ПРОДАВЕЦ ВРЕМЕНИ
(Поэтическая трилогия)
Роман I. Пилигрим
«Вот стихи, а всё понятно,
Всё на русском языке».
А.Т. Твардовский.
“Ты — наш”, — мне говорят. А я — ничей.
Я Богом дан, и Бог возьмет обратно.
Дурманом зажигательных речей
Отравлен был уже неоднократно.
Пожалуй, хватит! С трезвой головой
Гляжу на всё печальными глазами.
И взгляд на всё имею только свой,
А прав я или нет — судите сами.
* * *
Мы все росли в чудеснейшей из стран.
Уж то восторгом наполняло души,
Что отделяет Тихий океан
От Балтики шестая доля суши.
Будь чукча ты иль жмеринский еврей,
Уже за то судьбе своей обязан,
Что стольный град наш — порт пяти морей,
А Каспий из морей ни с кем не связан,
И потому он — Царь среди озер.
А есть еще Царь-колокол, Царь-пушка…
Какой размах! Какой кругом простор! —
Во льдах Шпицберген — и средь зноя Кушка.
Гордились мы со школьных малых лет
Походами Олега и Дежнёва,
Воспитаны литаврами побед
Суворова, Петра и… Пугачёва.
Смешалось так, что чёрт не разберёт.
Героями считаются Державы
И тот, кого везли на эшафот,
И тот, кто вёз, сияя в блеске славы.
А сколько нежелательных имён
Истории Россия подарила!
Малюта, Никон, Софья и Бирон,
Махно, Распутин, Берия, Корнилов…
Иных как будто оправдали мы,
В святых молитвах помянули на ночь,
Да только из саратовской тюрьмы
Уже не выйдет Николай Иваныч.
Уж не напишет больше Гумилёв
О том, как сердце от обиды рвётся,
И в мир имён, в мир заповедных слов
Из Соловков Флоренский не вернётся.
Но день придёт. Великий грянет гром.
Восстанут все — да уж не так, как прежде.
На брата брат пойдёт не с топором,
А с вербою и в праздничной одежде.
Как хочется, чтоб это было так!
Чтоб — тот и тот, познавшие Мессию,
Сошлись, как братья, Блюхер и Колчак,
Расстрелянные оба — за Россию.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1912 ГОД
1
“Былому не страшны ни брань, ни лесть.
Какую, Русь, ты одолела тяжесть,
Пока не стала тем, что нынче есть,
Начав с пригоршни разобщённых княжеств”, —
Так думал Смагин, молодой поэт,
На Волгу восхитительную глядя.
То было в Нижнем ровно триста лет
Спустя тому, как Смагина прапрадед
имал горячим Минина речам,
Снимал кольцо и шапку дорогую
И к Сухорука их бросал ногам,
И шёл в поход за Родину святую.
“Отсюда, с этих дивных берегов,
Могучее, как Волга, ополченье
Нахлынуло в столицу на врагов
И принесло стране освобожденье.
А нынче что ж? Неужто мы не те
Свободные и гордые волжане?
Неужто позабыли в суете
Высокое свое предначертанье?
Не ляхи, нет! Сегодня хуже враг
Россию-мать, подтачивая, губит.
Не тать ночной, а лик её и стяг,
Её венец — свой сук, не глядя, рубит.
Россия — воз, — так думал наш поэт, —
Какой должна быть царственная сила,
Содвинуть тяжкий груз на столько лет,
Чтоб поступь жизни не опередила!
Велик пример Великого Петра.
С любовью созидательной к державе
Он вывел Русь на свежие ветра
К величию, к прозрению и славе.
Екатерина тоже… Внук её —
Парижа величавый триумфатор.*
И это всё?! Вот разве что ещё
Наш славный убиенный реформатор?*
Всего сто лет жила крылато Русь.
И двести лет дремала под периной.
У нас, ленивых, даже римский гусь
Среди других был этому причиной”, —
С сарказмом горьким размышлял поэт,
Тяжёлым взглядом над рекой блуждая.
…Когда тебе неполных двадцать лет,
И зорок ум, и кровь кипит младая,
Всё кажется лениво и смешно,
Уродливо, томительно и пресно.
Коль забродило терпкое вино,
Ему в любой посуде будет тесно!
2
Бродила круто юная душа.
От прадеда мятежность ли досталась
Иль в воздухе, которым он дышал,
Частица вольности осталась?
Среди других российских славных рек
Уже и тем ты, Волга, знаменита,
Что бунтари едва не каждый век
С твоих брегов грозят царям сердито.
Здесь Стенька Разин вешал воевод
И Пугачёв поил коней в походе,
Здесь, на беду изнеженных господ,
Родиться довелось Ульянову Володе.
История — бумаги белый лист,
Исписанный и зрячим, и незрячим.
Кладет мазки симбирский гимназист,
Студент казанский и самарский стряпчий.
Ещё в России царствует весна,
Улыбчивы гуляющие массы,
А в Цюрихе уже поделена
Россия на враждующие классы.
О том, конечно, наш поэт не знал.
Хотя в стране уже бродили “измы”,
Но “Капиталу” он предпочитал
Всё ж соловьёвские панмонголизмы.*
О, как пытлив философа был взор,
Какой была пророческой фигура,
России предсказавшая позор
За десять лет… до сдачи Порт-Артура!
Предрёк магистр, что будет сокрушён
Орёл двуглавый. Позабудем славу,
И отдадут клочки наших знамён
Детишкам желтолицым на забаву…
3
В те годы Смагин тоже был дитя,
Носил шинельку лишь вторую зиму,
Но ранний ум недетски, не шутя
Воспринимал Мукден или Цусиму.
В семье купца священны Бог и трон.
Но крут был Пётр Смагин. И нападки,
С которыми обрушивался он,
Здесь получал, конечно, Куропаткин.
А Сима рос, стал юношей… И вот
Однажды для себя он подытожил
Ту истину, что с головы гниёт
Не только рыба, но и царство тоже.
“Как это, должно быть, славно — жить
Под скипетром великого монарха!
Тому примером могут послужить
И “Жизнеописания” Плутарха,
И дюжина томов Карамзина,
Покойного Ключевского “Беседы”…
Какой бы ни была царя вина,
Её всегда заглушит гром победы!
Как сладко знать, что Родине твоей
Одни завидуют, другие рукоплещут,
И, видя флаг на мачтах кораблей,
Друзья ликуют, а враги трепещут.
Но как обидно, горько сознавать,
Что Родина — безвинно, не по праву —
В единый миг способна потерять
И роль свою, и честь свою, и славу!
Как тяжко жить в униженной стране,
Которую в сообществе империй
Всё так же принимают наравне,
Но морщатся, едва закроешь двери.
Шушукаются с ханжеским лицом,
Как за спиной того, кто оплеуху
Не только не отмстил врагу свинцом,
Но сам же потерял ещё пол-уха.
Ещё не так бы горек был укор,
Когда б сошлись в бою два великана.
Увы! Россия приняла позор
От рук пигмея. Слон — от пеликана.
А что же вождь? Он копит мщенья пыл,
В поход готовит новую дружину?
