Сталин der letzte held

Предупреждение: ненормативная лексика



I.
Сталин хочет есть. Под мутным, чешского стекла колпаком – ломти холодного мяса и свернутая в плотный рулет требуха. Сталин режет рулет тесаком на плахе из лиственницы. Доска чрезвычайно плотная, но вся покрыта зарубками, которые складываются в знаки наподобие иероглифов. Сталин понимает по-китайски, но прочесть этих знаков не может. Охуевшие китайцы, - думает Сталин.

Удивительная, роскошно инкрустированная радиола. Сталин стоит и смотрит на нее. На изысканно выгнутой перламутровой дужке звукоснимателя нацарапано: ****ь так ко...

Окно открыто. На подоконнике устроена самодельная теплица с открывающимися застекленными крышками. Сталин сам покрывал желтым лаком фанерные плоскости и рейки, создающие переплет. На стеклянных квадратиках остались полоски лака. Надо было аккуратнее. Он вынимает одно стеклышко, отщелкивая остатки замазки, и кладет его за окно, на жестяной отлив. Стеклышко скользит, исчезает, сверкнув, и звенит далеко внизу. Иосиф Виссарионыч! – кричит снизу кто-то из секьюрити, - не надо так делать! Вы нас так всех поубиваете. Сталин тихо смеется. Бараны, и *** вы че сделаете! Ночью он и Всадники заблокировали входной тамбур секретером, одному его не сдвинуть, а днем он всегда один. «Вы нас поубиваете!..». Да уж поубиваю.

Настроение возвращается. Сталин звонит отцу. Девушка, ну какой нахуй Тель-авив! – кричит он в трубку, - Мимино, ****ь, устроили! Те-ла-ви! Я вам через день заказы делаю, вы запомнить не можете, я вам головы поотрезываю, тьфу, *****, поотрезаю, ну, бля-адь, ****ый язык, я вам бошки поотрываю! Соединяю, - надменно говорит девушка.

-Да, сынок, - голос отца, - да, ты у меня определился, да, здравствуй, родной.
Отец сидит сейчас в решетчатой пацхе, в тени, левой рукой скручивает на колене сигару, ритмично и медленно раскачивается в такт движениям руки. Сталин обожает эти сигары. Они дикие, чрезвычайно аутентичные. Отец перетягивает их ленточкой газетной бумаги, на ленточке пишет латиницей: telavi, год и месяц выпуска, иногда еще указывает по-русски: «для вечера» или «для разговора».
-Да, сынок, все нормально, сынок, мама нормально. Да, китайцы у меня сейчас работают, на табаке и на луке. Да, хорошо работают. Сынок, китайцы - это проблема, послушай меня, это пизздец какая проблема.

-Я знаю, отец, - Сталину так хорошо, он тоже раскачивается на волнах родного голоса. Он закрывает глаза и плывет вверх-вниз на отцовских руках, пахнущих табаком.
- Папа, вы мамалыгу делаете?
- Конечно, сынок. Мать каждый день делает. Все нормально, сынок. Не плачь, сынок. Мы тебя любим.

Да, днем он всегда один. На мониторе мелькают рожи с докладами, Берии-***рии, но эти виртуальные кадавры – как мерцающие грани монументального черного куба отчуждения.

Потому он так чувственно, постыдно-похотливо любит настоящие вещи, фактуру. Шершавая сигара. Плотная плоскость стола с липкими разводами «швепса». Сталин делает на столе газированные лужицы и рисует мизинцем грузинские буквы-червячки. Закуривает. Он приохотился к табаку в Сибири, на химии. Курили, конечно, всякую ***ню: бадан, местную махорку, терли и забивали листья колы. Сталин смотрит на сигару, усмехается: Окурочек, ****ь, в красной помаде. Винища бы. «Швепс» заебал.

