Мир образов Андрея Грина

Мир образов Андрея Грина

Общеизвестная истина: каждому поэту, каждому творческому человеку чрезвычайно трудно найти себя, свое неповторимое «Я». И при знакомстве с творчеством этого поэта сразу же ощущаешь процесс таких мучительных поисков. Прежде всего обращаешь внимание на активно заявленную авторскую позицию быть ни на кого не похожим, быть и оставаться самим собой и только. При этом зачастую звучит вызов всем, всему окружающему. Да, что-то рядом происходит, мир наполнен событиями, люди живут, любят… Но в финале одного из стихотворений Андрея Грина все-таки прорывается как лозунг манифеста: «Какой восторг: я – одиночка!» И дальше в его стихах мы погружаемся в образный мир, где происходит нарочитый, подчеркнутый отказ от красивости, от всего так называемого «поэтического» с учебно-хрестоматийной точки зрения. Невольно вспомнилось ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». И все-таки, рассуждая о том, что и как пишет Андрей Грин, трудно говорить о традиции и предшественниках, настолько активен, зачастую до самозабвения, поиск автором своего индивидуального языка, своего стиля, своего ритма, своей образности. Понимаешь и то, что, возможно, его поэзия не всеми читателями одинаково воспринимается. Но такой поиск представляется для этого автора предельно органичным, естественным, я бы даже сказал – сокровенно интимным.
Потому что мы, как утверждает его лирический герой (назо- вем его по-учебному так), «пришедшие на миг, чтоб на века уй- ти», потому что в этом мире – «месиве» – даже над вашей тенью всегда «ореол цепей» («Сумеречный бред»). У Андрея Грина само существование лирического героя и сама поэзия как одна из форм этого существования все время пробивается сквозь
«сумерки» действительности. И многие его стихотворения написаны на такой вот внутренней энергии преодоления мрака вокруг. «Ещё не рушатся дома, и спим еще мы все спокойно…», – цитирую начало стихотворения «Корень», написанного
ещё в 1987 году; сегодня трудно не вздрогнуть, прочитав такое.
В этом стихотворении с болью в сердце говорится и о том, что очень легко уйти от всего, от всех проблем: «Нужно сделать один только шаг, можно вправо, а можно влево…». Но для поэта это невозможно, он тут же констатирует, что «непричастность – вечный мой враг, белый корень черного дерева». И в дальней- шем из других стихотворений мы понимаем, что за бытовым, приземленным, низменным фоном и окраской того, о чем пишет поэт, скрывается серьезное волнение, беспокойство, тревога, стремление понять, что же на самом деле происходит в мире.
В одном из стихотворений того же 1987 г. звучит очень грустная констатация: «Я свободен в стеклянной клетке». А вот и еще одно признание-призыв: «Расстреляйте меня лучше сразу» («Нате!»).
В образном мышлении автора, конечно же, очень часто присутствует ирония и самоирония, но все это – только черты серьезной мировоззренческой структуры, где все смешалось, все суждено быть и откуда уже никуда не уйти. Он предельно реален в своих образах, его действительность зачастую натуралистически обнажена. Реальность может быть страшна и безыс- ходна, несмотря на констатацию в одном из стихотворений, что «Безысходность – это бред… Это вымысел для слабых». С грустью и болью пишет Андрей Грин о своем поколении, о сво- их сверстниках, которые «потеряли святыню давно» («Гонки»).
«Мы останемся в детских вопросах», – так он свидетельствует
и уточняет, что останемся «с пробитым крылом». Потому что прошлое было ужасным: мы жили в стране, где «деревья ко- стями взрощены для держанья тяжелых небес», где «дороги кровью вымощены, чтобы их не покинул бес», где «заря ока- залась скована…». И вот приходит новое поколение: сможет ли оно что-то изменить? Не ищите оптимистического ответа на этот вопрос. Потому что, как говорится в стихотворении
«Замок», «на арену выходим мы», новые люди, но выходим
«под знаменами, под топорами». Вообще во многих ранних
и поздних стихотворениях А. Грина звучит это напряженное раздумье о судьбе его сверстников именно на стыке двадцатого
и двадцать первого столетий:

В хоровод беду
За собой веду.
Во чумном дому Глохну с хохоту…
(«Похмелье»).

