Джон Уилмот - Сатира против человечества

Если бы я (уже рожденный неким
Созданьем странным, чудным - человеком)
Был духом, вольным выбрать облаченья
Телесные по своему хотенью,
Я стал бы псом, мартышкой иль медведем,
Но только не тщеславной тварью той,
Что, мыслящая, столь горда собой.

Чувства грубы, и он, устав от них,
Шестое ставит против пятерых;
Он верному инстинкту предпочтет
Рассудок, что невольно ему лжет -
Сознанья ignis fatuus, что, едва
Лишь бросив свет на смысл естества,
Неверными дорогами бредет
Меж чащ глухих и гибельных болот,
Пока, усталый, следует за ним
По кряжам своих мыслей пилигрим;
Вдруг, оступившись, вниз летит стремглав
И, в океан сомнения упав,
На книжных там спасается плотах,
Плывя на философских пузырьках.
Стремясь настичь скользящий сонм лучей,
Прочь мчится призрак из его очей,
В темнейшей оставляя из ночей.
Скитальца изможденного тогда
Век старый с опытом ведут туда,
Где он, с дыханьем смерти на челе,
Поймет, что жизнь провел, бродя во мгле.
И вот теперь в грязи простерся он,
Кто был столь горд, смекалист и умен.

Поддавшись гордости в злосчастный миг,
Он выбрал путь рискованных интриг.
Несчастным мудрость сделала его,
Ибо искала знанья одного.
А остроумьем - прихотью своей -
Себе во вред он развлекал людей.
У остроумца ведь теперь одна
С обычной потаскухою цена.
Лишь только наслажденья дрожь спадет,
Тревожный страх на смену ей придет.
Опасны остроумцы; стрелы слов
Смертельны для восторженных глупцов;
Лишь потому, что рок его хранит,
От искушенья фат иной бежит,
То ненавидя, что его страшит.

Но, кажется, что речь держать на Суд
Зовут меня. Сэр, не сочту за труд.

Что ж, Ваша честь, мне по душе слова,
Написанные против мастерства
Острить; но все ж советую вам я
Коварного беречься острия.
Пусть муза говорит моя сама,
Ибо признаюсь: в остроте ума,
Отвратной мне, искусен я весьма.

О сем желал сказать я в двух словах,
Но, будучи несдержанны в речах,
Вы просите перо сменить размах.

"Ах, что за ярость гложет разум твой,
Зовя хулить с рассудком - род людской?
Остепенись! Какому из созданий
Душа дана навеки небесами,
Кого Творец столь тщательно лепил,
Что собственным обличьем наделил,
Каркас чудесный разумом облек
И над зверями тем возвысить смог;
Ибо умения нет у зверей
Парить над бренной сущностью вещей,
Пересекать, стремясь в глубины тайн,
Вселенной пламенеющую грань,
И, видя запредельные картины,
Надежд и страха постигать причины".

Стой! - я кричу, - о том уж говорил
Инджело пафосный, и Сибб ему вторил,
Живописал и Патрик, вслед за ним,
Тот разум, с коим я непримирим:
Дар свыше, что ничтожеству права
Дает считаться частью божества,
Путь жизненный пустой никчемный свой
Приравнивая к вечности самой;
Сомненья стремя, истин всех тайник,
Что после проливает свет на них,
Гоня ученых бездарей стада
В богоугодных колледжей врата;
На чьем крыле любая может пьянь
Пронзить Вселенной огненную грань;
Так, мазь себе втирая в телеса,
Взмывает ведьма птицей в небеса.
Той высшей силе, чей единый труд -
Вокруг нелепость сеять и абсурд,
Внемля, Мыслитель прихотливым стал
И целый мир на бочку променял,
И вот сейчас бездельникам вполне
Удобно размышлять наедине.

Но роль ума - над действием любым
Царить; он в праздности неудержим.
Блаженство - вот всем действиям венец,
А кто иначе мыслит, тот - глупец.
Неверный разум осудив, ему
Я противопоставлю потому
Рассудок тот, что смыслом отличим
И здраво между праведным и злым
Проводит грань, чтоб в силе сохранить
Желанья, не стремясь их подавить.
Ваш разум - враг усладам, в свой черед,
И что ему претит - мой признает.
Мой разум - друг мне; ваш - всего лишь плут;
Когда я голоден, друг скажет: "Яства ждут";
Но в тех же обстоятельствах у вас
Плут спросит невпопад: "Который час?"
Различье ясно, сэр, и суть проста:
Не друга презираю я - плута.

