День...

Травы в летней росе
К пашне стебли склонили,
Ароматы цветы
Пред часовней разлили...
Кто же там позабыт,
В той часовне над полем?
Прах - она пусть хранит,
Мы же - память героям....
...Звонаря страстный бой
С песней птичьей сливался,
Женский горестный стон
В стенах бился, метался...
То стихал, словно ночь,
То Вселенной взрывался...
И молитвенный стих
Птицей Феникс рождался...
Был он с теми сожжён,
Кто вот тут захоронен,
Втоптан в грязь, чтоб потом
Зазвучать по-над полем...
Тех имён, кто убит,
На крестах нет поныне...
Но молитва звучит
Всё добрей и правдивей...
Мы за души, их всех,
Человечье святые,
На коленях стоим,
Мы - в долгу, все живые! ...
Сердца гулкий набат,
Памяти пусть не спится!
Горе прошлых утрат
Хочет вновь повторится!
Хочет скрыть нас в веках
Горсткой пепла сухого,
На травах-муравах
Слёз росу ссыпать снова! ...
Пока мыслим - живём,
Свет пока в нас теплится,
Знать нам надо бы всё,
Чтоб самим не забыться! ...
Народившись - храним
Гамму чувств к мирозданью...
Как нежданно кольнёт
Неизбывной печалью...
Да откуда ж она,
Боль тоски по былому,
Что опалит глаза
Человеку земному?
Боль души рождена
В приоткрывшемся сердце -
Что убиты –
 ЛЮБОВЬ,
 ДОБРОТА,
МИЛОСЕРДЬЕ...
Рви звонарь свой набат!
Двери в память раскрыты!
Там никто не забыт
И ничто не забыто!

Немного предыстории написания...
Уже далёкий восемьдесят шестой, памятный, надолго, многим, очень многим… внеочередная командировка по Одесской области, подготовка больниц и ФАПов к приёму облучённых, обожжённых.… Один посёлочек, другой, работа, работа... И вот, на подъезде к одному из них, в клубящейся туманной дымкой предрассветной мгле, вырисовывается неясный силуэт, издали похожий на очень высокого роста человека. Катим дальше, а это - в чистом поле часовенка, бревенчатая, очень старинского вида и какая-то такая ухоженная, уютная снаружи, да и внутри её оказалось тоже... И хотя раннее утро, начало пятого, никто, из нас пятерых, почему-то не спал, а говорить ещё не хотелось, ни о чём. Что ж, торопиться некуда, до места рукой подать, мы почти на окраине городка. Остановились, нарвали букетики полевых цветов, которые морем колыхались перед нами, и, по едва заметной, среди густой травы тропинке подошли ближе к строению....
Когда до часовенки оставалось шагов тридцать-сорок, слышим, - там, впереди нас, за стенами, чей-то голос. Негромкий, едва слышный и такой печальный, такой скорбный... Отчего-то, совершенно невозможно было разобрать отдельные слова. Нам, тогда, казалось, что это из-за ветерка и шороха от него кругом, но голос! Надо было слышать его! Он поражал своим тембром, такой глубокой скорбью, таким чувством печали, что у нас, пятерых, взрослых, отнюдь не сентиментальных мужиков слезу вышибло невесть от чего... Приоткрываем тихонько тяжёлую, дубовую дверь, ожидая увидеть чьё-то отпевание, а там... ни-ко-го, совсем! Ни единой живой души! - а голос, слышался теперь откуда-то сверху, из-под купола и как будто снаружи... У алтаря, чуть потрескивая, горела одинокая свеча. Подошли ближе, положили цветы, немного постояли и, утерев с лица скупые непрошеные слёзы, вышли, сопровождаемые всё время этим голосом. Не мужским. Не женским. Какого-то среднего рода, бесполый голос и… глубоко страстный. Мы долго, потом, по приезду говорили, спорили - ЧЕЙ, но так и не пришли к единому мнению, но, это не столь важно... Когда мы отошли, примерно на то расстояние, где впервые услыхали голос, он... пропал, не стих, нет - просто не стало его, и тут, вдруг, гром, молния - именно в той последовательности! - невдалеке от противоположного края поля - стена дождя! И радуга, яркая, сочная… Такой насыщенной, осязаемой, будто слепленной из цветного стекла, вся в парящих каплях дождя, больше не видел ни разу! Мы удивлённо переглянулись и, скорей в машину да помчали дальше. Понять откуда набежали тучи, когда мы только-только зашли-вышли, на пару минут, было невозможно, а оказалось... мы пробыли в часовенке почти четыре с половиной часа! Провал во времени, для одного, это одно, но, когда у пятерых...! Добродушно посмеялись, друг над другом, думали, что неправильно выставили прошлым вечером часы. Ну, и, через полчаса добрались до больнички, цели нашей командировки. Вокруг уже стояла прекрасная погода, явно обещая окунуть нас к полудню в нестерпимую жару и обдать со всех сторон июньским зноем...
