Паганини

Рвал смычок в клочья кожу струны.
Он уже не играл – а пиликал.
И от скрипки предсмертного крика
возопить были камни должны.

И осклабился партер в la-Skala,
и балкон обнажил свой оскал,
а струна слух уже не ласкала, -
а искру высекала из скал.

Те, чьих душ бархат молью побитый,
клакерам заплатили не мало.
И шушукались иезуиты:
«Он за это продал душу дьяволу».

И белее небесного мела,
стали те, чей патрон Сатана.
Не рвалась струна. И «campanella»
прижигала, как язву, суть Зла.

Всё внимало. И «urbi». И «orbi».
Стыд в сердцах прорастал алым маком.
Бонапарт где-то в Азии - сгорбился,
шляпу снял … и осаду снял с Аккры.

Скрипки звук жалил души как овод,
бил инстинктов ростки, словно градом.
И впервые, за всю жизнь, Суворов
отступал сквозь снега Сент-Готарда.

Всё. В партере подонки заквакали,
в предвкушении fiasco момента.
Но, забывши о мзде своей, клакеры
Разразились аплодисментами