Мандельштам

Жил да был на белом свете
Мандельштам,
Никого и никогда
Не устрашал.
Если где-то и кому-то
Досадил,
То лишь тем, что очень
Шуберта любил.
Приговаривал и летом
И зимой:
«Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой».
Никому и никогда он
Не мешал,
Этот тихий, безответный
Мандельштам.

Но однажды безобидный
Мандельштам
Разозлился и изрядно
Оплошал.
Всё, о чем молчала свора
Подлецов,
Взял и выплеснул
В усатое лицо.
Как хлестнуло душегубца
По ушам
Это редкостное имя –
Мандельштам!
Как взметнулись тонкошеие
Вожди:
«Ну, вражина, снисхождения
Не жди!
Ты с дерьмом отца народов
Размешал,
Возмутительно-похабный
Мандельштам!»

Мандельштам, ты не воротишься
Домой!
Это вам не шерри-бренди,
Ангел мой.
В пересыльный лагерь,
На съеденье вшам,
Был отправлен заключенный
Мандельштам.
Доходяга, нищий
В кожаном пальто
Стал теперь никем, и звать его –
«Никто».
Жизнь свою в зловонной яме
Завершал
Зэк, который раньше звался
Мандельштам.

Где землею кое-как присыпан
Прах,
Вырос город на крови
И на костях.
Он беспамятство, как лакомство,
Вкушал.
Что с того, что здесь загублен
Мандельштам?
Может, памятник бедняге
Возвести?
Только где на это
Денег наскрести?
Не приравнивать же лирику
К горшкам!
Если б это мог услышать
Мандельштам!

Покачал бы он, наверно,
Головой:
«Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой!
Лучше Шуберта, как прежде,
Закрутить,
Да отправиться с гусарами
Кутить!
В этом, - молвил бы, - особенный есть
Шарм», -
Этот тихий, гениальный
Мандельштам.