Оправдан разум так, но человек
Помилован не будет мной вовек.
Да будь он самым гордым мудрецом -
Все ж звери, с очевидностью притом,
Не менее, чем он, сильны умом.
И те должны считаться всех мудрей,
Что достигают избранных целей.
И, ежели Ловкач найдет следов
Больше, чем Мэрс получит голосов,
То, хоть один - политик, пес - другой,
Все ж правильней считать: мудрей второй.

Столь мудрости границы широки;
Быть может, естество, ей вопреки -
Сей образец щедрот, морали свет -
Украсит человеческий портрет.
Посудим здраво, господа, теперь:
Кто низменнее, человек иль зверь?
Есть хищники и жертвы у зверей,
Предатели же - только меж людей.
Зверь убивает только из нужды;
Злодею же нет пользы от беды.
Клыками и когтями зверь разит;
Жертва мертва - он голод утолит;
Но человек при помощи щедрот
Собрата своего же предает,
Так воплощая умысел свой злой
Не из нужды - по прихоти одной.

Злость в звере будят голод и любовь,
А человеку страх волнует кровь.
Стращая сам, боится он других,
Предательства терпя по воле их;
Хваленой чести, славы покупной -
Лучших страстей ядро - страх основной:
Та тяга к власти, коей он сражен,
Ради которой так храбрится он;
Главнейшая из всех его целей,
Что делает его щедрей, добрей;
Ради которой рвется мудрецом
Он показаться, под чужим лицом
Скрываясь; лицемерит, как подлец,
И ждет в тоске, когда придет конец.
Заглянем же душе его на дно,
Где сила, слава, ум сплелись в одно:
Несправедливость допускает он
Вокруг, лишь бы он сам был защищен.
Мы жаждем славы, чтобы защитить
Самих себя; ведь просто трусом быть.

Нет смысла ныне в чести неспроста:
Из всех ролей удобней роль плута.
Все таковы; и если вы готовы
Поверить наспех брошенному слову
Мошенника, то вам - конец.
Да и правдивость - не помощник вам:
Плуты причислят вас к своим рядам.
Гонения и гнет - того удел,
Кто меньшим нечестивцем быть посмел.
Вот, сэр, все человека естество:
Там все плуты, где трусов - большинство.
Различье между ними есть одно,
И в степени оно заключено,
И потому мы спорим лишь о том,
Кого же счесть искуснейшим плутом?

Я обвиненье выплюнул в лицо
Той мыслящей породе гордецов,
Чей разум деспотический хорош
Изобретать оправданную ложь
И вольности, цена которым - грош.

Но если государственный есть муж
Здесь, на Суде, что честности не чужд,
Который льстит, когда нужда в том есть,
И не для притесненья (ибо лесть,
Какой бы ни скреплялся договор, -
Разменная монета до сих пор);
Политик, не известный никому,
Что подчиняет страсть свою уму,
Используя умения свои
На благо государства, не семьи;
Не тот, который, внешне чист и горд,
В нечистых сделках понимает толк

Есть ли святой отец, который смог
Так поступать, чтоб им гордился Бог?
Не тот полный надменности прелат,
Считающий, что он один лишь свят;
Чей дерзкий и несдержанный язык,
Что мудрецов и власть бранить привык,
Шумный творит из проповеди цирк;
Не сластолюбец, тем лишь одарен,
Что в алчности и праздности силен;
Оказывает он грехам почет;
Он достигает в похоти высот
Таких, чтоб потерять изменам счет,
И вот, в конце концов, на склоне дней
Взирает гордо с паперти своей
На стадо порожденных им детей;
Не кардинал любезнейший из всех,
Что в консульстве бы возымел успех,
Тот, для кого утех запретных нет,
Повеса больший в восемьдесят лет,
Чем щеголь молодой со всей своей
Безвкусицей одежд, интриг, страстей;

А человек смиренный и простой,
В деяньях честный, с чистою душой,
Хранящий веру в истины, чей свет
Непостижим для тех, в ком правды нет;
Если увижу здесь я таковых -
Сейчас же открещусь от слов своих;
К ступеням храма святости припав,
Я подчинюсь законам их, признав,

Что человек отличен в большей мере
От человека, нежели от зверя.

