Скрипач

 СКРИПАЧ
 В кабаке «Ферзь», у заляпанного советским и не советским временем столика круглой некогда формы, стоял мужчина в толстом и крепком ещё пальто. У пальто между прочим был прекрасный каракулевый воротник и большие, чёрные, в масть воротнику, пуговицы. Пальто, казалось, жило своей, независимой от своего хозяина, жизнью, и было, судя по всему, счастливо. Человек же, хозяин упомянутого пальто, находился внутри пальто и даже не очень внимательный сторонний наблюдатель сразу бы подивился какой-то несуразности в сочетании прекрасного пальто (с каракулевым воротником) и этого человека, вернее же сказать, человечишки, помещавшегося в пальто будто улитка в раковине экзотического гигантского моллюска. Впрочем, невозможно было точно определить что удивительнее – пальто своей старомодностью и в то же время новизной материала или человечек, придумавший забраться в это пальто и, одновременно с таковою своей выдумкой, выставивший над воротником до наглого маленькую головку, украшенную тонким и фиолетовым носом. Нос этот был чем-то навеки опечален и поэтому чуть загибался вниз, чем производил впечатление благородной грусти и начитанности одновременно. Впрочем, все люди разные, и сколько разных людей, столько и разных носов. Однако не в носе было тут дело. Человечек явно страдал, страдал непосильно. На столике некогда круглой формы стояла рюмка, бумажная тарелочка с холодной фасолью и почти уже пустой графин с прозрачной влагой на дне. Это была наверняка водка, хотя кто его знает что там болтается на дне графинов, стоящих на столиках некогда круглой формы, особенно если тут рядом такое пальто с черными пуговицами. Человечек страдал и скорбь его была скорбью человеческой, о чём косвенно свидетельствовала фасоль, застывшая безнадёжно и забытая, как первая любовь. Человечек уставил взгляд своих выпученных, немного рыбьих, глаз на противоположную стену, где на бордовых обоях сияли здоровьем три богатыря в чистом поле и в рамке фальшивой позолоты. А правее, на витрине с мертвецкого цвета бутербродами и прошлогодними яйцами под майонезом с петрушкой, темнел бюст Дзержинского и вкусно лучились вуалехвосты в мутном аквариуме. Там же плавал одинокий сомик, ища усами по стеклу падаль. И, так же как эти существа, плавали мысли в голове человечка, и в движении их не было ни направления, ни цели. Было когда-то начало, но человечек не знал или не помнил когда оно было, и был, наверное, где-то конец, но человечек не знал и не гадал когда он может быть. Ничто подобное не интересовало человечка, а интересовало его только одно: почему он не стал скрипачом? Мама ведь его некогда отдала в музыкальную школу и его приняли сразу, без экзаменов, потому что посчитали это излишним для ребёнка с таким великолепным слухом, что выяснилось после прослушивания. И всё детство ему снилась музыка; он её видел, он почти осязал её во сне, он растворялся в ней, и утром ещё долго находился под её впечатлением. Но мальчик он был ленивый, да и как оказалось, жизнь вовсе не хотела чтоб он посвятил себя каким-то нотам и диезам. Жизнь захотела, чтоб он отдал её, жизнь, в обмен на то, что позволит купить макароны, сыр, яйца, пачку сигарет, жетон на метро. И макароны, и сыр, и пачка сигарет, и жетон на метро нужны были жизни уже сегодня, немедленно, а полутона с ферматами ей были не так уж важны. И поэтому человечку пришлось поступиться музыкой и попроситься на работу в отдел баскетбольных мячей и клюшек в магазине «Спорттовары». В магазине «Спорттовары» человечек работал два года и научился здесь пить пиво и ругаться нехорошими словами. Потом магазин закрыли и пришлось поработать ходячей рекламой. Человечек становился на весь день то бананом, то мобильным телефоном, то ботинком, то мороженым. В таких костюмах он ходил, скрыв лицо под маской или в кончике гигантского презерватива целый год и, пользуясь внутренним пространством мобильного телефона или презерватива, пил пиво и ругался нехорошими словами. Через год такой работы человечек уверовал в Бога, стал соблюдать среду и пятницу, и искренне молиться утром и вечером. Вера пришла незаметно, как-то сама собой, будто всегда была как небо над головой. Человечек перестал пить пиво и ругаться, а стал пить водку (иногда) и курить папиросы. В водке и папиросах, казалось ему, есть некое целомудрие и смирение, тогда как в пиве и ругани– одно жлобство и уныние. Курево казалось делом более христианским, нежели пять бутылок пива перед сном. Потом нашлась другая работа – доставлять воду в учреждения и частные квартиры. Выдали синий камбинезон. Три года человечек выгружал и загружал, поднимал и спускал с разной высоты этажей пустые и полные бутыли воды. «Опп-ля!» - говорил человечек подымая на плечо тридцатилитровую бутыль воды. «Опп-а!» - говорил он, ставя бутыль в прихожей какого-нибудь бультерьера с умными глазами и хозяюшки в бигудях с малиновыми губами. За такую работу платили неплохо. Постепенно человечек вот так вот жил, жил и дожил до сорока лет. И вдруг оказалось, что он не помнит своего имени. Он стоит у столика некогда круглой формы. Перед ним фасоль, рюмка. Мало того: вокруг шеи искрится пуделиной фактурой каракулевый воротник! И три богатыря – Илья Муромец, Алёша Попович и Добрыня Никитич – без упрёка, как шофёры из-под кепок, глядят в степную даль, будто в дали этой им мерещится говорящая великанская голова, вросшая в землю. Но знает человечек, перед которым фасоль, что это вовсе не великанская голова, а это его маленькая головка, даже несколько наглая своей невеликостью. И нос висит над воротником, и мало осталось на дне графина прозрачной влаги, и мало времени пожить осталось, и в то время что осталось, скрипачом уже не стать.