Истина

Синтез слов или волос с усиков Сальвадора Дали.
Почему-то мысли мертвого ценней и интересней.



Этот волос навестил меня тогда, когда я лежал в белой больнице, номер клен, черносмородинного проспекта, город Не было вселенной – черного пятна на моей старой манишке. Он влетел в мою палату с порывом подводного бриза и пригрелся на прохладном, накрахмаленном покрывале у меня на животе, когда я читал книгу Готфрида Груфта де Кадавра – «Фантасмагория Ноктюрна» и начал рассказывать мне свою историю. Он сорвался с усов во время похорон и пустился в путешествие поиска меня. Помнит носы и груди женщин, к которым льнул, но больше всего любил кожу Галы. Он любил все картины хозяина и любил запах вина из его ноздрей, но ненавидел, когда на него все пристально смотрели со своими братьями. Тогда он и захотел улететь. Этот волос так равнодушно рассказывал про то, как я равнодушно ввожу под свою кожу цвет панихиды, запах коробочки для лекарств, воду мертвого моря и вкус ежевики и слизи, которые цеплялись до бешеной плотности сжатой планетой перед погибелью в эритроциты и пускались по плоти взлохмаченными птицами, летящими с севера. Разбиваю головой кафель и теряю восемьсот шестьдесят десять терабайт памяти, ломаю три с половиной пальца о стены, стучась неясно с какой стороны крышки и куда… Снимите ребра, мне хочется больше вдохнуть, комната пытается вытряхнуть меня из своего тела, как паразита – бога, вращается, превращаясь в центрифугу, со скоростью в миллиарды раз быстрее скорости света, а я все пью вишневый, блестящий, крепкий чай. Центрифуга давно расщепилась на мириадные доли наноатомов, а я все пью вишневый, блестящий, крепкий чай. Ответвления ржавых труб нервов – ответвления нор короедов в лодке Харона. Зеленое перо синих, ласковых фей у моего башмака, ущелья между растрескавшейся краской на иконе святого Алексея, самое багровое пятно на плащанице пахнет нерассказанным юношеством Христа, его ненавистью и мизантропией, вежливостью и презрением, близостью к истине и скоропостижным отдалением от нее к тридцати трем. В моих гайморовых пазухах живут личинки терпсихор и бормочут какие-то глупости на языке майя о воде и солнце. Я качаюсь на волнах в середине океана, покрывшего всю планету, я смотрю на звезды, я вижу их все до единой, до последней, до самой дальней, я пронзаю космос насквозь и снова вижу себя - я качаюсь на волнах в середине океана, покрывшего всю планету, я смотрю на звезды, я вижу их все до единой, до последней, до самой дальней, я пронзаю космос насквозь и снова вижу себя… На самом деле серая трава растет под серым небом и таит в себе толпы серых насекомых. Кипы висельниц, а висельников больше, а их шатаний и плясок еще больше, забавно, все летают, нет ничего прекрасней и захватывающей, чем потерять землю под ногами, и я летаю и все летают, и по-одному и толпами улетают, но камни бездвижны и равнодушны, как я равнодушно вводящий под кожу цвета, звуки, вкусы и запахи. Какая же я убогая жертва чьего – то каприза веселиться, поместившего нас в клетку, что в клетке, что в клетке, которая мне снится во сне, где я могильная улитка, ползающая по запаху мокрой, теплой, взрыхленной земли, которое падает в мою брюшную полость и издает десятикратное эхо, вытекающее кровавым гноем из моих опаленных ноздрей на грудь, как во время пункции в металлический лоток с фурацилином. Я будто в темном склепе в паутинном и пыльном углу. Ко мне как-то фантасмагорично ковыляют, ползут, бредут мертвые послушать меня. Собираются вокруг учителя. Мои добросовестные и прилежные ученики. Один из них разронял все внутренности, потом 19 миллиардов лет их убирал обратно, целую тридцать третью часть нашего урока. Я улыбался. Мгновение стремится к нулю, чтобы стать вечностью, застыть, так и нам надо безгранично стагнироваться, чтобы застыть и тоже стать вечностью. Моя тень засасывает мир, как слив - воду из ванной, которая уходит по склизким, вонючим трубам в канавы. Мир, галактики, звезды, чернь космоса – я сыт, наконец-то сыт и улыбаюсь. 23.40… Я больше не могу отличить миазмы от духов. В мыслях утро, радиоприемник, ручка на пятнадцать градусов тридцать пять минут 7 секунд вправо, радиоволна шестьсот тридцать девять килогерц, утреннее пиканье, ледяное молоко за зубы, за губы, восемь зубов мудрости болят, глотаю, молокопад по груди изнутри. Неправда высовывает свою голову из норы, я дроблю ей череп руками и она громко, обиженно дышит на дне недр нор и ненавидит меня, и хочет меня сожрать. Зимнее поле… раздеться…впитать холод, стать холодом, чтобы потом было жарко гулять по звездам и касаться границ космоса, который в моей мысли, как кривая вавилонская башня, которая переливается, извивается и корчится дождевым червем, пронзенным булавкой. Известковые лица с фарфоровыми глазами разевают рты, как нефтяные шахты, и исполинскими океанскими водоворотами поглощают меня, смотрящего в страшное зеркало и видящего себя – зеркало – себя – зеркало – себя – зеркало – одно – себя – зеркало – поменялись местами. Я виню тебя в своем забвении меньше, чем не виню себя в своем забвении забвения тебя. 23.50. Я - звон отправляющегося трамвая по одному из капилляров правой руки черствой плоти мира, я шумный шелест крон деревьев и необузданное электричество в мире серебряных нитей, я третий рывок оргазма. Три миллиона лет назад я догадался, что мой мозг это теплое чрево для плода, который созреет через семнадцать миллионов лет. Я болезненная грязь на потолке общественной уборной инфекционного отделения, я ребенок в испачканных яслях, молчащий уже три недели, отец которого лежит, захлебнувшийся рвотой, на пожелтевшем белье, мать которого месяц лежит распластанным кальмаром под окнами, выпуская красные чернила. Я есть предвкушение мудрецов близкой истины, которая останется близкой до последнего человеческого сознания. (05.06.06) 23.59.57 – 58 – 59 – 00, 06.06.06 – день, когда ничто не случится, так сказал мне воло