---------------------------------

John Wilmot - A Satyr Against Mankind

Were I (who to my cost already am
One of those strange, prodigious creatures, man)
A spirit free to choose, for my own share,
What case of flesh and blood I pleased to wear,
I'd be a dog, a monkey, or a bear,
Or anything but that vain animal
Who is so proud of being rational.

The senses are too gross, and he'll contrive
A sixth, to contradict the other five,
And before certain instinct, will prefer
Reason, which fifty times for one does err;
Reason, an ignis fatuus in the mind,
Which, leaving light of nature, sense, behind,
Pathless and dangerous wandering ways it takes
Through error's fenny bogs and thorny brakes;
Whilst the misguided follower climbs with pain
Mountains of whimseys, heaped in his own brain;
Stumbling from thought to thought, falls headlong down
Into doubt's boundless sea, where, like to drown,
Books bear him up a while, and make him try
To swim with bladders of philosophy;
In hopes still to o'ertake th' escaping light,-
The vapor dances in his dazzling sight
Till, spent, it leaves him to eternal night.
Then old age and experience, hand in hand,
Lead him to death, and make him understand,
After a search so painful and so long,
That all his life he has been in the wrong.
Huddled in dirt the reasoning engine lies,
Who was so proud, so witty, and so wise.

Pride drew him in, as cheats their bubbles catch,
And made him venture to be made a wretch.
His wisdom did his happiness destroy,
Aiming to know that world he should enjoy.
And wit was his vain, frivolous pretence
Of pleasing others at his own expense,
For wits are treated just like common whores:
First they're enjoyed, and then kicked out of doors.
The pleasure past, a threatening doubt remains
That frights th' enjoyer with succeeding pains.
Women and men of wit are dangerous tools,
And ever fatal to admiring fools:
Pleasure allures, and when the fops escape,
'Tis not that they're belov'd, but fortunate,
And therefore what they fear at heart, they hate.

But now, methinks, some formal band and beard
Takes me to task. Come on, sir; I'm prepared.

'Then, by your favour, anything that's writ
Against this gibing, jingling knack called wit
Likes me abundantly; but you take care
Upon this point, not to be too severe.
Perhaps my muse were fitter for this part,
For I profess I can be very smart
On wit, which I abhor with all my heart.
I long to lash it in some sharp essay,
But your grand indiscretion bids me stay
And turns my tide of ink another way.

"What rage ferments in your degenerate mind
To make you rail at reason and mankind?
Blest, glorious man! to whom alone kind heaven
An everlasting soul has freely given,
Whom his great Maker took such care to make
That from himself he did the image take
And this fair frame in shining reason dressed
To dignify his nature above beast;
Reason, by whose aspiring influence
We take a flight beyond material sense,
Dive into mysteries, then soaring pierce
The flaming limits of the universe,
Search heaven and hell, find out what's acted there,
And give the world true grounds of hope and fear."

Hold, mighty man, I cry, all this we know
From the pathetic pen of Ingelo,
From Patrick's Pilgrim, Sibbes's soliloquies,
And 'tis this very reason I despise:
This supernatural gift, that makes a mite
Think he's the image of the infinite,
Comparing his short life, void of all rest,
To the eternal and the ever blest;
This busy, puzzling stirrer-up of doubt
That frames deep mysteries, then finds them out,
Filling with frantic crowds of thinking fools
Those reverend bedlams, colleges and schools;
Borne on whose wings, each heavy sot can pierce
The limits of the boundless universe;
So charming ointments make an old witch fly
And bear a crippled carcass through the sky.
'Tis this exalted power, whose business lies
In nonsense and impossibilities,
This made a whimsical Philosopher
Before the spacious world, his tub prefer,
And we have modern cloistered coxcombs who
Retire to think, 'cause they have nought to do.

But thoughts are given for action's government;
Where action ceases, thought's impertinent.
Our sphere of action is life's happiness,
And he who thinks beyond, thinks like an ass.
Thus, whilst against false reasoning I inveigh,
I own right reason, which I would obey:
That reason which distinguishes by sense
And gives us rules of good and ill from thence,
That bounds desires with a reforming will
To keep them more in vigour, not to kill.
Your reason hinders, mine helps to enjoy,
Renewing appetites yours would destroy.
My reason is my friend, yours is a cheat;
Hunger calls out, my reason bids me eat;
Perversely, yours your appetite does mock:
This asks for food, that answers, "What's o'clock?"
This plain distinction, sir, your doubt secures:
'Tis not true reason I despise, but yours.

