Без названия

Все казалось разбитым. Он сидел в пыльной примерке и смотрел в окно, прижимая холодную ладонь к горячему лбу. Окно было открыто настежь, и подоконник заливал дождь. Дождь лил так безнадежно, надрывно и горестно, что он невольно протянул руку ему, товарищу, которому так же грустно теперь, как и ему самому. Камерный клуб на окраине, немного народу и его, когда-то знаменитого, приглашают теперь сюда изредка петь, не теша самолюбия, а лишь немного наполняя карман. Его правильное, но уже изрядно прошлое лицо уже бывалого человека производило порой достаточно сильное впечатление на бывавших здесь женщин. По крайней мере, этого впечатления с лихвой хватало, чтобы разок-другой переспать с ними. Большего ему было не нужно. Он давно уже не связан ни с кем и ни с чем. Его женщины, французской аккордеонистки с каирским именем, больше нет. А после нее остался только красный лакированный аккордеон. Он хранил его как живого. А два месяца назад, напившись, в приступе бессильной злобы и тоски, расколотил его молотком так, что клавиши разлетелись по всей квартире. Очнувшись от грохота, он рухнул на пол и уснул на полтора суток. Больше у него не было ее аккордеона.
Тихо приоткрыв дверь гримерной, его старый друг, управляющий клуба, позвал его к музыкантам. Он с трудом отнял руку от мокрой спины подоконника. Он не знал, что будет петь и казалось, не помнит слов ни единой песни. Музыканты – своеобразный квартет из гитариста, виолончелиста, саксофониста и клавишника – знали его много лет. Им было не важно – они знали все, что он может петь. И даже то, что он петь не может. Дымная сцена, с боку тихо переговариваются гитарист и клавшник, в зале за столиками сидят отчего-то сегодня не шумные люди. Он вгляделся в их черноту - некоторые столики пустовали. Возможно, их отпугнул дождь. Возможно… Он вышел на сцену и сел на высокий стул. Опустив голову, не смущался смотрящих на него глаз. Вдруг что-то блеснуло слева, у бара. За стойкой, которая почти примыкала к сцене, совсем близко от него сидела девушка. Длинные зеленые брюки, белая блузка, тонкая рука с большим металлическим браслетом. Этот браслет бросал брызги, возвращая слабым софитам посланные лучи. Девушка была совсем молодая, высокая прическа, точеная грудь, заплаканные дымчатые зеленые глаза. Челка закрывала лоб, а кончик носа был испачкан в туши. В ней было что-то по детски хрупкое и по-взрослому непоправимое, отчего сжималось сердце. Он вспомнил вдруг один романс, который пел только в юности. Его трагические и обреченные слова тогда, казалось, выгодно взрослят исполнителя, но, кажется, только теперь он может понять их истинный смысл. Он повернулся к гитаристу и шепнул ему название. Тот удивленно вскинул брови – старый романс, почти забытый, но… и музыкантам не двадцать лет. Все, кроме саксофониста, знали, о чем он их просит. Струны сыграли вступление. Первые строки он пел, смотря перед собой, пел, словно вспоминая, а не по настоящему, не на публику. Голос подрагивал в конце фраз, и расщеплялся в трагических местах, что так нравилось когда-то публике в минуты его славы. Надрыва не было в этом исполнении как в прошлые времена. Теперь надрыв был в нем самом, и наигранности не требовалось. Он смотрел на красивую и печальную незнакомку, а она смотрела на него своими умными, будто нездешними глазами. Казалось, что мелодия тянется между ними, словно прозрачная, но осязаемая нить, но каждый такт неизбежно приближал к ее исчезновению. Голос звучал и нежно, и грустно, и обреченно, и с надеждой. Впервые за много месяцев ему не хотелось, чтобы кончалась музыка, но с последним звуком в зале раздались аплодисменты. Люди хлопали громче обычного, он, по всей видимости, и вправду пел сегодня хорошо. Но сказка уже кончилась. Он еле заметно поклонился и вышел, будто на минуту, сделав знак музыкантам, в гримерной быстро набросал несколько слов на каком-то бланке и, пошире открыв створку окна, исчез в его проеме…