Нет ничего! Царь словно позабыл,
Что плуг врага прошёл по Сахалину,
Что в тех краях который год подряд
Не под крестом могильным на погосте —
В маньчжурских сопках и на дне лежат
Российских витязей неотомщённы кости.
А здесь — балы. Танцуют царь и знать,
До этого приятно отобедав.
Да разве Пётр стал бы пировать,
Не отомстя конфузию от шведов?
Позволила бы Матушка балы
До русского штандарта в Измаиле?
О, как живущие ничтожны и малы,
И как Великие бессильны в их могиле!” —
Так думал Смагин, с жадностью дыша
Тем ветром, что гулял по волжской круче.
Его неискушенная душа
Вся трепетала. Ей в груди могучей
Как будто тесно было и темно,
Рвалась на бой, на смерть,
На подвиг славный.
— Да будет так, — вскричал он. — Решено!
Я принимаю этот бой неравный!
4
— Брависсимо! — раздался позади
Весёлый голос. — Браво, сударь, браво!
Здесь репетиция?
— Послушай, Марк, поди…
Мне некогда…
— Какой ты грубый, право.
Я бегаю, ищу его полдня,
Всех поднял на ноги, везде его разведал,
А благодарность — вот она: меня
Он оттолкнул, охаял, выгнал, предал!
— Уймись же, балаболка! Что за весть?
— Вот так всегда… Ну ладно, ладно, слушай.
Сегодня у Михайлы ровно в шесть
Сойдутся наши все… ухи откушать.
А на десерт нам подадут… Держись!
Держись, мой друг, за лавку и не падай:
Данилу Р... Он в Нижнем…
— Побожись!
— Вот крест святой! Проездом.
— Думать надо,
Чай, важен стал? Спесив, ленив и крут?
— Ничуть не было! Этакий милашка!
Кафтан на нём. И в сапоги обут.
На голове обычная фуражка.
— В народ пошел.
— Пожалуйста, не ври.
В столице, брат, простое вышло в моду.
А всё Распутин. Что ни говори,
Но с ним и Двор поближе стал к народу,
А за Двором, как водится, и знать…
— Да, старец сей — царям учитель знатный!
Глядь, и коней научит воровать…
— Тьфу на тебя! Ты этот взгляд превратный
Всё с улицы черпаешь, из газет.
А вот послушай, что приезжий скажет.
Так что ж Михайле передать в ответ?
— Пусть штоф полней подать к ухе прикажет.
5
Друзья расстались. Надобно сказать,
Что Косовы и Смагины дружили,
Пожалуй, поколений шесть иль пять.
И торг вели, и по соседству жили,
А всё решали давний-давний спор:
Чей род древней да чья ловчей ухватка.
Данила Косов ласков был, хитёр,
Отчасти лисьей обладал повадкой,
А Смагин Пётр всегда рубил сплеча,
Шёл напролом могуче, по-медвежьи.
Бывало, что загубит сгоряча,
Но чаще риск оправдывал надежды.
Не факт, что дети — копии отцов.
Был Косов Марк весёлым, шустрым малым,
Но принадлежность к гильдии купцов
Его ничуть пока не занимала.
Одет, как франт, завит, надушен, юн
Да при деньгах, он был гораздо чаще
Не там, где труд, а там, где рокот струн,
Бокалов звон и томный взгляд манящий.
Без матери рос Смагин Серафим,
С младенчества отравлен тяжкой думой,
И стал, кем есть — красив, но нелюдим,
С душой мятежной, страстной, но угрюмой.
Среди его любимых уголков
Отцовская была библиотека.
С сарказмом жить учил здесь Салтыков,
Презренью к смерти обучал Сенека.
В двадцатом веке истинный купец —
Давно не опереточный лабазник.
Уж дед был театралом, а отец
И сам артистов приглашал на праздник.
С восторгом детским юный наш герой
Внимал стихам и трепетным романсам
И в тайне ото всех (ночной порой,
Как тать), стал предаваться стансам.
6
Блажен, кто в мире сотворённых слов
Не замарал словотвореньем руки,
Кто Божий дар волшебных дивных снов
Не разменял на творческие муки,
Кто над листом тетрадным не страдал,
Подыскивая образ неизбитый,
Кто урожай готовый собирал,
Обильным потом пахаря политый.
Всё это так, но Смагин Серафим
Здесь тоже оказался на отлёте.
Куда б ни шел, был неразлучно с ним
Block-note в сафьянном переплёте.
В отличье от творца, поэт нужды не знал,
Средь сильных мира не искал участья.
Не на продажу вирши он слагал,
Хвалебной одою себе не строил счастья.
Был стих его — как тайное дитя:
Любимое, но скрытое от близких.
Боялся он, что походя, шутя
Обидит критик скромные записки.
Да ведь и то сказать: среди купцов
Поэты не так часты, извините.
Вот разве что Фофанов да Кольцов,
Валерий Брюсов да Иван Никитин…
И хмуро Смагин в зеркало глядел:
Поэты худосочней и бледнее.
А здесь румянец… Зубы, словно мел…
И на крутых плечах — крутая шея.
Был Сима Смагин ростом невелик,
Но коренаст, как пень. В родного деда
По матери. Тот и сейчас, старик,
Мог пару фур накрячить до обеда.
Любил и Сима подразмять плечо:
Чувал зерна в возок забросить лихо,
Скосить лужок или в лапту мячом
Так срезать, чтобы ахнули все тихо.
Боролись в нём начала двух начал:
Земная плоть и высший дух небесный
(Так про себя наш Смагин называл
Дар словотворчества. Дар тяжкий, но чудесный).
7
Ещё один малозаметный штрих
Добавим к биографии героя.
Ни мысль его, ни речь его, ни стих
Не отличались праздной суетою.
Чей голос — рык, не может щебетать.
Душа поэта к мелочным невзгодам
Была глуха, умея сострадать
Не человеку даже, а народам.
Ещё дитя, он мыслью улетал
За книгой вслед в неведомые дали.
Он храбрых буров храбро защищал
В далёком африканском Трансваале.
Он друг индейцев средь Скалистых гор
И адъютант Симона Боливара.
Не трубку мира, а войны топор
Предпочитал “потомок делавара”.
Он с юности любил кулачный бой
И не просил у сильного пощады…
Здоров, богат — доволен будь собой.
Но жребию судьбы когда в России рады?
Со временем наш Смагин приобрёл
Другую склонность. Понял книжный воин,
Что не заморский — русский наш орёл
Защиты и сочувствия достоин.
О, как давно андреевский наш стяг
Не реял над руинами победно!
У нас и героический “Варяг”
Был призван скрыть итог кампаньи бледной.
Где, Русь, твои Полтава, Измаил,
Гангут, Синоп, Бородино и Рымник?
Ужель сегодня не хватает сил,
Чтоб был повержен каждый твой противник?
Бесспорно, есть. Но нет в стране вождя,
Чтоб стену к людям прорубить глухую.
Нет Минина второго. Нет дождя,
Чтоб окропить возмездьем степь сухую.
Таким вождем быть должен государь.
Но, видит Бог, смиренный и безликий
Сегодняшней Россией правит царь.
О, если бы проснулся Пётр Великий!
