Лоуренс Дейвид Герберт. Новые небо и земля

DAVID HERBERT LAWRENCE
(1885-1930)

From “Unrhyming Poems”
(1918)

NEW HEAVEN AND EARTH

I
And so I cross into another world
shyly and in homage linger for an invitation
from this unknown that I would trespass on.

I am very glad, and all alone in the world,
all alone, and very glad, in a new world
where I am disembarked at last.

I could cry with joy, because I am in the new world,
 just ventured in.
I could cry with joy, and quite freely, there is nobody to know.

And whosoever the unknown people of this unknown world may be
they will never understand my weeping for joy
 to be adventuring among them
because it will still be a gesture of the old world I am making
which they will not understand,
 because it is quite, quite foreign to them.

II
I was so weary of the world,
I was so sick of it,
everything was tainted with myself,
skies, trees, flowers, birds, water,
people, houses, streets, vehicles, machines,
nations, armies, war, peace-talking,
work, recreation, governing, anarchy,
it was all tainted with myself, I knew it all to start with
because it was all myself.

When I gathered flowers, I knew it was myself
 plucking my own flowering.
When I went in a train, I knew it was myself
 travelling by my own invention.
When I heard the cannon of the war,
 I listened with my own ears to my own destruction.
When I saw the torn dead, I knew it was my own torn dead body,
It was all me, I had done it all in my own flesh.

III
I shall never forget the maniacal horror of it all in the end
when everything was me, I knew it all already,
 I anticipated it all in my soul
because I was the author and the result
I was the God and the creation at once;
creator, I looked at my creation;
created, I looked at myself, the creator:
it was a maniacal horror in the end.

I was a lover, I kissed the woman I loved,
and God of horror, I was kissing also myself.
I was a father and a begetter of children,
and oh, oh horror, I was begetting
 and conceiving in my own body.

IV
At last came death, sufficiency of death,
and that at last relieved me, I died.
I buried my beloved; it was good, I buried myself and was gone.
War came, and every hand raised to murder;
very good, very good, every hand raised to murder!
Very good, very good, I am a murderer!
It is good, I can murder and murder, and see them fall,
the mutilated, horror-struck youths, a multitude
one on another, and then in clusters together
smashed, all oozing with blood, and burned in heaps
going up in a foetid smoke to get rid of them,
the murdered bodies of youths and men in heaps
and heaps and heaps and horrible reeking heaps
till it is almost enough, till I am reduced perhaps;
thousands and thousands of gaping, hideous foul dead
that are youths and men and me
being burned with oil, and consumed
 in corrupt thick smoke, that rolls
and taints and blackens the sky, till at last it is dark,
 dark as night, or death, or hell
and I am dead, and trodden to nought in the smoke-sodden tomb;
dead and trodden to nought in the sour black earth
of the tomb; dead and trodden to nought, trodden to nought.

V
God, but it is good to have died and been trodden out,
trodden to nought in sour, dead earth,
quite to nought,
absolutely to nothing
nothing
nothing
nothing.

For when it is quite, quite nothing, then it is everything.
When I am trodden quite out, quite, quite out,
every vestige gone, then I am here
risen and setting my foot on another world
risen, accomplishing a resurrection
risen, not born again, but risen, body the same as before,
new beyond knowledge of newness, alive beyond life,
proud beyond inkling or furthest conception of pride,
living where life was never yet dreamed of, nor hinted at,
here, in the other world, still terrestrial
myself, the same as before, yet unaccountably new.

VI
I, in the sour black tomb, trodden to another death
I put out my hand in the night, one night, and my hand
touched that which was verily not me,
verily it was not me.
Where I had been was a sudden blaze,
a sudden flaring blaze!
So I put my hand out further, a little further
and I felt that which was not I,
it verily was not I,
it was the unknown.

Ha, I was a blaze leaping up!
I was a tiger bursting into sunlight.
I was greedy, I was mad for the unknown.
I, new-risen, resurrected, starved from the tomb,
starved from a life of devouring always myself,
now here was I, new-awakened, with my hand stretching out
and touching the unknown, the real unknown,
 the unknown unknown.
 
My God, but I can only say
I touch, I feel the unknown!
I am the first comer!
Cortes, Pisarro, Columbus, Cabot, they are nothing, nothing!
I am the first comer!
I am the discoverer!
I have found the other world!

The unknown, the unknown!
I am thrown upon the shore.
I am covering myself with the sand.
I am filling my mouth with the earth.
I am burrowing my body into the soil.
The unknown, the new world!

VII
It was the flank of my wife
I touched with my hand, I clutched with my hand,
rising, new-awakened from the tomb!
It was the flank of my wife
whom I married years ago
at whose side I have lain for over a thousand nights
and all that previous while, she was I, she was I;
I touched her, it was I who touched and I who was touched.

