А на улице светило солнце...

А на улице светило солнце, и было тихо, и радостно, и свежо, как после дождя, и вся улица умыта ветром, теплым, осенним, ласковым...
Она отдернула занавеску, чтобы солнечные лучи сильнее согрели ее маленькую темную комнату, подошла к распахнутому окну. Внизу, на горячем асфальте толкались голуби. Они, мешая друг другу, жадно делили крошки, которые бросала им маленькая девочка из квартиры напротив. Она смеялась и весело жестикулировала. В правой руке ее была булка. Девочка отламывала от нее кусочки, разминала их пальцами и бросала на землю. Голуби подлетали совсем близко, ни капли не боясь, и хватали крошки почти на лету. Им все было мало. Булка кончилась, и девочку позвали домой, она зябко передернулась и умчалась на крик матери, помятой, вечно уставшей, надоедливой и старой, а голуби все не разлетались. Они ждали чего-то, а чего – и сами уже не помнили.
Она достала сигарету, жадно затянулась. Ей надоело это слепое ожидание. Надо что-то сделать, прямо сейчас, почему-то это казалось необходимым. Оглянувшись, она увидела на письменном столе пару смятых бумажных листов, исписанных мелким неправильным почерком. Она торопливо смахнула их, внезапно засуетившись, словно боясь, что кто-нибудь спугнет птиц раньше, чем это сделает она. Сильно замахнулась, выкинула на мостовую два бумажных комочка. Голуби вспорхнули, испуганно приземлились недалеко, беспокойно оглядываясь, несколько взбудораженные, но не улетели. Она тупо смотрела на выброшенные смятые листы. Там были стихи, ее стихи, написанные совсем недавно, только сегодняшней ночью. И вот они уже не ее, а ветра, который, подхватив их мягкими ладонями, погнал куда-то, дальше по асфальту. Так она и стояла, пока непотухшая, забытая сигарета слабо жгла ей пальцы, пока в квартире, неслышимый ею, требовательно пищал телефон, пока в ванной стекала тоненькая струйка ледяной воды, и голуби все также бродили по нагретой мостовой и переговаривались между собою на птичьем своем языке. И вся ее жизнь была теперь там, на потрескавшемся от жары асфальте, растекалась на ветру бумажными комьями, ненужными словами и рифмами. Эти слова ждали ее, подгоняли, поддерживали, может быть, даже подначивали, уговаривали, настаивали, угрожали. И она сдалась. Вскочила на подоконник, всем своим существом, всем юным телом подалась вперед, навстречу этой зовущей молодой жизни, ее жизни, растоптанной, смятой, выброшенной и выпотрошенной, позволила все тому же надоедливому ветру плотнее обернуть юбку вокруг колен, замерла на несколько мгновений, вялых, медленных, недвижимых, и – шагнула.
А на улице светило солнце, и было тихо, и радостно, и свежо, как после дождя, и вся улица умыта ветром, теплым, осенним, ласковым...