Какую рать бесстрашных россиян
Собрал бы он к решительному бою
И, Божьей благодатью осиян,
Повёл бы их к победе за собою!
Не может быть, чтоб не было вождя,
В душе которого не лёд, а жаркий пламень.
Но нужен тот, кто, жизни не щадя,
Убрать с его дороги сможет камень.
8
За Волгой где-то гром пророкотал,
Уже и ближе молния сверкнула.
“Коль грянет громко, — Смагин загадал, —
Да будет так! Судьба свечу задула”.
Всё замерло, как будто вместе с ним
Ждал целый мир условного сигнала.
Лишь Божий странник, вечный пилигрим,
Шёл по тропе от ближнего причала.
Они сравнялись.
“Бог тебе судья, —
Промолвил старец. —
Дело роковое
Задумал ты”.
“Как знаешь ты меня
И мысль мою?”
“Всё, что ни есть живое,
Мне ведомо. И ведом тот предел,
К которому идём”.
“О, если б можно
И мне узнать конечный свой удел!”
“Для посвященных это всё несложно.
Да нужно ли? Подумай не спеша.
Когда бы каждому была судьба известна,
Открыта взору каждая душа,
Как жизнь была б томительна и пресна!
Исход сраженья зная, прячешь меч.
Не ведает, кому известны даты,
Ни радость неожиданную встреч,
Ни горе неожиданной утраты.
И как была бы жизнь напряжена,
Когда б все сроки на учёте были.
В ней день прожитый — как глоток вина
Из убывающей бутыли”.
“Пусть так, монах. Но я не устрашусь
Ни срока своего, ни даже смерти.
По мне, была бы вечной только Русь,
А самого — пусть вечно жарят черти!”
“Не поминай антихристовых слуг!
Но коль в душе твоей такая сила,
Приму тебя в наш тайный тесный круг,
Узнай свой век.
То — век Мафусаила.*
Ты будешь жить так долго, Серафим,
Что сам Судьбу молить о смерти будешь.
Из всех невзгод ты выйдешь невредим,
Но сам при этом многих ты загубишь.
Ты будешь редким даром обладать
Предвиденья.
Твой взор года пронижет.
Но никому не сможешь доказать,
Что это так и что тобою движет.
Ты этой пыткой весь свой долгий век
Пытаем будешь.
Жребий тот ужасен”. —
“А Русь?”
“Грядёт, упрямый человек,
И горе ей, и слава, и…” —
“Согласен!
Не продолжай, таинственный старик.
Готов на всё, коль ты промолвил “слава””.
Тут грянул гром, и старца светлый лик
Исчез, как дым.
Очнулся Смагин.
“Право,
Ночные бдения сведут меня с ума.
Я, кажется, вздремнул…
И сон какой-то глупый.
Прав Фамусов: учение — чума.
Пойти к Михайле да наесться супу!”
9
Михайло Ломтев, старый холостяк,
Слыл в обществе большим оригиналом.
Богач, эстет, обжора и добряк,
Он был борцом… с отцовским капиталом.
Покойный сплавщик на свою беду
Отправил сына в Гейдельберг учиться.
Некрепкий ум — в кислотную среду
Из смеси Канта, Гегеля и Ницше.
Ещё и Фейербаха дух витал,
И Маркса тоже…
Но случилось горе:
За лесом в Пермь уехал, захворал
И отдал Богу душу сплавщик вскоре,
Оставив сыну дом и пароход,
Причал, буксиры и за Волгой дачу,
Да лесопильный в Сормове завод,
Счета в трёх банках и сестру впридачу.
Оторванный от рейнских берегов
И милых сердцу баденских пивнушек,
Михайло с горя силы всех счетов
Употребил для дружеских пирушек.
И день, и ночь кутила молодежь
В устроенных Михайлой заведеньях.
— Не пьянствуем мы, — говорил он. — Врешь!
Мы сокращаем зло в его владеньях.
Уже давно бы всё он промотал,
Свергая социальные пороки,
Но был надёжно вложен капитал
И управляющие — доки.
10
Просторный дом “лесного короля”
Стоял на круче. С этого утёса,
Как с мостика большого корабля,
Благословлял хозяин баржи с тёсом
И мощные плоты…
О, как бы он
Был озадачен этой перестройкой:
Сын превратил в французский pavillon
Весь левый флигель.
И английской стойкой
Украсил зал,
И лёгкие столы
Расставил в образцовом беспорядке.
И стулья венские, и пармские чехлы,
И модный фикус в необъятной кадке —
Всё было загранично.
Но у ног
Мать-Волга голубела спозаранку.
И повар-немец страсбургский пирог
Здесь подавал с московскою солянкой.
11
Толстяк Михайло был большой гурман,
Но, совесть угрызеньями терзая,
Шёл на гастрономический обман,
Меню своё всемерно урезая.
Сегодня ждал гостей лишь… рыбный суп.
(В названии “уха” разгульное есть что-то).
Коренья, стерлядь да немного круп —
Вот, в принципе, и всё.
Да чтоб зубам работа —
Румяных пирожков десятка три
Различных видов:
С печенью гусиной,
Свиной, телячьей,
Пирожки-пети,
Пирог сибирский с свежей лососиной,
Пирог парижский, в чьей утробе — ром,
И кулебяка славная по-русски:
С чухонским маслом, сёмужкой, яйцом,
Пирог с грибами — с трюфелем французским
И с шампиньоном (пирожки “ройяль”),
И царские (внутри язык копчёный),
В архиерейском — нежная вуаль
Молок и печени, намедни извлеченных
Из щедрого налимьего нутра,
Да мясо из клешнястых красных раков…
Ещё “под суп” подали осетра
Аршина на два или даже с гаком,
Да блинчики с грибами и икрой,
Да курник с петушиными гребнями…
Под это всё — бутылок длинный строй,
Закуски и десерт —
С шампанским и свечами.
12
Богатый стол — фонарь для бабочек-друзей.
В тот день они слетелися обильно.
Но, как гурман, Михайло средь гостей
Новинку обожал.
Да так уж сильно,
Что, говорили злые языки,
В гостиницах имел глаза и уши.
Сегодня с правой от него руки
Данила Р. усердно пил и кушал.
Поэт, философ, ярый либерал,
Последователь верный Джона Локка,
Он в молодости даже пострадал
И выслан был (по счастью, недалёко),
Но позже, как и все, остепенясь,
Стал жить в столице, обзавелся кругом,
И говорили, что Великий Князь
Его считал учителем и другом.
Столичный лев обличием был прост:
Заместо фрака — грубая толстовка,
Но слово его каждое и тост —
Всё было и значительно, и ловко.
Он с полуслова шутку понимал
И хохотал, и сам шутил отменно,
Но, отсмеявшись, с пафосом читал
Стихи свои. Да в нос, почти надменно.
Он сокрушал невежество и тьму,
Язвил Победоносцева наследство,
И удавались дерзкому ему
Хула России с одою в соседстве.
О будущем загадывал поэт.
В его стихах и в яркой, сочной прозе
Отчизны путь на сто ближайших лет
Подобен был прекрасной пышной розе.
