Ветер колышет ромашку на клумбе

Ветер колышет ромашку на клумбе,
птицы, заблудившись, сели на провода,
трухлявые ставни в некогда клубе
давно вмещают муравьиные города.

Звук, отразившись, возвращается к уху,
тем более выстрел, или крик «Прости!».
В поле старик, поправляя кобыле подпругу,
сжимает остатки жизни в горсти.

Река, зажатая отовсюду полями,
знававшая не из сказок Петра,
доживает своё. Тополями
хранятся зашедшие в гости ветра.

Мост, терпевший войны, унесло розливом,
вёсны всё больше походят на снегопад,
в коридоре путь освещён не грушей, а сливой,
в игре без проигравших объявлен пат.

Ветра не склонны менять себя,
воздух ещё по привычке прозрачен.
Старый горизонт, зарёю рябя,
остаётся мрачен.

Всё, что там есть, и вообще говоря
ВСЁ – есть следствие небытия,
подобно тому, как свет фонаря
есть следствие тьмы, которой объят.

Всё, чего там нет, или, сказать точней,
всё, чего нет вообще –
небытия предел, предел смерти. Ей
предел не нужен, и это её отмще…