Сталин хочет пить. Алкоголь это проблема. После второй войны он сделал себе привычку выпивать за обедом бутылку-две черного абхазского вина. Коньяк - ***ня. Тупая водка – одна из причин его мощного презрения к русским. А вино - вино расправляло лепестки темени, и отворившимся третьим глазом он видел Бога. Сначала пил с сыном, потом с секьюрити, потом со шнырями-нефтяниками, потом с проститутками, потом стал ***рить конкретно в одного. Потом покатила измена. Он еще всматривался в небо, он видел свет в конце тоннеля, но это было белое лицо Смерти. Он стал остерегаться живых людей. К нему еще ходили на доклады, но он отучил: зайдет какой-нибудь доходяга из малообеспеченной семьи, разложит бумаги на липком столе, Сталин слушает, смотрит, а потом спросит: Эй, фуцин, а *** сосать – селедкой пахнет? Ну, пару раз получил в рыло от духовитых, едва отбился, но в целом – помогло.

Он уже не видел Бога. Или Смерть это и есть Бог? Черной тенью, подобно Стелсу, он стремительно несся над черной землей, впрочем, нисколько не приближаясь к поверхности. В каком-то яростном исступлении он мрачно и яростно бухал, запершись в собственном платяном шкафу, среди белых парадок с золотыми дембельскими погонами, мрачно и яростно мастурбировал на заднем диване бронированного ЗИСа, мрачно и яростно подпевал Хендриксу на казенной кремлевской кухне. Москвичи смотрели на светящееся в ночи окно и думали: Вот мы отдыхаем, а чурка черножопая работает. И правильно, пусть пашет, ему пахать положено.

Сталин идет в каптерку. Здесь, на дюралевых стеллажах – его библиотека. «Necrophilia» Эриха Фромма в переплете тончайшей кожи с внутренней стороны предплечья, готические комиксы, альбомы с фото и эскизами небоскребов в стиле арт-деко, подшивки «Esquire» и «Rodox», затертая «Схизматрица». Сталин не любит читать с бумаги, но нефритовое оконце сканера на средней фаланге указательного пальца импланта левой руки расколото. Требуется замена, но замена – это врачи, врачи – это китайцы, а китайцы – это пизздец какая проблема. Нет, он не станет читать. Сталин садится на неудобный офисный стул, расстегивает сорочку, медленно гладит живот и грудь. Поросшие седым мехом синие маковки церквей, мелкие рунические татуировки, выползающие с плеч на шею и щеки. Всюду знаки. Да,- Сталин усмехается, - прочесть бы ЭТО, познать себя. ****ая проблема самоидентификации. Кто я? И как-то неряшливо все, вот так умрешь неприбранным, разденут как Масхадова, покажут в новостях.… Апгрейд бы сделать. Но апгрейд – это врачи.

Возможно, во время второй войны он воспринял от великороссов вирус саморазрушения. В сорок третьем его выступление в Минске транслировали даже по кабелю: «Солдаты! Братва! Вы себя уже показали. Нехуя уже по тупому на пики лезть. Вы придрочили уже всех, теперь по-умному нужно. Себя берегите». Он был еще здоров. Но русские, с их тупой готовностью умирать, лезли как лемминги на широкофокусные цефалорезонаторы противника. С выжженными мозгами, однако, они становились даже лучше, обаятельней. В сравнении с довоенными свинарками и пастухами. Свиньи и бараны, ****ь.

