Баллада о вагоне зарисовка

Итак, вещи одна за другой набились в купе плацкартного вагона. Да-да, плацкартного. Потому что цена плацкартных и купейных вагонах разница в два раза. И решила я, что лучше прибережённое потратить на всяческие интересности уже на месте отдыха, чем на дорогу к нему. А пару дней я и так потерплю. Так вот, вещи стали закидываться сумка за сумкой. Сначала безуспешно примерили огромный чемодан в гнездо под нижней полкой. Чемодан встал, как распорка, за что и был безжалостно отправлен на третью полку, где его, впрочем, никто не беспокоил. Затем в гнездо встали пара сумок, но немалое количество их осталось под столиком (или под ногами, путаться), потому что вещи, набитые туда, были нужны в поездке.

Всё время крутилась в голове мысль – а удастся ли воспользоваться двумя нижними полками на троих, или опять обнаружится какая-нибудь бабушка, которая попросит уступить место. Бабушки не обнаружилось. Однако попутчица была не одна, а с ребёнком до пяти лет, которому полагается бесплатный проезд на одной полке вместе с мамой.

Итак, нижняя полка у нас была всё же одна. И досталась она мне, по причине того, что ровно за четыре дня до поездки я растянула связки на левой ноге. Однако после этого растяжения я точно знала, откуда у Квазимодо из мюзикла “Нотр-Дамм” такая походка – мои растянутые связки заставляли меня ковылять именно так первые четыре дня, пока я долазила до кухни и меняла лёд на повязке.

Поезд отъехал от родного города поздно вечером. Город проводил нас тяжёлыми тучами и скупыми слезами, которые после нашего отправления перешли в шквальный ливень.

Спать не хотелось, но желание попутчицы уложить спать своего маленького сына быстро остудило моё желание заняться хоть чем-нибудь. Как выяснилось позже, ночь – это время паранойи. Давненько я не ездила в поездах и совсем забыла, как кренит вагоны на большой скорости. И образность мышления в этой ситуации совсем не добавляла оптимизма и сонности.

Однако поезд всё ехал в своём ритме “тудум-тудум”, и я, всё же, заснула.

Утро оказалось нестерпимо жарким, безумно хотелось вдохнуть свежий воздух. И главным стал вопрос – а открывается ли окно. Оказалось, что открывалось, но с той же стремительностью оно и взметалось обратно вверх. Потому что фиксатор, судя по всему, был сломан где-то близко к 70-м годам, когда и был, видимо, выпущен вагон, в котором мы ехали. А рама и стекло жили какими-то отдельными друг от друга жизнями. И при перемещении стекла грязь, любовно накопленная рамой за годы, приветливо падала на нас – а под ногтями упорно почивал траур японской императрицы, несмотря на все отчаянные попытки его вывести. Всё, что не достигало ногтей, оседало на лице и шее. Да и в глаза тоже попадало кое-что.

В это утро, где-то в +35 по Цельсию, после поедания ягод из баночки из-под майонеза, воплощение мысли о приспособлении этой баночки в качестве фиксатора окна, стало необходимостью. После этого у меня появилась возможность детально созерцать те хлопья, которые потом оказывались под моими ногтями.

Однако этим же утром голову поразила мысль “Мы едем! Мы, всё-таки едем на море, не смотря ни на что”. И эта мысль сделала меня счастливой. Хотелось музыки. Хоть даже средненькой, но музыки. Вообще какого-нибудь звука, который отвлёк бы от стука колёс разогнавшегося поезда. Поняв, что радио не работает, сели играть в домино.

Так мы подкатили к первой большой станции, которая встретила нас тем, чем провожал родной город. Две капли, коснувшиеся земли в момент, когда двери вагона открылись, через полторы минуты превратились в ливень. И все, вышедшие подышать свежим воздухом, скорбно вернулись на платформу тамбура.

Мужчина в возрасте, близком к тридцати девяти с половиной, явно ехавший со своей семьёй на отдых, повернулся спиной к дождю, взялся за два поручня и отклонился назад, подставив себя струйкам тёплого летнего дождя. Улыбка коснулась моих губ, перешла на глаза. Этот безрассудный поступок напомнил о романтике, о том, что самая середина лета, о том, что впереди ещё так много и о том хорошем, что уже осталось за плечами, но, всё-таки, навечно отпечаталось в памяти.

В момент, когда я собиралась, мне искренне верилось, что я учла, сколько свободного времени у меня будет в поезде и что в это свободное время делать. И тут я оказалась неправа. Потому что недочитанный “Тирмен”, оставшийся дома и оставленный ровно на середине повествования, никак не шёл из головы, а “Шмагия”, взятая для чтения совсем не хотела ложиться в руки, потому что “Тирмен” стучал в висках “мене, мене, текел, упарсин”. И эти слова ложились на ритм, отбиваемый колёсами. Да уж, незавершённые гештальты пока никто не отменял. В общем, чтение было заменено японскими сканвордами. Которые, впрочем, тоже не хотели даваться. Так я и начала мучаться от безделия.

Непростые отношения сложились с едой. На троих её получалось три сумки. Доброжелатели напугали тем, что на месте назначения сухих пайков не найдётся. А то, что найдётся, будет невкусным. В верности этого заявления удостовериться не пришлось, так как набранной еды хватило с лихвой на дорогу туда и обратно. И ещё осталось. Особо тяготили окорочка, которые, несмотря на мои протесты, были куплены и даже уложены в сумку-холодильник, которая превратилась просто в сумку к середине дня. В общем, окорочка шли не в радость, особенно когда рядом кто-то начистил варёных яиц, щедро наделённых ароматом. Поэтому утро, следующее за поеданием копчёных куриных ног, было встречено словами “Опять есть?!”.

Удивительная вещь, но дождь так и шёл за нами по всему пути. Яркие белые лилии, стоявшие на столике, являли собой потрясающий по живописности контраст с тяжёлым свинцовым небом, слезами неба, которые падали дорожками на стекло и бежавшими рядом рельсам.

Несмотря на то, что поезд немного отставал от расписания, время от времени он опережал дождик. Это было похоже на некое соревнование, потому что дождик нагонял поезд на каждой стоянке, где люди высыпали из однообразных вагонов, стремясь получить хоть какие-нибудь новые впечатления. Чаще всего эти новые впечатления выражались в продуктах.

Этот день был нестерпимо долог, потому что впереди было ещё два таких же дня.