В стихотворении «Дядюшка хиппи» читается попытка осмыслить нелегкий путь этого поколения, его становление, взросление, продиктованное временем его прощание с тем, что творили «ослепшие при выстреле «Авроры». Естественно, что от всех кошмаров мира вокруг лирическому герою хочется уйти, он пытается заявить, что он «всегда между сном и явью»
(«Остров»). Но это – только видимость самоуспокоения, попыт- ка убежать в «богему», упоминаемую в том же стихотворении. От мрачной действительности уйти мучительно трудно, хотя все настойчивее «зовет на светлый остров колокольчик на перроне». Тем не менее, жестокая реальность опять заставляет признаться:
«Я глухой музыкант, онемевший поэт, я – придуманный франт, меня просто нет…» (Мираж»). Конечно, все это – образ, а не самоуничижение. Но и выражение авторского «Я», которое видит мир именно так. «Я хотел бы выкрасить склепы светлой краской, зовущейся новью», – скажет лирический герой поэта в том же стихотворении. Но – увы! – это только заявленное желание…
По-своему преломляются у автора и так называемые социальные мотивы. «Вспышечки футур-экспрессионизма» – так иронически называется стихотворение-баллада, где все – очень серьезно и выстрадано. Нет никакой радости в стране, где «уже столько лет – сплошной бред», где «камень, звон, гром, грязь – по улицам бродит мразь». Почему вся жизнь многих похожа на «кошмарный сон» – это образ из стихотворения «Почему?». Там же звучит острый, пронзительный вопрос: «Кто родил эту толпу зевак, ожидающих лишь похорон?» Вопросы остаются без ответа, лирический герой этого цикла стихов пытается что- то понять и объяснить, беспощадно спрашивая себя: «Почему я всю жизнь смеюсь, когда мне весьма печально?». Одно из сти-
хотворений даже названо так – «Проклятие», и в нем звучит часто повторяющийся мотив:

Я трижды проклят, Дважды нищий,
Я прячу взгляд,
Я всюду лишний…

К тому же реальная действительность на стыке столетий порождает совсем не оптимистическое настроение. «Холм земли всему на свете» – это сказано о России («Сон ли…»). «Я ниже нуля, за гранью совсем» – а это, наверно, не случайное выражение самоощущения в жестоком мире, где «кругом дождит от весны до осени, и зима чернит края белой простыни» («Ноль»). «Рано утром выбегаю, а зачем бегу – не знаю» («Бег») – очень часто звучит у автора подобное напряженное раздумье о смысле суще- ствования. В стихотворении «Хулиганство» – такая же безыс- ходная картина жизни, где «по чужой душе ногами можно нехотя ходить…» и где лирическому герою остается один страшный удел – «быть раздавленной лягушкой». Вообще в стихах Андрея Грина часто встречается эта беспощадная интонация, этот свое- образный взгляд на мир, на себя и все вокруг, выраженный так резко. Понимание своего бессилия личного, земного перед всем миром акцентируется поэтом и в цикле стихотворений «Дождь
и клоун», направленных, как показалось, более вглубь, в себя,
в тайны только своего бытия, в мир, где он, автор, «остался лишь тенью бесчувственно тонкой»:

Перед крепостью вашей, Перед странной тюрьмой Разрываю я даже
Свой панцирь живой…
(«Игра с тенью»).

Но в порыве исповедальности у лирического героя может быть и такое состояние, как в стихотворении «Контуры», когда все вокруг – только очертания, призраки, контуры, когда все –
«мимо». Потому что есть главное признание: «Я с сыном».
Как и у всех поэтов, у Андрея Грина тоже есть так называемая любовная, интимная лирика, даже специальный цикл называется
«Что такое женщина». В нем встречаем стихотворения, основанные и на традиционном поэтическом мышлении («Сонет для Евгении»). Но и здесь авторская образность носит подчеркнуто свой, личный характер, как, например, в следующей метафоре:
«Ночь спустилась на верхушки деревьев и раздвинула звезды крылом угловатым». Причем постоянно пробивается все то же стремление автора уйти от традиции, от обычного, банального, даже от нормального с точки зрения массы, толпы. И не случайна констатация: «Мне позирует день, я рисую ночь…» («Расскажите мне»). И здесь интонация может быть откровенно исповедальная, самокритичная, безжалостная. Строки о любви у Андрея Грина, как правило, предельно сдержанны, в них – подчеркнутая бо- язнь «соплей», красивой лжи, неискренности. Традиционная таинственная незнакомка может превратиться в «рыжую даму»
(«Грустная гамма»), и это – данная реальность, далеко не идеал, но изменить ничего невозможно. Да, «нравится нравиться, быть первым из первых», хочется оставаться «опьяняюще юным», но реально ли это? Этот исповедальный мотив, предельно об- наженный в «Очень грустной балладе», в других стихах переходит уже в иную, более лирическую, логико-житейскую интонацию, восходящую к классическим образцам:

А я… Ах, если б только смог… Не тронув тишину словами, Слегка присев у ваших ног,
Все больше восхищаться вами…
(«Еще чуть-чуть…»).