Теперь же идея взорвать собою мир стала для него совершенно естественной, желанной. Но и постыдной. В этом была безвкусица, китч. Чего еще ожидают от Сталина? Вот он, подобно Путину, надевает облегающий садо-мазо комбинезон, садится верхом на ракету, заправляет усы в гермошлем, вставляет в уши «Рамштайн» или Мамонова, поднимается в стратосферу и ***рит себя в башню на Манхэттене? Не то. Нет, он прошел определенное количество декадентских витков. Так сказать, от Калигулы до Меркури, по восходящей. Оргии с курсантами на КПП в «Дзержинке». Обмажутся сгущенкой и пялят друг друга. Или накурятся и кричат: Гляди, бля-а, Джа, бля-а! Вырожденцы. Под впечатлением Стены Алана Паркера он обрил голову, сбрил усы. Один ус. Показалось ****ато. Думал, народ охуеет. И че? Ноль. Пошлые шутки: товарищ Сталин, у Вас ус отклеился. По телевизору Кушанашвили сказал, что среди грузинов тоже бывают долбоебы и пидоры. Вот весь пиар-эффект. Ну, были, были памятные хэппенинги: «Сектор газа» на Красной площади, толпа, прожекторы по черному небу, а он по тихому, по веткам Александровского сада забрался на стену, стоит, орет, перекрывая Хоя: Я мочился, я мочился в но-очь! А-а! Его снимали скалолазы, какой-то лиловогубый чурка, министр из МЧС, вел с ним переговоры по мегафону, было прикольно.

Сталин возвращается к столу, режет остатки рулета на плоские цилиндры, получается подобие ролов. Обильно поливает соей, цепляет на палец аджику, мажет, ест. Доедает розовое мясо с листьями салата. Запивает сливовым соком из графина. Поворачивается к буфету, поднимает жалюзи, собранное из розовых кедровых дощечек, трогает пальцами пергаментные упаковки, маслянистые брикеты, комочки мятой фольги. Еды нормально. Достаточно еды. Заебись.

Сталин хочет спать. Обычно он спит в костюме-миостимуляторе, качается. Но сейчас он ложится на секретер, пристраивает руку-имплант под голову, поджимает правую ногу, как-то компонуется. По всему телу зудят изотопные импланты-идентификаторы. Врачи говорят, что это фантомные ощущения. После смерти, если он умрет, тело расчленят на тысячи фрагментов с идентификационными вкраплениями, освятят, разместят по мавзолеям. А может, швырнут радиоактивные мослы псам. В любом случае его тело принадлежит врачам. Есть, однако, потаенные объемы, куда не забраться их детским желтым пальчикам. Сейчас он движется туда.




II. Мнемоимплант/Группа базовой мотивации/posledniygeroy/ razgovorsOtcom/noviyafon/gorjachykamen. Визуализация, весь форшмак – 1С.

Сталин и отец полулежат на большом теплом камне из кавказского базальта. Камень расположен на пологом склоне и имеет вогнутую форму наподобие плоской чаши или спутниковой антенны. Цикады работают так устойчиво и плотно, что стали неслышным фоном. Ярчайшее море меж темных треугольников кипарисов. Оранжевые пятна монашеских одеяний, терракотовые арки новоафонского монастыря.

На отце – черная шерстяная рубашка с воротником поло. Белый уголок майки-тишотки делает его похожим на англиканского пастора. На Сталине - короткие штаны из шерстяной диагонали, гольфы из некрашеной шерсти, круглоносые мальчиковые ботинки, чешский трикотажный жилет.