— Мы преступили мудростью своей
Кровавый опыт Франции и Штатов.
У нас в саду всё зреет средь ветвей:
Свобода. Дума. Выборы. Сенаты.
Уже и царь на нашей стороне,
Хотя ещё мешают мракобесы.
Они, как снег, растают по весне,
У всей России с глаз спадут завесы,
И мы поймём, что нам уж не свернуть,
Что в век двадцатый, в век наш просвещенный
Всего один у всех народов путь,
Другими странами упорно проторённый.
Нам Англия дала тому пример,
Как может с троном мирно жить свобода.
Нам нужен избираемый премьер!
И где-то царь — как знамя для народа.
Рукоплесканье раздалось в ответ.
Оратор приосанился изрядно.
Будь ты хоть всеми признанный поэт,
Но даже кошке похвала приятна.
— Наш государь, быть может, не речист
И в Думе речь читает из фуражки,
Но есть Коковцев — славный финансист,
Есть многие, кто не дадут промашки
И поведут российский наш баркас
По ватерлинию в богатстве, в славе.
У нас уж нынче золотой запас
Растёт, как ни в одной другой державе.
Мы целый мир собой соединим —
Европу с Индией, Америку с Китаем…
— А коль война? — вдруг Смагин Серафим
Свой голос подал. — Снова проиграем?
Оратор недовольно поглядел
На дерзкого, но защитился с бою:
— Ах, юноша! Вопрос ваш устарел,
Хоть вы на вид и молоды собою.
Запомните: с Японией война
Была последней в нынешнем столетье.
Мощь всех держав сегодня так сильна,
Что воевать дозволено лишь детям
Да племенам в тропических лесах.
У государств же сильных — столько пушек
И броненосцев, что здоровый страх
Убережет нас от таких “игрушек”,
Как войны новые.
Мне, право, очень жаль
Вас, молодых. Вам всё б играть в солдаты,
Но в век двадцатый броневая сталь
Уступит стали перьев дипломатов.
Весёлый смех прошелся средь гостей,
Но глух был тот, кто стал его причиной,
В глазах у Симы сделалось темней
И лиц знакомых — меньше вполовину.
Закрыл глаза рукою Серафим.
Ему на миг увиделись сквозь стены
Огонь пожарищ и, сквозь чёрный дым,
Дневной старик коленопреклонённый.
И, понимая вещего без слов,
Окинул Смагин горьким взглядом лица:
— Наш век ужасней будет всех веков,
В нём реки слёз и крови будут литься.
В пучине войн погибнет стар и млад,
Исполнится пророчество над нами:
Поднимется с мечом на брата брат…
И всё это, увы, не за горами!
13
Всего лишь миг царила тишина
От этих слов — таинственных и грозных.
Но молодость да в обществе вина
Бежит с весельем от проблем серьёзных.
На Серафима дружною гурьбой
Набросились — кто с шуткою, кто с бранью:
— Да ты, брат, перепил!
— Нет, право, что с тобой?
— Не порти дух весёлому собранью!
Уж он и сам своим словам не рад:
— Привиделось как будто что-то, братцы,
Сегодня мне второй уж раз подряд.
— Да полно, полно, хватит отпираться!
…Решили: выпил, только и всего,
И новым чем-то занялись повесы.
Но Смагин не забыт.
Взирают на него
Две пары женских глаз с тревожным интересом.
14
Хозяин дома, старый холостяк,
Не жаловал на дружеских пирушках
Вертлявых дам. Господствовал здесь фрак,
И редким было платье в пышных рюшках.
Но лишь “десерта” близилась пора,
Послушать гостя
С женской половины
Звалась Михайлы младшая сестра
В сопровожденьи тетки и кузины.
Порой в лесу без солнышка растёт
Цветок тенелюбивый и невзрачный.
По стеблю тонкому холодный взгляд скользнёт
И не вернётся, равнодушно-мрачный.
Лишь истинный ценитель красоты
Приметит лепесток небесно-синий,
И аромат весенней чистоты,
И утренней росы нежнейший иней.
Одна, без материнского тепла,
Уже и без отцовского впридачу,
Сестра Михайлы, Полинька, росла,
Как тот цветок, неяркий и невзрачный.
В семнадцать лет была она ещё
Совсем ребёнком, да к тому же странным.
И свахи местные хвалились горячо
Одним её достоинством — приданным.
Они же отмечали и изъян,
Судача о невестах меж собою:
— Уставится в глаза, как истукан,
И уж не стул, а угли под тобою.
Был вынесен всеобщий приговор:
Коль не жеманна юная натура,
Не опускает долу скромный взор,
Гордячка, значит, или просто дура.
И невдомёк им, что, в конце концов,
Как раз дитя с его наивным взглядом
Мудрее всех на свете мудрецов,
Поскольку взор тот не наполнен ядом.
15
В тот день Полина, чистая душа,
Внимала и Даниле с восхищеньем,
А позже, с изумленьем, чуть дыша,
И Смагину с его святым прозреньем.
Уже давно сменила молодежь
Весь этот спор на звуки патефона,
А Полиньку всё пробирала дрожь
Как будто от трубы Иерихона.
В ушах гремело слово мудреца:
“В пучине войн… Восстанет брат на брата”.
В чертах давно знакомого лица
Мелькала тень Исайи… иль Пилата.
Шаляпин пел.
Ужели волгаря
Могучий бас сердца не растревожит?
Пробился лучик. Да-а-альняя заря
Младой любви забрезжила… быть может.
16
С столичным гостем за одним столом
Сидела тоже юная особа —
Мадам Трефи,
Газель в соседстве с львом,
Какой-то тайной связанные оба.
“Мадам Трефи!” — под взором жадных глаз
Она прошла с ним под руку и села.
Вся в черном, тонком. На груди — алмаз.
И весь обед клевала, а не ела.
Есть люди дня — румяны и сильны,
С утра их труд энергией отмечен.
Есть люди ночи. Вялы и бледны
Они при свете солнца.
Только вечер
Их пробуждает к жизни.
Ну а ночь —
Уже всецело этих “сов” стихия.
И лень, и скука убегают прочь,
Вершат, творят (как, например, стихи я).
Их знак — Селена, перстень — серебро.
Изменой отвечают на измену.
Не кисть и плуг, а заступ и перо,
Кинжал и плащ имеют ночью цену.
Чем ближе ночь и громче голоса
В михайловом весёлом заведеньи,
Тем ярче у мадам Трефи глаза
И выше грудь вздымается в томленьи.
Её как будто позабавил спор
Данилы Р. со Смагиным. И всё же
Она так долго не спускала взор
С последнего, что он заметил тоже.
Глаза в глаза, со скоростью мечты
Туда метнулось пламя и обратно.
И обмер Смагин, словно с высоты
Его столкнули.
Тело стало ватным.
Боец кулачный, шел он на троих,
Не дрогнув сердцем, с молодецкой хваткой.
А тут как будто вдарили под дых! —
Аж пот с лица пришлось смахнуть украдкой.
17
Спустилась ночь. Составили столы
И, всяк в свой круг, расселись шумно гости.
Михайло Ломтев презирал балы,
Но обожал маджонг, лото и кости.