И ещё один индивидуально авторский, связующий мотив проходит через весь созданный им поэтический мир. Это ин- тонация странного человеческого существования, когда смешаны повседневная естественность бытия и его шутовская суть.
Она, эта суть, изначально живет в человеке. Её понимание идёт
от знаменитых слов героя Шекспира: «Весь мир – театр, и все мы в нем – актёры». Отсюда такие частые констатации в сти- хах А. Грина: «Великий шут!..», «Всего себя несу на торг»,
«…От шута невеселого с ржавой короною», «Я актер – не более…»
и многие другие. Его строки даже возникают иногда из самых неожиданных, полушутовских ассоциаций, из того, «с чего не слепишь стих». Один из примеров – стихотворение «Попутная преферансная», воссоздающее яркий образ той страны, откуда мы все, той России, которая и сегодня, как и весь мир, – театр, только «с вагонной душной кровлею». То же шутовское начало
в основе стихотворения «Про гнома»: конечно же, он тоже шут, этот Добрый гном, который всем все так щедро раздает. Но вот
в стихотворении «Подворотня» появляется иная интонация:
«в подворотне клоун плачет». Мироощущение плачущего клоуна предельно близкое лирическому герою: «Клоун плачет, клоун плачет, – это горе, не иначе…» А уже в следующем стихотворении тот же Клоун, ставший главным персонажем, «смеется, слезу заслоняя». Правда, радоваться не приходится, потому что карти- на рядом предельно контрастная: «Белый художник в саване черном с красной каймою… Дерево черное в гроб превращенное»
(«Белый стих»).
Своеобразна и формальная структура поэзии Андрея Грина. Нарочитый сбой ритма во многих стихотворениях создает ощущение особой, доверительной интонации, стремление быть проще, разговорнее, чтобы достичь полного взаимопонимания
с теми, кто будет это читать. Иногда обращают на себя внимание рифмы, неожиданные, но хлесткие, типа «гнилье – немье»
(«Рондо»), «узеньком – музыка» («Плач»). В рифмовке часто встречаем точные созвучия, полные образного смысла: «дождь – мощь, есть – месть», «тлен – плен» («Точка отсчета»), «Снова – без! Снова – бес!» («Вспышечки…») и т. д. Часто привлекают авторские образные находки, развернутые метафоры, сравне- ния. И в каждом случае это передает не только зримую картину, но и определенное настроение. В стихотворении «Осенний пейзаж» «стая больных ворон по прозвищу голуби, как караван
похорон, бродит по пастбищу голому…». В его стихах от льда могут быть ожоги. Или вот образ из стихотворения «Всегда перрон»: «Между нами всегда перрон в седине паровозных колец». Запоминаются летящие «флейты метели»; «зелень вры- вается в мрамор» и «бледнеют заревом огни» в поэтической зарисовке «Весна». Или «бесцветное и совершенно пустое небо
с черными дырами ворон» в произведении «Зелень осени», вошедшем в цикл, названный так – «Рассказы». Но рассказы Андрея Грина по своему жанру – это все-таки то, что мы называем стихотворениями в прозе, в них – типичная для этого автора система образного мышления, те же настроения, интонации.
Чтение стихов Андрея Грина – занятие не из сладко-приятных, ласкающих ухо и душу. Процесс этот требует определенно- го напряжения, активного соучастия, соразмышления. В сти- хотворении «Всегда перрон» звучит как бы между прочим при- знание: «Вот такая уж выпала роль – никуда нам не деться от прозы». Подумалось, что автор не просто проговорился. Его поэзия во многом рождается на почве прозы, она произрастает из земных подробностей, мелочей, простоты, бытовых деталей. Но случается и так, что поэт может вдруг как бы взлететь
к совершенно иной, возвышенной образности, надеть «звездной ночи плащ», взять «у солнца колесницу» и тогда ему «луна подарит коней… для небесной прогулки» («Праздник ночи»). Насыщенная контрастность во многом определяет черты ав- торской индивидуальности Андрея Грина. Пожелаем же ему успехов на этой нелегкой, им самим избранной дороге.

Ванкарем Никифорович.