Чёрный кот на картоне...

Чёрный кот на картоне свернулся узлом,
Рядом – плачет его не нароженный сын.
И ребёнок бежит по земле босиком – за клубком – не касаясь земли…

А за клумбами – ширмы, там шиповник – в сентябрь;
Флоксы варят бутоны на могильной плите;
И – в посёлке традиция пьяненьких свадеб – тройка мчит молодых по горе.

Августовское солнце остывает, в саду –
пряных яблок антоновки призрачный след;
Вслух старуха читает анекдоты внучку из «Крестьянской России», пока стынет обед.

А ребёнок мяучит; кот ушами прядёт;
Лист картона от влаги раскисает пустым;
Белый конь распряжён – бьёт копытом об лёд; и кольцо закатилось в кусты…

Так, быть может, когда-то живали вдвоём:
По утрам просыпаясь мы считались одним;
Дом скрипел половицами, хлопал окном нашей царской, но майской, семьи.

И урчал холодильник, закипал чёрный чай;
Пахли зельем отвары соседкиных глаз…
Петухи серенады пели – ведьмам: «Прощай», ну а солнцу… а солнце – за нас!

За любовь; хоть не ясно, какова её соль,
И в чём – сахар, в чём – горечь, и – чем мать родила…
Одеяло делить ночь за ночью не в мочь – легче с церкви снимать купола.

Словно шапку с макушки, и – башкой об слегу –
Чтоб ту девушку знали не в каждом дворе…
Вечным счастьем лягушки кричат на пруду, а у нас – все виски в серебре.

Так повеяло холодом, осенью в дом;
И явилась соседка: в белом, с длинной косой…
«Жили. Только нас не было»… – скудной строкой; а ребёнок бежит за стрелой.

Мы над этим смеялись: над весенней грозой.
Мы ведь жили … неведомо липы цвели,
и царевич с царевной танцевали чарльстон…
Августейшие руки пусты.