Горький Умер Блок, расстрелян Гумилёв...

Умер Блок, расстрелян Гумилёв,
И остепенился Буревестник,
Он благополучен и здоров,
И давно забыл былые песни.

Он не только песен не поёт,
Он над сушей даже не летает,
Свой талант на деньги и почёт
Разменял и не переживает.

Он до невозможности слезлив,
Горд, обидчив и сентиментален,
Сед, сутул, пожалуй, некрасив,
Лучший друг его товарищ Сталин.
 
 1
Он когда-то бурю призывал,
Чтоб пришла – очистила Россию,
Как же он так страшно прозевал,
Как же спутал Ирода с Мессией.

Над страной сгущался чёрный мрак,
Холод проникал в дома и души,
Отвратительный холодный страх
Накрывал одну шестую суши.

Первой жертвой пал интеллигент –
Врач, учитель, служащий, учёный,
Воцарился Совнарком-конвент
В чудной смеси с русским Пугачёвым.

Реквизиции, расстрелы без суда
За ухоженные, в кольцах, руки…
Многих ты сумел спасти тогда,
Уберечь, укрыть, взять на поруки.

Голос твой от ярости хрипел,
Обличая большевисткий хаос,
Ты отважен был, велик и смел,
И куда всё это подевалось?

Под косу всё больше твой народ
Попадал: священники, крестьяне…
Ты вступал с большевиками в торг,
Далеко не равный и отчаянный.

Из чекистских камер извлекал
Ты людей по одному, поштучно.
Может быть, ты попросту устал,
Ну, а может тебе стало скучно.

Опустилась мощная рука,
Что катила вечный камень в гору.
Не могу тебе я свысока
Никакого высказать укора.

Здесь сомненья нету – ты велик,
Мне другое не дает покоя,
В зубы глупый тычится язык,
Затрудняясь объяснить другое:

Жалкие сиротские дома,
Где хозяевами вещи пахнут,
Жребий чей – скитанья иль тюрьма,
А частенько стенка или плаха.

«Грабь награбленное!» – кинул клич
Тот, кого аттестовать не надо,
Он ещё пока не «наш Ильич»,
Но уже стоит с тобою рядом.

Ценности – картины и фарфор,
Бронзу, драгоценности, эмали,
Люди, как пустой, негодный сор,
За горбушку хлеба отдавали.

Ты поставил дело на поток:
Протокол, комиссия, оценки…
Первые – подводим мы итог –
Та комиссия снимала пенки.

Может быть, тут грех и небольшой,
Только всё же он какой-то гадкий:
Стоит раз поторговать душой,
Как усвоишь подлую повадку.

Чем-то ты вождям не угодил –
Независим, резок, своенравен,
Фимиама власти не курил,
Не сдавал на преданность экзамен.

Ленин тебя лично из страны
Попросил – немного подлечиться, –
Этой власти критики нужны
Только лишь в гробу иль за границей.

Ты уехал – шанс тебе Господь
Дал, чтоб ты остался человеком,
Чтобы дух твой выше стал, чем плоть,
Чтобы ты возвысился над веком.
 
 2.
Но опять на сердце маета:
Денег нет и средства твои тают…
Эмигрантов гордых нищета
И отталкивает, и пугает.

Жить привык ты очень широко,
Скверное к тому же воспитанье
Ограничить не дает легко
Тело ни в комфорте, ни в питанье.

Снова стать таким, как все кругом,
Испытать тревоги и заботы,
Вновь безденежье, безвестность, дом
И литературная работа.

Ты от этого всего отвык,
Падать вниз и горько, и обидно!
Всё почувствовал и всё постиг,
Это всё из писем твоих видно.

Потускнел и твой авторитет,
Нет невежд слепого поклоненья,
Может быть, отчасти здесь секрет
Скорого в Россию возвращенья.

И ещё одно – твой дерзкий дух
Эмиграция не переносит,
Ну и как итог – одно из двух:
Сам бросай, тебя иначе бросят.

Правда, климат здесь совсем иной:
Солнце ослепительно сияет
И роскошной, сказочной листвой
Ветерок пленительный играет.

Ах, Сорренто, тишь и благодать,
Нет здесь мужиков, Кремля и снега,
"Самгина" здесь хорошо писать,
А вокруг тебя покой и нега.

И метался дух твой раздвоён,
Мучимый извечною загадкой:
Если ты не молод и силён,
Как же жить – свободно или сладко.

Есть две правды – думал ты тогда, –
Далеко неравные, однако:
Что поменьше – для людей беда,
Что побольше – человеку благо.

Дескать, должен вымереть народ -
Глупые и жадные крестьяне,
Мне такой бухгалтерский учет
Не понять, наверно, и по пьяни.

Правда – жалко, но нельзя жалеть,
Это вот другая, лучше, правда,
Тем крестьянам должно умереть,
Ну а не родиться – уж подавно.

И тогда всем станет жить легко,
Воцарятся красота и разум,
Здесь копнул ты очень глубоко,
Снова, видно, Ильичу обязан.

 3
Ты вернулся – и такой почёт
На тебя тогда обрушил Сталин,
Что подаркам был потерян счёт,
Даже все домашние устали.

Гром оркестров и поток речей,
Города, вокзалы и заводы…
Мог ли думать мальчик-книгочей,
Стать гуру огромного народа?

Звания, поместья и дворцы,
Посиделки тесные с вождями, -
Рьяные с неравенством борцы
Обернулись бонзами-князьями.

И лежала за окном страна,
Доносила, жала и рожала,
И скандировала имена,
И неистово рукоплескала.

Но была еще другая жизнь,
Незаметнее, серей и тише,
Но такая, что хоть в гроб ложись,
Хотя первой бесконечно выше.

Шла она низами – в деревнях,
В коммунальной городской квартире,
И в монастырях, и в лагерях,
Потаённо шла в советском мире.

На простых покоилась вещах,
Перечень недолог и нетруден:
Чести, верности, любви, мечтах,
На сочувствии, приязни к людям.

А другая наверху текла,
Где дворцы, чины, машины, пайки,
Где охоты, женские тела,
И застольно-дружеские байки.

Как две правды, были жизни две,
На мой взгляд, была светлей и чище
Та, что шла низами по земле,
Ты иную выбрал жизнь, дружище.

Твой не мог характер устоять,
Слабовата всё ж была закалка,
Ведь терять, а не приобретать
В этом мире бесконечно жалко.

Да и Бога в этом мире нет,
Не во что спиною упереться,
Но оставить на земле свой след
Хочется, тут никуда не деться.

Ну а кто хозяин тиражей,
Кто распорядится, чтобы Горький
Книжками своими стеллажей
Мог набить бесчисленные полки?

Бьётся, бьётся, бьётся с духом плоть,
Ложные доктрины создавая,
Так что рассуди тебя Господь,
Я же знаю только то, что знаю.