Не меньше, чем Данила, либерал,
Хозяин всем предоставлял свободу.
В бильярдном зале кий уже стучал,
Рулетка — там, здесь — с треском рвут колоду,
А в ближнем, рядом с стойкою углу,
Мадам Трефи желающим гадает:
То льет бальзам, то словно бы иглу
В несчастного безжалостно вонзает.
Всё необычно, всё пикантно в ней —
Лицо, манеры, голос… карты даже —
Арканы Таро. Этаких мастей
Не знали здесь: мечи, пентакли, чаши…
Забылся Смагин словно бы во сне…
Очнулся вновь — в каком-то тесном круге.
Свеча горит. И тени на стене,
И маски лиц, застывшие в испуге.
— Вниманье, господа! — услышал голос той —
Загадочной, таинственной, желанной, —
Уже Он близок… Он уж здесь… Постой!
Дай знак!
И стук раздался странный,
Как будто постучали изнутри
По крышке гроба — глухо и неясно…
Совсем очнулся Смагин. Уж зари
За Волгой лоскуток алел прекрасный.
18
Он вышел в сад. Предутренний туман
Лег на лицо росистой паутиной.
Но что это? — Видение, обман,
Волшебный сон с прекрасною ундиной?
Она не шла — как будто бы плыла
В густом тумане, не касаясь тропки…
Тропинка их в беседку привела,
И первый поцелуй, невинно-робкий,
Был серной спичкой для того костра,
Что — взгляд за взглядом — складывался ночью.
Переросла любовная игра
В союз сердец: крепчайший — и порочный.
— Ну все, mon cher! Я, право, задохнусь
От ваших поцелуев и объятий.
А спутник мой так строг, что, я боюсь,
Не обойдется нынче без проклятий.
— Он ваш супруг?
— О, нет, всего лишь друг
И компаньон покойного супруга.
Но иногда я ощущаю вдруг
Себя в неволе замкнутого круга.
Он, как паук, соткал вокруг меня
Густую сеть интриги и обмана
И, кошельком покойного звеня,
В герои тщится моего романа.
— Вас домогался он?!
— Увы, не раз.
И, видит Бог, всё меньше сил осталось
Сопротивляться. Но, узнавши вас,
Уж я теперь стряхну с себя усталость
И — лучше в Волгу! Лучше смерть приму,
Чем уступлю развратнику седому!
— Ну нет, мадам. Я вас не сдам ему…
— О, верю, верю!.. Но пойдемте к дому.
И не тотчас давайте гневу ход,
Вы этим только повредите делу.
Мудрее будьте. А черёд придет,
Я дам вам знак. Тогда вступайте смело!
19
Они взошли неслышною стопой
На длинное крыльцо. Уже светало.
И видит Смагин прямо пред собой
Картину, от которой жутко стало:
Михайло сам с собою говорит,
Поворотясь спиною к нашей паре:
— Что за нужда, Савелий? Не горит,
Чай, у тебя, за Волгою, в амбаре!
— Как раз горит, — раздался в трёх шагах
Знакомый голос мельника с Заволжья. —
Отец чуть свет велел быть на ногах,
А воля тятьки — это воля Божья!
У нас уж так… И лодку мне прислал…
…Тряхнул поэт хмельною головою:
И понял речь, и голос он узнал,
Но… никого не видит пред собою!
— А вот и Смагин! И мадам Трефи! —
Воскликнул снова мельник-невидимка. —
Позвольте ручку… Ах, какой зефир! —
И чья-то тень, прозрачная, как дымка,
Склонилася над женскою рукой.
— Мерси! — мадам ответила игриво.
Поэт сражён: в лице её покой.
Михайлу тоже не пугает диво.
— Эй, Серафим! Ну что разинул рот? —
Вновь слышит Смагин. Чувствует дыханье.
И кто-то руку тёплую кладёт
В его ладонь. Он видит очертанья
Руки и шеи, плеч и головы.
Но всё переливается, как если б
В сосуд прозрачный налили воды.
И сквозь неё, вдали, — дневной кудесник…
…Встряхнулся Смагин, всё пропало вмиг.
Пред ним Савелий собственной персоной —
Слегка “под мухой”, но здоров как бык…
За ним Михайло с рожей полусонной.
— Казните, братцы! Экая напасть
С вчерашнего меня одолевает…
Мне показалось… будто бы пропасть
Тебе, Савелий…
— Чёрт тебя мотает!
Вечор нам каркал вороном, и вновь
За те же бредни взялся спозаранку!
Сходи к Клюке, чтоб отворила кровь…
— Мы этак напугаем иностранку, —
Кивнул Михайло в сторону мадам. —
Виденья, знахарки, ещё и чёрт рогатый.
Стыдитесь, братцы! Ну к лицу ли нам?
Европа всё ж… И век идёт — двадцатый!
Они расстались. Лестницей крутой
Спустился мельник к волжскому причалу.
Внизу еще туман висел густой,
И чайка невидимкою кричала.
20
А в “pavillone” царствовала ночь.
Горели лампы, плавал дым слоями.
Кто помудрей, давно уехал прочь,
И лишь не удручённые делами
Да пьяницы остались в этот час.
А впрочем, нет… Заметил ли читатель
(Так было, есть и будет после нас),
Что за столом всегда один приятель
Трезвей других? Улыбчив, молчалив,
Не лезет в ссоры, в грудь не ломит клятву,
Но в нужный час, упрям и терпелив,
Свою исправно собирает жатву.
21
Ефим Углов был родом из мещан.
Отец его слесарил понемножку,
Иль крыши крыл (когда бывал не пьян),
Или стругал семёновскую ложку,*
Да так в той стружке, бедный, и сгорел.
Занялся дом от низу до застрехи.
Один Ефимка выскочил, пострел…
Приют да полк — вот были б его вехи,
Но взял сосед-трактирщик сироту,
Поил, кормил и мучил, как родного.
Всё схватывал Ефимка на лету:
И гибкость, и ухватки полового.
Богатому, да трезвому — поклон,
Богатого, да пьяного — к порогу.
А если что-то и обронит он,
Пойдет ужели по-миру, ей-Богу?
О, русский щедрый плутовской трактир!
Тебя воспели Пушкин и Есенин.
Твой пьяный, слёзный, разудалый мир —
Ворота в рай
И преисподней сени.
Гермес в том мире, тощий и босой,
Ефимка понял истину простую:
Средь пьяных трезвый — то же, что косой
Среди слепых. И жилу золотую
Он начал разрабатывать тайком.
Не воровал (воров без милосердья
Убить могли), но часто пятаком
Был награждаем просто за усердье.
Скопив изрядно, начал в рост давать
Рабочим подгулявшим и матросам.
Друзья в картишки стали приглашать,
И вскоре он уж оставлял их с носом.
Стал старше — заболел иной игрой,
Где риск велик, зато и ставки выше.
Хмельной купец обмолвится порой,
Ефим и ухом не ведёт, что слышал,
Но утром он уж — на аукцион,
Или на биржу, или в банк земельный…
Трактир покинув, зажил как барон:
В Hotele номер занимал отдельный,
Носил костюм английский, и пенсне,
И в галстуке булавку с бриллиантом.
