Поэма. Сердце зреет

1 Запой.

Все уложилось в один апрель:
запой и госпиталь, гроб для Читы,
“Роза Мира”, Кузмин, “Форель”.

Я запил по случаю, без причины.
Второй ушел от своей Кончиты
с деньгами в общагу, ко мне, на дно.
А третий просто любил вино.

Мы пили портвейн, иногда “Улыбку”.
Под вечер качало кровать как зыбку.
Мы чем - то питались, не помню чем.
Утром, сползая к ларькам за “банкой”,
я выглядел битой, больной собакой,
с тоскою подумывал о враче –
сильно помят, кипятком ошпарен,
подтеки на челюсти и плече…
«Жиром их, жиром» - орал татарин,
тыча в ожоги своим бычком.
Я меньше вставал и лежал ничком.

Рано пригрело. Попер листочек.
Я высох нутром до желез, до почек.
Сердце, скрипучее как весло,
билось в уключинах под ключицей.
Было крепленое, чтоб лечиться
или чекушка, когда везло.

Но силы и деньги пошли на убыль.
К жене наш спонсор с повинной убыл,
а третий давился вином - не шло.

Я голый лежал, как Иов в проказе.
Был именован уже в приказе
на выселение. День седьмой.
Друг сказал мне: “Ни в коем разе!
Вот тебе деньги, езжай домой!”









2 Госпиталь.

Вот я снова в маленьком городке.
Здесь мой дом, сосна под окном и счастье.
Здесь учился клюшку держать в руке
и гонял в хоккей на проезжей части.

Здесь я рыл землянки и жег костры.
Здесь по мне рябина у дома плачет.
Здесь хватило взгляда - одной искры -
чтобы я сгорел. Это что - то значит!

Тут я лазил в госпиталь за забор,
где теперь стою у окна палаты.
Вижу край болота, сосновый бор,
детский сад - вторые мои пенаты…
Эх, тепло казенное - недоста -
ток свободы, сладкого и бумаги.
Стол, белье и тумбочка. Все цвета,
все похоже на пионерский лагерь.

Снег пошел. Холодный апрель. Ну вот -
терапия, двор и машина “скорой”.
Там земля асфальт зеленями рвет
и сосна чернеет сырой кокорой.

Снился брат и это был смутный сон.
По утру я снегу был рад как манне.
И опять казался побитым псом,
потому, что вышел к отцу и маме.
Ах, тепло родное - надежный кров!
Камо притеку утолить печали?
Был отец растерян, со мной суров.
Но меня утешили и прощали.
Мать была напугана и горька.
Тяжело, но как - то тепло на сердце,
будто путь протопав издалека,
блудный сын почуял родные сенцы!















3 Выздоровление.

Вновь апрельская щелочь чиста,
лишь подкрашена солнечной взвесью.
Потеплело. Читаю с листа -
наслаждаюсь нежданною вестью -
Михаил, Александр, Даниил!

Сердце зреет, как желудь, как почка!
Это вскрылась Нева или Нил!
Синева благодатна, как почва,
после голых больничных белил.

Выхожу. И стою у берез
и прозрачных осин у болота.
Кто над бездной меня перенес
и о землю ударил с налета?
Выхожу. И сижу на скамье.
И, питаемы солнечней смесью,
госпитальные сосны ко мне
обращаются с ясною вестью.

И кора на щеке отмерла
и готова уже отвалится.
Вестибюль пересох как теплица.
- Ты, сестренка, окно б отперла!


























4 Похороны Читы.

Полгода мамка искала его. Невеста
куда – то писала…
Трудно было дышать,
когда выносили его из того подъезда,
откуда ее увозили его рожать.

Еловые лапы, платки, полотенца, плечи,
Гнусавые трубы оркестра валили с ног.
И гроб в кумаче и трауре был не легче,
чем сердце ее и выдох ее: «Сынок»!

И мы прошли задевая кусты акаций,
минуя дома с пеленками, детский сад,
ошметки снега как выжженный костный кальций,
колонку, давно завалившуюся назад.

Песок у сырой могилы, худые плечи,
щетина отца и лентой сучит венок…
И первая горсть ударила в гроб не легче,
чем сердце ее оторванное: «Сынок»!
 
Когда разошлись, то стало тепло и ясно.
И если легко и горько, то это то,
что прелою почкой дышит под коркой наста
и терпкою почкой теплится под пальто!

И если апрель прозрачен как лед на пашне,
а верба пахнет ладаном и землей,
то все, что было смертью во тьме вчерашней,
сегодня светит подснежником и смолой.