Yet rising from the tomb, from the black oblivion
stretching out my hand, my hand flung
 like a drowned man`s hand on a rock,
I touched her flank and knew I was carried
 by the current in death
over to the new world, and was climbing out on the shore,
risen, not to the old world, the old, changeless I, the old life,
wakened not to the old knowledge
but to a new earth, a new I, a new knowledge,
 a new world of time.

Ah no, I cannot tell what it is, the new world.
I cannot tell you the mad, astounded rapture of its discovery.
I shall be mad with delight before I have done,
and whosoever comes after will find me in the new world
a madman in rapture.

VIII
Green streams that flow from the innermost continent
 of the new world,
what are they?
Green and illumined and travelling for ever
dissolved with the mystery of the innermost heart of the continent, mystery beyond knowledge or endurance, so sumptuous
out of the well-heads of the new world. –

The other, she too has strange green eyes!
White sands and fruits unknown and perfumes that never
can blow across the dark seas to our usual world!
And land that beats with a pulse!
And valleys that draw close in love!
And strange ways where I fall into oblivion
 of uttermost living! –
Also she who is the other has strange-mounded breasts
 and strange sheer slopes, and white levels.

Sightless and strong oblivion in utter life
 takes possession of me!
The unknown, strong current of life supreme
drowns me and sweeps me away and holds me down
to the sources of mystery, in the depths,
extinguishes there my risen resurrected life
and kindles it further at the core of utter mystery.

Greatham.




ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
(1885-1930)

НОВЫЕ НЕБО И ЗЕМЛЯ

I
И вот я в мир другой вступить решаюсь,
благоговейно ожидая позволенья
войти в неведомое, вторгнуться в него несмело.

Охвачен радостью, я одинок в мире,
как перст одинок, счастлив в том новом мире,
на берег которого отважился наконец ступить.

Я готов закричать от счастья, ибо я в новом мире,
 куда я дерзнул проникнуть;
я готов закричать от счастья – закричать невозбранно:
 некому здесь меня услышать.

И какой бы народ ни населял этот неведомый мир,
никто из них не поймёт, почему у меня льются слёзы –
 только от счастья быть между ними:
эти повадки принёс я из прежней жизни, мною еще не забытой,
а им совсем непонятной и чуждой – совсем, совсем незнакомой.

II
Я был измучен жизнью,
всё в жизни мне опостылело:
я сам вокруг всё заражал и грязнил собою –
небеса, деревья, цветы, птиц и реки,
людей, дома, улицы, повозки, автомобили,
народы, армии, войны, переговоры о мире,
работу, досуг, правление и анархию –
всё-всё заражалось мной и грязнилось,
 и сам я знал всё от начала,
ибо всё было мною – мною одним.

Собирая цветы, я знал:
я сам собираю цветы, что посажены мною.
Путешествуя в поезде, знал, что пущено в ход
 мое собственное изобретенье.
Слыша пушечную канонаду, вслушивался в гибель себя самого. Видя изуродованные тела, знал я, что сам
 разорван прямым попаданьем.
Всё было мной – и всё совершалось моей собственной плотью.

III
Под конец настал неотвязный, панический ужас –
 никогда мне его не забыть,
когда всё было мной, когда всё мне было уже известно,
 когда всё я в душе предвидел,
когда я был первопричиной и был итогом,
был Вседержителем – и вместе Вселенной;
создатель, я взгляд устремлял на созданье;
созданный, я взирал на себя самого – создателя:
под конец настал неотвязный, панический ужас.

Любовник, я целовал любимую –
и, Творец ужаса, целовал себя самого.
Отец, я порождал потомство
и – о ужас, ужас! – я порождал и зачинал в собственном теле.

IV
И вот пришла смерть, всепоглощение смерти,
и с ней, наконец, избавленье: я умер.
Я схоронил возлюбленную, схоронил себя самого,
 ушёл из жизни.
Разразилась война – и руки, руки всех, потянулись к убийству.
И вот – хорошо весьма: теперь я убийца!
Хорошо, хорошо весьма! Я могу убивать, убивать
 и видеть, как падают искалеченные, объятые ужасом юноши, тьмы и тьмы
тел, одно на другое сваленные грудами,
обезображенные, в крови, сжигаемые второпях;
к небу восходят зловонным дымом
тела убитых мужчин и юношей, сваленные
в кучи, грудами, смердящими зловонными грудами,
столько, что это уже слишком, слишком – невмоготу!
Тысячи, тысячи жутких, разлагающихся трупов –
мужчины, юноши и я сам –
горят, облитые нефтью, объятые смрадным густым дымом,
сплошь застилающим небо, пока не спускается тьма –
 тьма непроглядной ночи, смерти и ада,
и я мёртв и втоптан в ничто, в могиле,
 насквозь прокопчённой дымом, втоптан в могилу, в прах, мёртв, втоптан в ничто, в ничто.