Теперь уж сам он где-нибудь в “Волне”
Сидел с сигарой подгулявшим франтом.
Кутил для виду и в банчок играл.
И снова среди пьяного угара
Он, как пчела, по капле собирал
Запасы драгоценного нектара.
22
Великий Нижний!
Питеру с Москвой,
Конечно, есть чем хвастать и гордиться,
Но, уступая первому с второй,
Всё ж Нижний — третья русская столица!
Торговая столица.
Из Москвы,
Из Астрахани, с Севера, с Урала
Съезжаются к Макарьевской и львы,
И щуки, и акулы капитала.
Верша весь день великие дела,
Кто ж к ночи не расслабится при этом?
Для Фимы ресторация была
Кормилицей — и университетом.
“По дружбе” миллионщик-сибиряк,
Мадерой душу оросивши щедро,
Расскажет сироте, зависит как
Цена на мех — от урожая кедра.
Проговорится пьяненький прасол,
Желая поразить юнца новинкой:
— В Самаре су-ухо… В Пензе град прошёл…
Дешевым будет мясо на Кузьминки…
Усердно Фима всё запоминал,
Сопоставлял, оценивал и множил.
Одни бумаги тут же покупал,
Другие, выждав, продавал дороже.
Ни сам товар, ни лавки, ни земля
Его как таковые не прельщали,
Но закладные или векселя,
Иль акции упустит он едва ли
Из тех, к которым скромен интерес,
Пока их не взрастишь собственноручно.
Алхимик биржи, брал он медь на вес,
А продавал уж золотом поштучно.
Сегодня Фима просто отдыхал:
Среди своих не разживёшься очень.
Двоих-троих в картишки пощипал
И кое-что услышал, между прочим.
Но самый ценный для себя алмаз
Он разглядел сквозь девственную чащу:
Лицо Полины. Пара чистых глаз
Да плюс наследство папеньки впридачу…
Куда ни кинь — беспройгрышный расклад:
Ни тестя с тёщей, ни долгов, ни сплетен.
Вот разве шурин чуть чудоковат,
Но чудаками Русь стоит столетья.
Зато девица тем уж хороша,
Что не похожа на иных матрёшек —
Румяных и жеманных.
И свежа,
И не капризна, что всего дороже.
Ни тонкий стан, ни хрупкое плечо
От острого не ускользнули взгляда.
И понял он: покуда горячо,
Ковать железо сей же ночью надо.
Был у него излюбленный приём:
Коль нужно было подступиться с делом,
Ефим с того ходил, что… неумён,
И на успех рассчитывать мог смело,
Поскольку никого в России нет,
Кто не сумел бы ясно и толково
Дать сто один полезнейший совет
По размещению имущества чужого.
Подсев к Михайле, начал он с того,
Что страсть завидует его образованью.
— А я, Лексеич, шесть годков всего
Ходил в реальное… Как был балдой и рванью,
Так и помру, не зная вкус наук,
Не прикоснувшись к мудрости великой…
Михайло крякнул:
— Но пошто, мой друг?
Иль мы живем в стране совсем уж дикой?
Немало знаю я профессоров,
Готовых весть и частные уроки.
И если что, деньгами я готов…
— Помилуй Бог! Хоть есть во мне пороки…
Картишки вот… Но бедности уж нет.
Я с детства ею сыт был до отрыжки.
Сейчас, напротив, нужен мне совет,
Куда бы лучше разместить излишки.
Приют построить, что ли?..
— Это — да,
Вещь нужная в сегодняшнее время…
А всё же, как приятно, господа,
Что есть такое молодое племя!
Вон и Полину, младшую сестру,
В домах сиротских, словно мать, встречают.
Я про тебя скажу ей поутру,
Пусть тоже в попечители включают.
— Всемерно рад! Вдвойне же рад я быть
С Полиной Алексеевною рядом.
Я тем дитям луну готов добыть,
Чтоб только заслужить её награду!
— Постой, постой!.. Я, право, не привык
К таким речам… Тут надо объясниться…
— Прости, Михайло! Глупый мой язык
Никак не может не проговориться.
Да, я люблю! Люблю сестру твою.
Едва увидел, сердцу стало жарко,
А как взглянула в сторону мою,
Как будто две звезды сверкнули ярко.
И понял я, что всё, чем раньше жил,
Все эти торги, банки, рестораны,
Всё, чем доныне страстно дорожил, —
Всё мелочно и скучно…
Даже странно,
Что я богатство ставил во главу
Того угла, где должны быть — счастье,
Любовь, семья… Сегодня я живу
Одной надеждой…
— Экая напасть мне
Досталась: быть родной сестры отцом!
Вот женихов уже пора настала…
Но рано быть Полине под венцом.
Да и родитель ей оставил… мало…
Ни тени не скользнуло по лицу
Известного “вистмейстера” Углова.
— Тебе, мой друг, как брату и “отцу”,
Скажу я так: по мне хоть никакого
Приданого за Полей не давай,
Я все равно люблю её безмерно.
И на “шалаш”, в котором с милым рай,
Моих доходов хватит уж наверно.
Но коли хочешь, чтоб её мечты
Сбывались и скорее, и полнее,
Чтоб меньше было тяжкой суеты,
Сопутствующей тем, кто победнее…
— Довольно, друг! Я проверял тебя.
Коль бросился бы тотчас торговаться
Или беспечным проявил себя,
Не смог бы ты в зятья мне набиваться.
Нам ни Гобсек не нужен и ни голь.
Я хоть и проповедую Прудона,
Что собственность есть воровство, la vol,
Но собственность сестры — святей закона.
И воля ее — тоже.
Так что, друг,
A la bonne heure!* Штурмуй редут последний.
И, коль ей сердце завоюешь вдруг,
Я буду ваш решительный посредник!
За лето каждый сделает свой ход:
Ты — вскормишь сирот (Бог тебе поможет!).
Я — пригляжусь. Полина — подрастёт.
А время все по полочкам разложит.
23
А что же Смагин? Дерзкая мадам
Соперников в минуту помирила
И маленькое сердце пополам,
Как апельсин, меж ними поделила.
Вновь пенится шампанское. И вновь
Данила Р. в ударе, как и прежде.
Дугою — снисходительная бровь,
Слова значительны и вместе с тем небрежны.
— Да что ж Богров? Российский Герострат.
Ни цели благородной, ни программы.
Террор, мой друг, всегда лишь шаг назад,
Поскольку из пещер исходит сам он.
— Но если выстрел расчищает путь
Доныне неизвестному герою?
— Герой и сам пробьётся как-нибудь,
Не ядом, а мечом добудет свою Трою.
Ну приведите хоть один пример,
Когда б убийство было пользы ради.
Да! И Коковцев — неплохой премьер,
Но плох ли был Столыпин Петр Аркадьич?
— А если б… Предположим просто так,
Что в Киеве… убили бы другого?..
Повыше рангом…
— Форменный бардак
В России наступил бы, верьте слову!
Наследник мал, к тому же гемофил,
Царица наша — не Екатерина.
Есть брат царя, конечно, Михаил,
Но, в сущности… вторая половина…
Что, подскажите, выиграл народ
От взрыва бомбы в 81-м?