Главврач, пожилой отставник в чине подполковника, рассказал нам об этой часовенке то, что несколько выходит за рамки некоторых законов, а собственно с нарушением тока времени, поутру мы встретились воочию, да и с голосом... Чей он? не знает, оказывается, никто! Но все, кто ни подходил бы к ней, часовенке, по этой узенькой тропке, слышали и слышат его! Для кого-то он мужской, кому-то кажется женским рыданием до стона...
Так вот, к главврачу…
Сорок первый, немцы, уже практически захватили Одессу и область. Он, тогда ещё капитан, с ротой десанта, что-то там готовил им "на закуску", как он сказал. Вместе с двумя бойцами, в ночь, выдвигается на разведку... И тут, подходя к окраине городка они видят… У этой самой часовни стоят, на самом краю вырытой наспех траншеи полураздетые люди, много людей, человек сто, может двести, не помнит... Перед ними - шеренга автоматчиков... Пока он с ребятами перестраивался к бою, те автоматчики положили всех, сели на мотоциклы и... ну, их тоже отправили туда, откуда нет возврата... После, они с помощью местных, подошедших позже, как могли, схоронили расстрелянных. Тут же, за часовней, в общей, братской могиле...
В сорок четвёртом, судьба снова забрасывает его в эти края… Бои идут с переменным успехом, и как-то раз, он оказывается на этом поле, рядом с этой часовней… И один на один, с парой немецких танков. Из противотанкового ружья один подбил, а на другой, не хватило фаустпатрона. Осталось в подсумке всего две гранаты. Танк подполз немного ближе к его укрытию за часовней и стал опускать ствол пушки. Не задумываясь о расстоянии до танка, сгоряча швырнул гранату, вторую.… Обе не долетели, взорвались далеко впереди перед танком... Ну, думает - Всё, капитан, приплыли... Тут, говорит, как назло ещё, хлынул дождь как из ведра, Гроза, была такой, какой он сроду не видел! Танк, почему-то не стреляет, медленно, как в кино, ползет к нему, вальяжно, не спеша… Нервы, говорит, не выдержали… "Гады!!! Вы ещё попляшете!!!..." И с диким ором выскочил из окопчика… Танк ползёт к нему, он – бежит к танку.… И, когда между ними остаётся метров тридцать… от креста, на маковке часовни, к танку вытянулся яркий, шипящий, сине-зелёный c ярко-розовыми прожилками, язык молнии. Казалось, язык этот был живым! Он медленно, будто с наслаждением тянул свои искры к башне железного монстра, целящегося из пушки в бегущего по полю человека… Язык был похож на руку, костлявую, жилистую.… И, как только она коснулась указательным пальцем танковой антенны, раздался грохот… Взрывом повалило и оглушило…
Очнувшись, он увидел то, что осталось от бронтозавра – теперь это был не наводящий ужас «Тигр», теперь, это был просто кусок металла, развороченный, словно жестяная банка, оплавленный со всех сторон, без башни, лежащей невдалеке, на пару корпусов от него, с изогнутым, почти на девяносто градусов стволом распустившейся розой пушки, с лопнувшей и лоснящейся от воды гусеницей…
Всё ещё не верящий в то, что произошло, в своё спасение от неминуемой, казалось бы гибели, оглушённый, со звоном в ушах, он стал подходить ближе к железяке. Не то, говорит, чтоб понять, не то, чтобы ближе разглядеть свою сражённую молнией смерть…
И тут, он ясно услышал… смех, какой-то разговор полушёпотом, неясными словами, звучащими, будто отдалённым эхом у него в голове, на вроде русском, но… непонятном ему языке, снова смех, перешёптывания.… В тот миг, ему казалось, что сейчас он стоит не в поле, утопая чуть не по колено в жирном и вязком, набухшем от летнего ливня и крови чернозёме, а на широкой площади, среди добродушной толпы, празднующей какой-то общий светлый праздник и от того радостной, весёлой.… Это ощущение, длилось недолго. Но достаточно долго, чтобы он успел оглядеться вокруг, убедиться в том, что рядом…- ни единой живой души – ни своих, ни чужих… Никого! И только справа от него, пылала от солнечных бликов намытой маковкой часовенка, бревенчатая, одинокая… И тогда он, также как мы, спустя столько лет после этих событий, повинуясь неясному зову, нарвал охапку цветов, без разбору и пошёл к ней, к часовне, подарившей ему жизнь…
Крепко обнимая невзрачный, как сказали бы теперь, букет, окровавленной рукой, в выцветшей простреленной и прожжённой осколками, насквозь промокшей от пота и дождя гимнастёрке, он почти благоговейно открыл толстую, с резным крестом снаружи дверь…. Внутри пахло ладаном, с примесью смолистой гари и растопленным воском. В глубине её, перед алтарём, в простеньком деревянном подсвечнике стояла одинокая, зажжённая свеча. На окнах, были закрыты ставенки, свет от свечи едва колыхался, как-то грустно, печально, а на стенах, плавно покачиваясь, вторили ему в такт неясные, но живые тени...
