кроме гнили не родит. Дурак!… побег присыпал солью…но, все ж, почему бы теперь не порадоваться мне тому что не было у меня соли, когда я присыпал побег, и топора, когда рубил дерево! Пожалуй, такой радости стоит отдать жизнь. И почему бы мне не оставить привычку говорить, мне, одним словом называющему и то, что дает, и то, что отбирает. Пожалуй, такому молчанию стоит посвятить жизнь. А умереть для радости той, как дерево умерло для победы- пожалуй, это дело жизни. Вот опять! Смерть стала целью жизни, как же не назвать ее победой теперь. О, как легко…
- Terra! Terra!,- именно в этот момент моей повествовательской жизни прозвучало вдруг так пронзительно, что, как вы, о наблюдательнейший читатель, заметили, легко отвлекло мое и увлекло ваше внимание. Совсем еще зеленая часть экипажа, забравшаяся так высоко, что получила исключительную возможность увидеть первым то, чего коснется последним, от восторга едва не выпала за пределы мачтовой ступы, великого изобретения тех далеких времен. Это был юноша малых лет именем… нет, мне милостью божьей вспомнились слова бедняги Альбинона, который взамен на чудесное спасение приобрел немоту и оставил тайну о проведенных днях на злополучных рифах в глубинах своей памяти. Он шел писать историю никому неизвестного народа, но корабль его разбился о упомянутые рифы.
На авангалере кто-то встал на призывы из позиции верно видящего юноши, кто-то побежал навстречу чертовски напоминающей Атлантиду чернеющей точки океанического горизонта, едва не выпав впоследствии за борт. Один несчастный наш Альбинон только перекинул через плечо видавший виды взор и сказал:
-Да нет, это совсем не то, чего вы ждете, хотя бы потому, что не видите, что не увидите там большего, чем есть здесь, - так начал впадать в беспамятство неизвестный историк.
Тем временем, афинский вождь, галера которого и подобрала Альбинона, ногой, с большим энтузиазмом, вскрыл дверь, отделяющую его от экипажа и свежего воздуха поднебесья. Он – один из немногих людей мужественных нравов, что первую половину жизни ищут своих врагов, а вторую посвящают их умертвлению. Так, что себе оставалась только та незначительная и темная, скрытая в невидимом, а может и забытом будущем частица, о которой знаем, а может, помним только мы с вами. Хозяин же совсем забыл. Он не знал, что будет дальше и это его спасало много раз. Вот и теперь, перед кажущейся странной битвой, он сомневался даже в том, быть ли ей. А ведь мы, опытные вояки и просто неудачники прекрасно знаем, как тяжела токая война.
- И что воюете, когда победа для всех одна, - скажет кто-то, оставленный без ответа.
Такова была первая сторона жизни на авангалере, что, носимая ветром, шла к той темной вражеской земле. О, как они все темны эти вражеские земли.
Что же союзники нашего воинственного владыки – спросите меня вы, а союзники его пели песни и катались в грязи средиземноморского побережья. Один только шумерский вождь именем Вавиэнлиль был рядом, о чем легко догадался Афис по разноголосым крикам облепивших блестящие его доспехи чаек. Каждый раз, выходя из своей каюты, в солнечную погоду, да и просто вблизи какой-либо земли не давали сосредоточиться на предстоящей битве ему эти проклятые птицы. Когда небо было в тучах, они просто налетали на самое яркое, блестящее или как это еще назвать. В ясный же день все великолепные одеяния, мы знаем, отражают солнце. Думаю, любой из нас вряд ли стал бы делать что-то иное, будь он на месте чаек, как из невозмутимого своего полета накинулся на сверкающи доспехи. О, как сильна была их атака, и одного лишь им не хватало – собственно ударов. Ведь, подлетев в положение непосредственной близости к его брони, солнце заслонялось крыльями. Раздраженные звери успокаивались и возвращались к своему невозмутимому полету. Они летели куда-то, но все мечтами грозили солнцу:
- как же жаль что крылья мои малы чтоб долететь мне и до этого «слепила»!
- Как здорово что не велики их крылья чтоб долететь до самого светила. – Таковыми были две самые свежие мысли, рожденные умом неразумного животного и разумного человека. Самым же разумным на той земле считался Вавиэнлиль, любимым делом которого были наряды. Да такие, чтоб все светилось и сверкало. Но и он дико сомневался в…
- Ха-ха-ха ха-ха-ха. Хи-хи-хи хи-хи-хи!
На высокой скале сидел малыш. Он ручкой захватил свой крохотный затылок и громко хохотал.
- Брах, ясиакопи оримецили!- на неизвестном и древнем, как сама жизнь языке это означает: Брах, не убивай свое дитя!
Малыш доверчиво повернул головку к своей вопящей маме и, наивно прослезившись, сказал: ясюак-мо олишергося. В общем и целом это значило что у его ребенка в результате науке непонятных событий осталось только одно ухо.
Наклонив голову, прижал ее к земле, всем телом обратившись к своей маме. Она долгое время была рядом, совсем не двигаясь. И неизвестные мысли посещали ее голову. Одно было видно – страх, или любовь… страх, названный любовью. Она всматривалась в горизонт и веки ее остановились, казалось, в ней жизнь остановилась как остановилась она в дереве, сбросившем листья. Только глаза, в которых большой глубокий страх, до которого не всем удается спуститься, отличал ее от недвижимой в глазах наших безумных вещи. Много таких вот вещей было под ее быстрыми ногами, а, стало быть, и под коленками ее молодого сына. Он было поднялся чтоб выпрямить камнями смятые ноги, но вдруг случайно увидел ту же черноту горизонта, что вблизи была ближайшей землей к их далекому острову, и, словно увидев то, что давно знал и сейчас вдруг вспомнил, стал делать то, что делают обычно все. Он пошел ей навстречу, но как всегда бывало, благоразумие взяло верх и безумец остановился. Лицо малыша как форма паруса: так же стремительно и решительно оно менялось. Он будто переживал в себе великие потрясения, как то: победа и разгром, ответ за жизнь и за смерть, он то грустил о чем-то, то чему-то радовался, кого-то обессиленный оплакивал и тут же в ярости могучей злостно мстил.
 
Написано моим приятелем, не пожелавшим быть известным.
Осень 2003 г.