Сменить отца сын мог и в свой черёд —
Без потрясений, крови и без нервов!
Нет, сударь мой, ни бомба, ни свинец
Не сделают счастливыми народы.
Лишь право выбора — вот истинный венец
Для нации, желающей свободы!
24
Сдержался Смагин. Молча отошёл
К окну на Волгу. Закурил сигарку.
— Ах, вот ты где! Насилу, брат, нашёл, —
Раздался сзади бодрый голос Марка. —
Ну, чёртушка, готовь вина бадью.
Тебе сегодня подфартило жутко.
— Мели, Емеля…
— Голову даю
На отсеченье! Говорю не в шутку:
Ты помнишь барышню, что давеча взошла
С сестрой Михайлы? Этакая пышка!
Её кузина. Как она мила!
И, хоть ума там не найдешь излишка,
Но проницательности женской — не отнять.
У нас и времени-то было очень мало,
Но по секрету мне дала понять,
Что слать сватов тебе пора настала!
— Послушай, Марк, опасно столько пить.
— О, Боже мой! Он мне опять не верит!
Фома упрямый, как мне убедить,
Что в том крыле тебе открыты двери?
Не знаю как — обманом или нет,
Но выведала хитрая кузина
Своей сестрицы девичий секрет:
Тебя, брат, любит... Ломтева Полина!
Молчи, молчи! Ещё хочу сказать,
Пока ты вновь не разразился бранью,
Что в роли старой свахи выступать
Мне тоже равнозначно наказанью.
Не стану о приданом говорить,
Оно большое. Но и ты не беден.
А вот Полина… Как же с нею быть?
Там всё серьезно. Лоб девицы бледен,
Кузина говорила, когда с ней
Речь завела она про это чувство…
Я допускаю, что больших корней
Оно в её душе дало не густо,
Но кто сказал, что первая любовь
Обязана всегда быть пустоцветом?
Когда впервые закипает кровь,
Холодный лёд уместен ли при этом?
Душа Полины — трепетный росток,
Лишь для тебя доверчиво открытый.
Ужель задуешь робкий огонёк
Иль заморозишь лекцией сердитой?
Молчишь? Молчи. Но знай, что много глаз
Уже Полину алчно пожирают,
Что хваткие уже который раз
Её богатство скаредно считают.
Михайло замуж никогда её
Не выдаст вопреки девичьей воле,
Но, коль откажешь, в черное смольё
Все чувства превратятся в ней от боли,
И бросится, как в омут с головой
Она в объятья первого злодея…
— Довольно, Марк. Я нынче сам не свой,
Порой не знаю, что со мной и где я…
Видения какие-то… А тут
И ты ещё с любовным откровеньем…
Да уж не врёшь ли? Ты известный плут…
— Клянусь чем хочешь! Что за подозренье?
— Да верю, верю… Что ж мне делать, брат?
Полинку я ведь тоже знаю с детства
И с ней идти до гроба был бы рад…
Но я иного не придумал средства
Вернуть страны утраченную честь,
Как собственно рискнуть самим собою…
Мне предстоит за стол зелёный сесть,
Где поутру расчет идёт… судьбою.
Прости, мой друг, эзоповский язык,
Но более сказать уже не властен.
Я за себя лишь отвечать привык
И не могу, чтоб кто-то был причастен
Лишь оттого, что я был рядом с ним.
Скажи девицам под большим секретом:
“Обвенчан тайно Смагин Серафим” —
И очерни меня ещё при этом…
25
Звучал рояль. Под пальцами мадам
Волшебное шопеновское скерцо
То проливало на душу бальзам,
То доставало звуками до сердца,
Когда извне сторонний звук проник —
Тревожный, грубый и несовместимый —
Полустенанье или полукрик…
И кто-то в дверь ударил невидимый.
Михайло первый вышел на крыльцо,
За ним другие. Молодой рабочий
Стоял в кругу. Рубаха и лицо
Всё было мокро…
— Я ведь, между прочим,
Еще сказал: “По-моему, гудок
Был где-то справа. Может, потабаним?”
Куды бы там! Савель Игнатьич строг:
“Стремнина здесь!
С версту снесёт, коль встанем.
Нажми, ребята!”
И нажали мы.
Гребём с братишкой справно, без обмана,
Аж весла гнутся.
Вдруг возля кормы
Форштевень чей-то вылез из тумана
И нас накрыл. Как раз ту банку смял,
Где на руле сидел Савель Игнатьич…
Прошёл буксир… И звал я, и нырял —
Нет никого! Лишь чайки сверху плачут,
Как будто души…
Лоб перекрестил
И потихоньку к берегу поплыл я.
Едва-едва хватило, братцы, сил!
А хоть и май, но чудом не застыл я.
— Пойдем, мой друг… Да как тебя зовут?
— Ильёй, ваше степенство.
— Тотчас водки
Нальют тебе, и тело разотрут…
Да как же это — не заметить лодки?!
— Туман, ваше степенство. Как в метель:
Куды ни глянь, кругом всё белым-бело!..
Они ушли. И, как сердитый шмель,
Компания тотчас же загудела.
— Накрылся мельник. Господи, прости!
— Да чёрт его в такую пору дёрнул?..
— Ах, перестань!
— Неведомы пути…
— Судьба — вдова: всегда покрыта чёрным…
— Отец ещё не знает… Надо плыть…
— Избави Бог от этого посольства!
— Полицию бы нужно известить…
— Вот это верно!
— С нашим удовольствием…
26
Один лишь Смагин в общей суете
Не принимал участья никакого.
За Волгу глядя, вспоминал он те
Виденья предрассветные…
Вот снова
Они с мадам восходят на крыльцо…
Михайло свою мысль не обоснует…
И мельника стеклянное лицо
Колышется сквозь толщу водяную.
“С ума ли я, действительно, схожу,
Иль тот монах мне вовсе не приснился,
И я — пророк?!
Вот смех-то, коль скажу
Кому-нибудь…
Еще один явился
Иеремия! Да не где-то там —
В глухих веках до рождества Христова,
А в век аэропланов. Нате вам —
В электросвете — мамонта живого!
И кто поверит? Прав кудесник был:
Я никому не докажу, что знаю
Всё наперед.
Ведь я предупредил
Савелия… А он меня — облаял.
Так пусть тот дар — счастливый или нет, —
Коль есть во мне он, там и остаётся!”
Дав сам себе решительный обет,
Вздохнул наш Смагин.
27
А толпе неймётся.
Послав курьеров, стали вспоминать —
Меж делом, в ожиданьи станового, —
Кто мельнику — и что — успел сказать…
И оказалось — опроси любого —
Предчувствовали все плохой финал,
Да не сумели выразить словами…
Михайло был уж тут.
— Позвольте! — он сказал, —
Ведь был, я помню, кто-то между нами,
Кто вслух его тогда предупредил
Вот здесь, друзья, на этом самом месте!..
Туман висел… Нет, право, я забыл…
Мадам Трефи! Вы — были!
— Я без лести
Скажу вам, господа, что уж давно
Такой я не видала вечеринки.
