Эдакое Подмосковное Августовское

Никогда не утруждала себя вопросом, в каком там году или веке было написано что-либо. Не все ли равно, если это «Полтава» или «Пастушки на траве»? Все равно попса. Или, тем более, если это «Феникс» или «снятие с креста» Джотто – все равно трэш.

поэтому я не озаботилась поставить дату на том потоке сознания, от которого до сих пор кровь к пальцам - как волны к Шетландскому архипелагу –

ну какая вам разница, спрашивать вот так вот, облокотясь о спинку моего стула, так безразлично, скучая и нехотя сочувствуя – ну когда это было, давно ведь? Пора бы и забыть наконец…

а я и не помню, год, три или сутки, свежие еще, как потроха – просто никогда не любила считать от-одного-до-сколько-вспомнишь, я просто подскакивала на ходу от радости по пути к магазину с бабушкой или к скриплым облупившимся качелям –

и меня не число подскоков беспокоило тогда, и не грошей у бабушки в раскисшем от времени кошеле, и не число горошинок на юбке –

а ветер, который под этой юбкой гулял, уже в том возрасте, а вы говорите, воспитывайте у ребенка характер, типа растите ему третью руку –

и уже тогда – неизменно пыльные сандалики, но красные, почти ****ски красные, расхлябанные и не застегнутые на лодыжках, жаль что от них на каком-то этапе остался только характер, иногда пугающий блеском

в общем вполне предсказуемо, что я не стала считать ни годы, ни ночи, ни вышедшие в прокат фильмы со времен того лета, когда я столько подряд могла не спать –

не спала, не спала и вдруг сваливалась как –лось, потому что женского в себе не чуяла ничего, кроме пола, да и под ногами пол появлялся нерегулярно –

мне изменяло тем летом даже мое собственное имя, и из нежного «Сашка» вдруг стало звучать «алехандрой», хандрой или холеным холостяком из бразильского сериала

впрочем с Бразилией мой выходной день был родственен не больше чем жаркий ЗИЛ за окнами или бра на стенке или тряска в вагоне к маме с подкисшими пирожными и вручную давленными абрикосами в сумке –

так муторно и обидно ехать за город одной в пригородном электропоезде, с сушеными грибами и эскимо, и с группами пивных алкоголиков кому-за-тридцать, и окна желтые, и по обочинам картошку выкапывают трудолюбивые дачники, положившие жизнь и получки на эти клочки земли –

и вот тогда ты пришел

пришел и назвал меня Сашкой, как в цирке «весь в белом», но раз моя жизнь негатив – весь в черном, и так даже лучше, глаза смешливые, как написал бы любой сентиментальный советский прозаик, про каких там еще заек – ты как никто был далек от трусости -
но мне тогда все равно было, у кого я украла тебя и половину фраз, описывающих мой рождественский восторг перед тобой и всей этой мутной непривычной картинкой из черт и точек и граней – увы, уже тогда граней стакана

ты поворачивался ко мне то одной то другой стороной, как нарядный графин, и был похож на Гендальфа – даже не тем что зовется типом а тем что мог сделать с легкостью при помощи рук или жезла

не все ли равно когда это было

надо же было так, чтобы жизнь тогда, как торгашка в поезде, предлагала одни кроссворды и японские головоломки, переложенные жирной пломбирной бумагой и это тогда, когда душа просила как минимум Байрона, но и его художественных способностей не всегда могло хватить для моих рябиновых аллей вдоль дороги –

и вдруг – ты, как блокнот, в котором все слова уже написаны, и там – четкий маршрут в Москве с адресом типографии – ну как мне было не повестись…

и вот тогда – ты представляешь теперь, что было для меня это тогда?! – огромный город с пивом и прохожими, где время может идти куда ему понравится, и можно сидеть на лавочке и щуриться на солнце –

но это июль, это, вру, совсем еще и не август, а в августе – ав-ав, незлобно лающая собака – все наши сухие яблони вдруг из последних сил истерично стали плодиться красноватыми уродцами, кривыми на все бока и дьявольски вкусными –

и от этого слишком вкусного запаха сомнений не оставалось, что это последний наш с тобой урожай

от меня потом пахло яблоками что твоей шанелью номер бог ее знает сколько, и электричка быстро пропитывалась уже не бабьим «потом», не женским «сейчас не могу», не махоркой,

а нашими шепотливыми разговорами и мельбой, и нашим всегдашним неизменным «можно» и «всегда» друг для друга, и вокзал, сложенный из засохших пряников с осыпающейся глазурью стоял таким уже одиноким,

и он уже знал под своей зеленой краской, что с ним будет, когда умрет последняя муха в пенке от сливового варенья…
 
а я и не догадывалась тогда, что буду такой же мухой, переевшей сладкого, со слипшимися крылышками под самым потолком чьей-то дачи –

но мы все мотались с тобой по тем же, пригородным, и расположение сидений в электричках казалось нам гороскопом, календарем, в котором все ясно и все всегда будет так же понятно –

мне изменяло тогда мое собственное имя – что говорить о тебе – наши игры казались отчаянием последних дней детства

у изменника неизменны только измены - что говорить о тебе – а помнишь как мы смеялись над этими играми слов?
и ты подарил мне безмен со змеей, утонувшей в коньячной рюмке и сказал – я-змей, а я знала, и все равно не подпускала газетные смыслы слов «алкоголизм» и «неверность» к тому, что заставило меня снова отзываться на свое собственное имя –

август созрел и вытекал соками из всех щелей, и мои пальцы почернели от воды и ножа, которым я резала глотки последним нашим плодам, а ты дышал мне в волосы и умолял не думать

дачу пришлось продавать через месяц после того как мы – ну ты понял.

у новых хозяев выявилась потребность в вольере, потому что накануне их белая сука вывела в мир пятерых таких же и еще одного – скорее твоей породы

они ехали в красном тюке на природу и копошились в еловом соре перед бывшей моей калиткой бывшего моего дома

а я в это время уже стояла посередине чужого дома, точно такого же, как мой в детстве, надо же как удивительно, я смотрела на светло-зеленые букетики на обоях и выцветшие пятна, без которых стена казалась бы ненастоящей –

и думала, как же мы будем друг без друга

без солнечных зайцев утром, без обуви, сваленной в кучу за дверью, без запахов дыма без разговоров и всего что ты осмелился тогда принести в мой дом который уже не мой –

а дом наивно продолжал любить меня и ни одна доска на полу еще не вспомнила слово «предатель», а у меня оно уже вертелось на языке, но выплеснуть –

и потом я проходила мимо этого дома. Уже не своего, и он меня даже не узнал, и это было тогда. Когда я одна каталась на электропоездах от дома до другого дома без особого смысла – и дом меня даже не вспомнил

интересно. А он вспомнил бы тебя?...

я не помню, когда это было – ну не могу вот из своего мозга выродить. Он просто забыл все напрочь, как забыл раз и навсегда, какая именно любовь была первая – потому что это неважно

я только помню как у меня полгода после того как мы ну ты понял – тряслись руки. Наследство от твоих вредных привычек.

кофе вытекал как вытекало, потому что мужского в нем не было ничего, как и в моем характере. Я была вся как растаявшее пирожное, и вышедшая из берегов чашка с мутью стеснялась заляпанных цветочков в боку

точно так же как я - твоего предпоследнего поцелуя - непонятно почему. Просто знала что мы… все. Хватит

когда это было? А этого не было. И не надейся.