Арабеска

Сквозь пыльное стекло, сквозь тюль закатных бликов проскальзывает март. И я усталым кликом давлю на «save». Смущённый bodyguard торопит, кашлянув почти неслышно.
Встаю. Зачем-то убираю мышку... Зеваю. Открываю окна в сад. Лиловой спинкой тянется закат, пугая бестолковым криком чаек.

- Эй Саами, хорошо бы, братец, чаю.
Он улыбается:
- Как скажете, эфенди.

Выходит. Достаю из сейфа бренди. Колышется янтарь в прозрачном хрустале. Цветное фото на пустом столе мне салютует глянцевым «селямом».

- И вам селям, таинственная дама. - Под темнотой чаршафа острый взгляд тревожит будто всплеск чернёной стали. Я жду, как сотни лет тому назад ждал мой прапрадед…

- Вы бы перестали, – В дверях кусает губы верный Саами. – Её нашли.
- О чёрт! Возьмёте сами?
- Эфенди, весь ИстАнбул на ногах. Недолго…
- Да поможет нам Аллах!

Колышется янтарь в прозрачном хрустале, невкусно, жадно обжигает нёбо. Я пью , и пью, и напиваюсь, чтобы не вспоминать наш кёшк в Чанаккале. Не помнить. Но опять в который раз: Чанаккале и яростное лето, и мамины глаза. А где-то не у нас… на Корсике… красивое «vendetta». Вендетта… Заплетаются слова и строки, дышит март Босфором. Нелепое, смешное «кан дава»… Скользит по монитору штрих курсора, как целик – злой, прямой, бесстрастный…

- Господин, она исчезла!

***

- Больше нет мужчин у Чанкая. – Отец вздохнул и вышел, не хлопнув дверью.
- Брат, ты слышал? Слышал? Мы всех прикончили! - Шумливый Саддеттин, как в детстве, морщил нос. Кофейные веснушки и кружево улыбчивых морщин у глаз… Он маленьким таскал мои игрушки…

Я видел их тогда последний раз. Вру. Не последний. В тишине мечети, глотая ненависть, читая Аль Фатих, я лживо клялся отомстить за них.

Мать зябко куталась в уют персидской шали, дрожала…

- Мы и не предполагали. Девчонка Чанкая. Соплячка – двадцать лет. Соседи сплетничают, мол, дала обет продолжить распрю… Старое ружьё, кремнёвое, досталось ей в наследство. Ты должен отомстить… Шейтанова невеста. От деда Чанкая кремнёвое ружьё… Ты должен отомстить, сынок. Убей её. - Мать громко плакала, цеплялась за рукав. Хватала книгу в изумрудном переплёте, совала мне в лицо. – Клянись… На ней чаршаф – закрытая. Но всё равно найдёте. Есть фотография.

- Как это глупо! Странно! Средневековье! Хватит крови, анне…
- Клянись, ублюдок! Это «кан дава»… Священная дава за власть, за землю, за право жить… Но, впрочем, ты едва ль поймёшь…
- Вот дикость! Не приемлю!
- Дава за власть, за землю. Кан дава.
- Средневековье! - мы почти кричали.

***

Я не успел… А кисти тёмной шали текли багровым на седой гранит. Тогда я понял, что уже убит. Что маятник часов в отцовском кабинете мне отсекает жизнь за мигом миг, что старенький молла с утра на минарете кричит по мне. Я слышал этот крик в нью-йоркских барах, в казино Толедо, в постелях польских шлюх в парижских кабаках… Я слышал. Влажный, безразличный страх неровной тенью полз за мною следом.

***

- Эфенди, весь Истанбул на ногах. По всем кварталам ходят наши люди.
- Плесни себе. Не бойся – не убудет.

Неумолимый, бесконечный страх… Sig Sauer прилип к вспотевшей коже, несвежим… кислым пахнет рукоять…

- У окон вам не следует стоять. Двор под охраной, мы следим, но всё же. - У Саами лысина – бильярдный шар в испарине…
- Безумие! Кошмар! Десятый год как будто на вулкане! Когда закончится? Когда? Ответь мне, Саами? Ты чёртов профи!!! Сколько можно ждать и прятаться? Ты можешь убивать… Тебя учили.. Поясни мне! Ну же!
- Не бойтесь. Женщина и безоружна. Столетний дедов ствол почти не в счёт. Жестянка, бесполезная посуда... За новой пушкой точно не пойдёт, и дело не в деньгах…
- Уверенность откуда?
- Эфенди, я с востока. Кан дава для нас не просто месть, и не слова… Вы слишком долго жили за границей.
- Средневековье! Глупо быть убийцей пусть даже из-за мести…

Он молчит…

В Чанаккале весёлые грачи слетаются на родовой мезар… У Саами голова – бильярдный шар. С отверстием…

***

На письменном столе в чернёном серебре с фамильным гербом цветное фото. А в Чанаккале грачи ликуют на любимых вербах. Летают. Через швы гранитных плит там тянется трава. Там пахнет мёдом. Нелепое, смешное кан дава… Янтарь привычно обжигает нёбо. Я жду. Её неслышные шаги, как звон огромного, весёлого давула… У старых ружей забивают в дуло пыж, порох пулю… Кровные враги…

Sig Sauer отброшен на ковёр, течёт Босфор расплавленным закатом. Я жду… Сегодня бесконечный спор закончится. Играет Травиата - к кому-то в гости съехались друзья. Вино, ракы, безумные цыгане. Я жду… Мне страшно… Мама… анне… анне…

***

Последняя из рода Чанкая вошла в мой дом. И нежный «бисмиллях», и хруст стекла под сбитым каблуком, щелчок курка и гром, и гром, и гром! И тихо…Над ночным Босфором чайка кромсает небо на куски крылом.