V
Господи! Это прекрасно – умереть и быть втоптанным в ничто, втоптанным в пустоту – в сырую мёртвую землю,
совсем в пустоту,
в полную пустоту –
пустоту
пустоту
пустоту.

Ибо в пустоте, совершеннейшей пустоте и заключается всё. Втоптан в прах, в землю, в ничто, в пустоту,
втоптан, бесследно исчезнувший, здесь
я восстал и ступил на берег иного мира,
восстал, обрёл воскресение,
восстал – не родился вновь, а восстал в прежней плоти,
нов за чертой новизны, жив за чертой жизни,
горд без малейшей мысли о гордости,
жив здесь, где жизнь не являлась даже во сне, даже намёком,
здесь, в мире другом, всё еще персть
от персти земной, я точно такой же как прежде –
 и непостижимо нов.

VI
Я, в сырой чёрной могиле, преданный полной смерти,
вытянул руку в ночи, однажды ночью, коснулся
не себя самого, а совсем иного –
того, что не было мной никогда.

Вместо меня рвалось пламя –
внезапно вспыхнувший столб огня!
Вытянув руку вперёд, прямо перед собой,
я почувствовал нечто совсем иное, чем я –
то, чем я никогда не был:
это было неведомое.

А, теперь я обратился в пламя, в полыхающий столб огня!
Я – это тигр в прыжке из засады.
Ненасытно алчен, я жажду неведомого.
Только-только восстал я, воскрес – изглодан могилой,
изглодан жизнью, где я без конца пожирал себя самого;
и вот я здесь, едва пробудившись, протянул руку
и тронул неведомое, подлинно неведомое, неведомое
 неведомое.

Боже, Боже, я едва могу вымолвить:
я тронул и ощутил неведомое!
Я первопроходец!
Кортес, Писарро, Колумб, Кабот – все они ничто
 рядом со мною!
Я первопроходец!

Я открыватель новых земель!
Я отыскал другой мир!
Неведомый, неизвестный!
Я распростёрт на берегу,
я забрасываю себя песком,
я набиваю рот землёй,
я зарываюсь всем телом в почву
неведомого, нового мира!

VII
Рукой я касался бёдер жены,
бедро жены я сжимал в ладони –
я, едва пробуждённый, восставший из гроба!
Я касался бёдер жены,
на которой женат столько лет
и столько ночей я провёл, лёжа с нею рядом:
и всегда, всегда раньше она была мной,
я прикасался к ней – прикасался я и я же был тот,
 к кому прикасались.

Но, восставая из гроба, из чёрной пучины забвения,
бессильно откинув руку, как утопленник, прибитый к скалам,
я коснулся ее бедра и понял, что поток унёс меня через смерть
к новому миру – и вот, выбираясь на берег,
я восстал, но не в прежнем мире, прежний я, к прежней жизни, пробудился не к прежнему знанию,
но к некоей новой земле, к новому я, к новому знанию,
 новому измерению времени.

О нет, я не в силах поведать о том, что это за новый мир,
передать не в силах ошеломляющий, самозабвенный
 восторг открытия;
мой разум не выдержит восхищения –
и пришедший вослед за мной в новый мир обнаружит
одного лишь восторженного безумца.

VIII
Зелёные реки текут из глубин континента в этой новой стране –
что это за реки?
Отливая зеленью и мерцая, от века они путешествуют
 дальше и дальше
и несут с собой растворённую тайну сокровенных
 глубин континента, непостижимую, невыносимую тайну – полноводные реки,
что текут из далёких родников этой новой страны.

У нее – у этой – тоже странный зелёный взор!
Белые дюны, деревья с неведомыми плодами,
 источающими аромат –
никто не вдыхал такого, донесённого с тёмных морей,
 в нашем привычном мире!
Земля, отзывающаяся биением пульса!
Долины, тянущиеся к любовным объятиям!
И диковинные пути, где я ввергаем в забвенье
 средоточием жизни!
И у нее – этой другой – всхолмленные груди и отлогие склоны,
 и ослепительные равнины.

Слепое, неодолимое забвение запредельной жизни
 овладевает мной!
Неведомый, необоримый водоворот высшего бытия
тянет меня вниз, накрывает волной, захлёстывает и топит,
 увлекая вглубь,
к самым истокам тайны, в пучину, в бездну,
уничтожает меня – восставшего и воскрешённого –
и вновь возжигает огонь моей жизни
 в сердцевине конечной тайны.

Грейтем.

1918

Перевод Сергея Сухарева
(1984) -
- Иностранная литература, 1986, № 3
 (Рубрика "Литературное наследство").
 С.202 (IV).