Непрерывный звон в ушах, ловко и незаметно заместила какая-то потусторонняя , нереальная тишь, изредка прерываемая треском горящего, копотного фитилька, и оттого, казавшейся ещё более глубокой...
Сложив к подножию алтаря цветы, мельком взглянув на иконы, горящими глазами глазевшими на него, всё ещё не верящего, поклонившись им, стал пятиться к прикрытой, ветерком, двери.… И, лишь только он её коснулся мокрой спиной… из под купола зазвучал тот самый голос, который мы слышали поутру...
Трижды неловко перекрестившись, ещё раз отвесив низкий поклон алтарю, иконам, свече, её трепетному огоньку, теням на стенах, поющему и причитающему голосу, он вышел наружу, прикрыв за собою плотно дверь...
Вокруг была... густая звездная ночь!
В пол ста шагах от него, стоял у края немного просевшей братской могилы, развороченный огрызок металла, чем-то чадя и свисая обрубком гусеницы в чернющую глубокую промоину. Он, стоял будто коленопреклонённый, так, будто мог и просил прощения у схороненных здесь - женщин, стариков, детей, - расстрелянных три года назад. Прося прощения за свой непрошеный визит, за всё то, в чём, он, в сущности, кусок металла, могущий быть и плугом, не виновен! - прося прощения за всё то, сотворённое горе и зло, создавшим его, якобы людей, для умерщвления других, даже не воинов...
Главврач, глядя, куда-то вдаль, мимо нас, рассказывал о тех событиях так просто, так буднично! Без позёрства, без малейшего намёка на пафосность в своей речи! Как-будто даже слегка… стыдясь своего подвига и героизма тех дней!
Пока звучал его рассказ, в простом, без гламура и помпезности обставленном кабинете, мы, впятером, были с ним, там, в том времени! Ясно видя и ощущая каждой клеткой себя: - и тяжёлый чернозём, налипающий многопудовыми гирями на истоптанные, избитые военными дорогами сапоги; и боль невосполнимой утраты; ярость атак и бессильные гнев и ярость, перед неотвратимостью чужого, но близкого сердцу горя, невозможностью хоть на миг задержать, отвернуть в сторону, летящие в людей пули, камни, осколки снарядов и мин; бежали, с пустым, бесполезным противотанковым ружьем, наперевес, спотыкаясь и дико матерясь навстречу жерлу пушечного дупла, нацеленного нам прямо в грудь; тихо воя, почти без слёз, мы хоронили, истерзанные, изрешеченные, автоматными очередями самодовольных стрелков, тела женщин и стариков, юных и младенцев, видя глаза отцов, матерей, сестёр, братьев расстрелянных, слышали внутри себя клятву отмщения, и уже совсем иначе слышалась нам песня "Вставай, страна огромная!"...
Когда отзвучало последнее слово короткой живой повести, мы, не сговариваясь, одновременно поднялись со своих стульев и низко склонив головы стали перед ним на колени, шепча едва слышное, в будто обрушившейся внезапно на нас тиши кабинета, единственное слово - «СПАСИБО!»….
Меняясь в лице, он вскочил со своего кресла и встал… рядом с нами на колени, говоря пересохшими губами и сдавленным, севшим от нахлынувших чувств голосом: -"Хлопцы! Вы что! Я ведь всего лишь солдат! Хлопцы... Ну, вы что?..."….
Мы поднялись с колен, глядя на него, не просто солдата Отечественной – на ВОИНА ВЕЛИКОЙ СТРАНЫ, из-за мужественной спины которого выглядывали счастливые лица, тех, кого он и ему подобные оградили от несчастья своей жизнью...
Коротким жестом, без слов, что уже не могли вырваться из ставшего пересохшим, пустынным колодцем горла, он показал на одно из окон кабинета, приглашая в него взглянуть.
Там, за широкими створками, в остеклённой раме, необъятно-живописной картиной расстилалась южная, вечерняя степь, разбитая узкими, жиденькими лесополосами на квадраты и прямоугольники полей. Там, на одном из них, ясно выделяясь тёмным, траурным окрасом, среди зеленеющих колосьев, полевых, неброских, но насыщенных ароматом цветов, высилась одинокая часовня, в тени которой ютился невысокий холм, вершину которого венчал четырехгранный обелиск. От просёлочной дороги, к часовне, тянулась тонкая ниточка недлинной тропы, имевшей, примерно в серёдке, вытоптанный кружок…
Спрашивать, зачем он там, мы не стали, мы знали – с этого места слышны голоса душ, всех тех, кто нашёл свой последний приют в тени за часовней, под холмом и слова невысказанных молитв...