Отец говорит:
Ты берешь хорошую горсть бурых бобов, бросаешь на стол, удаляешь совсем уж негодные, ссыпаешь в кастрюльку, даешь набухнуть в воде, долго варишь, добавляешь кинзу, чеснок, ореховое масло, кислое вино, и кушаешь лобио. Помнишь, ты не любил разваренное, всегда выбирал лопнувшие оболочки бобовых личностей, и бабушка готовила тебе лобио по-тбилисски, из целых фасолин. Люди, сынок, – те бобы, что сами прыгают в кипящий котелок глобализации. В гибельном восторге утраты себя они испускают ароматный, божественный дух. Боги достают ложки. Декадентские идеология, эстетика и практика начала прошлого века – как имитация смерти. Оргазм в момент асфиксии. Заставьте публику страдать. И здесь появляетесь вы, Палач и Самоубийца. Ну, и те всадники, что выходят из тебя по ночам. И гибко становитесь на мостик к сверхчеловеку. С немцами просто. Гарантия обреченности - все, что им нужно. Бессмысленный бой и ужасная смерть. Тебе же достался непутевый народец. Но можно ли отказать русскому мужику в человеческом праве иметь душу и ее потерять. Обретение себя через страдание – русская национальная идея. Как у нищенки, изнасилованной в детстве. Совершенные техники имитации смерти и воскрешения. Бухать до черноты, выворачиваться в блевоте как рукавица, затем хлестать себя до исступления в чистилище, и – парИть на пороге бани как на пороге рая. Эти бастарды наняли тебя втемную. Одевшись палачом, ты выпустил душу русскую. Окончательно. Русские испустили дух под тобой. Святая Русня вся светилась страданием, когда ты насиловал ее сапогом. И - нечистый роман поваров-маргиналов средь газовых камер на кухне богов. В предчувствии окончательной фрагментации куски человеческого мяса бросаются в ваши скрежещущие объятья - так бросаются в пропасть от страха высоты. Отдельный человек кончился. Все что после – попытки колбасного фарша сохранить форму, спасти собственный вкус. Фрондирующий колбасный человечек. Фаст-фуд, думающий, что он думает. Неряшливые поиски экзистенции в пятидесятых – так обирается умирающая старуха, ощупывает невидяще тряпицы, узелки и шовчики, желая вернуть себя через чувства. Шестидесятые - сюрреалистическая попытка побега детей-цветов из цветника, детей-грибов от Грибника. Блистательные пидоры семидесятых – еще одна попытка вернуться в себя – через жопу. Потом уже – конкретный киберпанк, танго зомби и киборга. И все, холодец тронулся. И поплыл. Неврастенические углеводородные режимы и нелепые битвы за бензин - драки бомжей на дымящейся свалке. Бумажные тигры Севера и Юга обмениваются дружественными тактическими зарядами. Котировки NASDAQ как гальванические токи остывающего белого трупа. Бессильный Конец Кроманьонца. Мы ждали, что ты, как и положено иосифам, родишь, наконец, нового человека, сына божьего. И вот показались пальчики. Желтые пальчики нового мира. Выход в желтое. Рефлектирующий мозг подобно оброненному окурку прожигает ткань реальности, но бывает ли КАМАЗ настолько встречным, чтобы…

Папа, - спрашивает Сталин, - а китайцы?

Отец не слышит. Отец говорит:
… Испытать настоящее, стать тождественным самому себе… Просто, есть, сынок, простые, реальные вещи. Отец кладет себе на колено сталинскую руку, ритмично гладит ее, едва раскачиваясь в такт движениям. Вот рука, она настоящая, этот твой перстенек с нефритовым треснувшим камушком, пальчики мегрельские. Вот смотри, мама тебе навернула, здесь поесть, и с собой - с ребятами у себя покушаешь. Вот аджика зеленая, ты любишь, вот мясо вяленое, с крючьев очажных только снял, сочится все, жир, смотри, как янтарь светится. Отец разворачивает серое полотно. Чурчхела, смотри, мать только-только варила, на одном соке, мягкая вся, как ты любишь. Вино черное. У Сергея беру. Помнишь Сергея, русского? Такой баран, правда, но вино у него отличное. Видишь, еды нормально. Достаточно еды. Понимаешь, сынок, я, мама твоя, мы ведь твои только. И мы тебя любим, сынок. Может, это настоящее. Не плачь.

Белое лицо отца светится в самом конце радужного тоннеля из пикселей слез.

Отец говорит:
А китайцы, это проблема, сынок. Но, послушай меня, сынок, это уже не наша проблема, сынок.

Отец поет:
Те трое, что выходят из тебя по ночам:
Печаль, Предчувствие, Поздние Слезы.
Те трое, что звонят тебе по ночам.
Не отвечай.
Те трое, что звонят
По тебе
По ночам.