Thus I think reason righted, but for man,
I'll ne'er recant; defend him if you can.
For all his pride and his-philosophy,
'Tis evident beasts are, in their degree,
As wise at least, and better far than he.
Those creatures are the wisest who attain,
By surest means, the ends at which they aim.
If therefore Jowler finds and kills his hares
Better than Meres supplies committee chairs,
Though one's a statesman, th' other but a hound,
Jowler, in justice, would be wiser found.

You see how far man's wisdom here extends;
Look next if human nature makes amends:
Whose principles most generous are, and just,
And to whose morals you would sooner trust.
Be judge yourself, I'll bring it to the test:
Which is the basest creature, man or beast?
Birds feed on birds, beasts on each other prey,
But savage man alone does man betray.
Pressed by necessity, they kill for food;
Man undoes man to do himself no good.
With teeth and claws by nature armed, they hunt
Nature's allowance, to supply their want
But man, with smiles, embraces, friendship, praise,
Inhumanly his fellow's life betrays;
With voluntary pains works his distress,
Not through necessity, but wantonness.

For hunger or for love they fight and tear,
Whilst wretched man is still in arms for fear.
For fear he arms, and is of arms afraid,
By fear to fear successively betrayed;
Base fear, the source whence his best passions came:
His boasted honour, and his dear-bought fame;
That lust of power, to which he's such a slave,
And for the which alone he dares be brave;
To which his various projects are designed;
Which makes him generous, affable, and kind;
For which he takes such pains to be thought wise,
And screws his actions in a forced disguise,
Leading a tedious life in misery
Under laborious, mean hypocrisy.
Look to the bottom of his vast design,
Wherein man's wisdom, power, and glory join:
The good he acts, the ill he does endure,
'Tis all from fear, to make himself secure.
Merely for safety, after fame we thirst,
For all men would be cowards if they durst.

And honesty's against all common sense:
Men must be knaves, 'tis in their own defense.
Mankind's dishonest; if you think it fair
Amongst known cheats to play upon the square,
You'll be undone.
Nor can weak truth your reputation save:
The knaves will all agree to call you knave.
Wronged shall he live, insulted o'er, oppressed,
Who dares be less a villain than the rest.
Thus, sir, you see what human nature craves:
Most men are cowards, all men should be knaves.
The difference lies, as far as I can see,
Not in the thing itself, but the degree,
And all the subject matter of debate
Is only: Who's a knave of the first rate?

All this with indignation have I hurled
At the pretending part of the proud world,
Who, swollen with selfish vanity, devise
False freedoms, holy cheats, and formal lies
Over their fellow slaves to tyrannize.

But if in Court so just a man there be
(In Court a just man, yet unknown to me)
Who does his needful flattery direct,
Not to oppress and ruin, but protect
(Since flattery, which way soever laid,
Is still a tax on that unhappy trade);
If so upright a statesman you can find,
Whose passions bend to his unbiased mind,
Who does his arts and policies apply
To raise his country, not his family,
Nor, while his pride owned avarice withstands,
Receives close bribes through friends' corrupted hands

Is there a churchman who on God relies;
Whose life, his faith and doctrine justifies?
Not one blown up with vain prelatic pride,
Who, for reproof of sins, does man deride;
Whose envious heart makes preaching a pretence,
With his obstreperous, saucy eloquence,
To chide at kings, and rail at men of sense;
None of that sensual tribe whose talents lie
In avarice, pride, sloth, and gluttony;
Who hunt good livings, but abhor good lives;
Whose lust exalted to that height arrives
They act adultery with their own wives,
And ere a score of years completed be,
Can from the lofty pulpit proudly see
Half a large parish their own progeny;
Nor doting bishop who would be adored
For domineering at the council board,
A greater fop in business at fourscore,
Fonder of serious toys, affected more,
Than the gay, glittering fool at twenty proves
With all his noise, his tawdry clothes, and loves;

But a meek, humble man of honest sense,
Who, preaching peace, does practice continence;
Whose pious life's a proof he does believe
Mysterious truths, which no man can conceive.
If upon earth there dwell such God-like men,
I'll here recant my paradox to them,
Adore those shrines of virtue, homage pay,
And, with the rabble world, their laws obey.

If such there are, yet grant me this at least:
Man differs more from man, than man from beast.