Ударило мне в голову вино,
И я на воздух вышла. По тропинке
Прошлась, гуляя, садом…
(Тут мадам
На Смагина молитвенно взглянула.
Он палец приложил к своим губам)
…И на крыльцо обратно завернула.
Как раз хозяин гостя провожал
И, помню, уговаривал остаться.
А у меня вдруг холод пробежал
По всей спине. Теперь могу признаться,
Что с вечера я, карты разложив
На всё собранье (будто что толкнуло),
Увидела, что меч одной из див
Направлен в круг. То — метка Вельзевула.
И означает смерть! Один из нас
Скончаться должен был ближайшей ночью.
Кому гадала — не было средь вас,
И только здесь увидела воочью
Того, кому назначено судьбой…
Мсье Ломтев прав: его предупредила,
Но он не внял мне, подтвердив собой,
Что рок предотвратить
Земная сила
Не может.
Он начертан в небесах!
Немногим нам дано читать те строки
И заглянуть, преодолевши страх,
В ту Книгу Судеб, где хранятся сроки
Живущих всех
Земного бытия…
Слова мадам восторгом перекрыты!
(И с этого трагического дня
Ей в Нижнем были все дома открыты).
28
— Однако, брат, ведь это же был ты?
Теперь я вспомнил!.. На крыльцо поднялись…
— Окстись, Михайло! Винные пары
С туманом в голове твоей смешались.
— Молчу, мой друг! И руку жать готов.
Ты даму выгораживаешь — браво!..
— Каких под утро не бывает снов!..
— Вот именно. И что их помнить, право?
29
— Ах, Серафим Петрович!.. Можно вас
На пару слов?
— Всегда, мадам, к услугам…
— Я думаю, здесь не услышат нас…
Спасибо, сударь!!! Настоящим другом
Себя вы показали…
— Боже мой!
Да что ж я сделал? Не сказал ни слова…
— Уместное молчание порой
Для нас, мой друг, дороже дорогого.
Мы, вдовы, уязвимы, как цветок —
Да не оранжерейный — придорожный.
К нам тянутся и дед, и паренёк,
А уколовшись, обвиненьем ложным
Готовы замарать, чтобы урон
Не допустить достоинству мужскому…
Но сам мужчина… Как же нужен он
Холодному неласковому дому!
В Москве, мой друг, близ Воробьёвых гор
Есть домик у меня, и сад тенистый,
И флигелёк, и милый сердцу двор —
Почти поленовский…
Отец мой был артистом,
И домик тот вела его сестра,
Но к дочери уехала в Сорренто.
Во флигель вход отдельный, со двора…
Я сдам его вам, сударь, как студенту,
Со скидкою… Угодно будет вам
В столице древней изучать торговлю,
Механику иль право?..
— Я и сам
Об этом думал… Что же, подготовлю
Я вам ответ до завтра.
— Ровно в семь
На площади, что за Кремлем.
Прощайте…
Но не разбейте сердце мне совсем,
Несчастную вдову не обижайте!
30
На этом месте мы прервём рассказ,
Поскольку впереди нас ждет дорога
Большая и неровная. Как раз
Настало время отдохнуть немного,
Взглянуть назад и проследить свой путь…
Историк строгий грешного поэта
Всегда найдет возможность упрекнуть
В фривольном отклонении сюжета
От истины…
(Как будто она есть!
Как будто всё бесспорно в том, что было,
Как будто никогда ни лесть, ни месть
Рукою летописца не водила!
Как будто
Все понятно до конца:
Причины войн и взрывы на кладбище,
И средь толпы (!) убитого певца*
Убийцу десять лет подряд не ищут
Как будто бы…)
Но даже если так,
Всегда есть у поэта оправданье:
Герой его — богач или бедняк,
Мудрец или глупец — его созданье,
И волен автор…
…Нет, друзья. Подчас
И сам создатель уж над ним не волен!
Порой не вы, а он толкает вас
В неведомую тьму сюжетных штолен.
И что там будет —
Храм или обвал,
Безбрежный мрак
Иль свет в конце тоннеля, —
Узнаем вместе.
Я не всё сказал,
И мой герой почти что не был в деле.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 1913
31
Русь Святая!
Стихами вернуть ли всё заново —
Самый мирный, богатый, счастливый
твой год.
Триста лет исполняется Дому Романовых,
Царский литерный снова Семейство везёт
На-вос-ток, на-вос-ток, на-вос-ток, на-вос-ток!
Промелькнула любимая близкая Гатчина,
Там, в Замостском току, глушит царь глухарей.
Что за прелесть — охота!
Ендова и братчина,
Рог, собаки, дуплет, голоса егерей…
Всё быст-рей, всё быст-рей!
Всё быст-рей, всё быст-рей.
Через Тосно — подальше от Питера пышного,
Слишком часто лилась здесь Романовых кровь:
И прапрадеда Павла, и деда…
Всевышнего
Не всегда проявлялась к Семейству любовь.
Всю-ду кровь, всю-ду кровь,
всю-ду кровь, всю-ду кровь…
А наутро Москва промелькнула за окнами
(Осчастливят её на обратном пути).
Во Владимире древнем чеканными ротами
Гренадеры прошли, напрягаясь в груди.
Молод-цы! Молод-цы! Молод-цы! Молодцы!
По дороге на Суздаль — моторы с клаксонами.
Обступает дорогу нарядный народ.
Молодухи — с детьми, пожилые — с иконами.
От приветствий рука у царя устаёт.
Дорогой мой народ! Дорогой мой народ!
Снова поезд и ночь. Утром — Волга и Новгород.
Нижний Новгород! Первая Дома купель!
От величья того, что здесь сделано, дрожь берёт,
А от волжских просторов к тому же — и хмель.
Благодарствую всем! Благодарствую всем!
После крестного хода лопаткою брошена
Горсть раствора на камень — и новым прижмём.
Венценосной рукою сегодня заложен был
В Нижнем памятник Минину — рядом с Кремлём.
Помянём, помянём, помянём, помянём!
32
(1612 год)
Сначала было Слово…
Святейший Гермоген* —
В невидимых оковах
В родной Москве!
Тот плен
При гетмане Жолкевском
Ещё не так был крут,
Но злобный пан Гонсевский
Сжимает кольца, спрут!
— Не ты ли Владислава
Благословил на трон?
— Но чтобы православным
Взошёл на царство он!
Царя не нашей веры
Не примет мой народ.
— Старик, ты глуп без меры.
Где был народ — там сброд!
Куда ни глянь, в округе
Ворьё, и рвань, и голь…
“Димитрий” сел в Калуге,
В Смоленске — наш король,
А в Новгороде — шведы,
На Волге — черемис…
Ну где, скажи мне, где ты
Народ нашёл? Смирись!
Побеждены — так что же?
Не басурманы ж мы…
Христос — и наш Бог тоже…
Вас выведет из тьмы
Наш Сигизмунд, король наш…
— Так всё-таки король?!
Вы лгали нам? Довольно ж.
Теперь — враги.
— Изволь!
— Эй, стража! Неусыпно
Стеречь его, пся крев!
Кормить… не очень сытно —
Смирнее будет лев…
Но грош телесной пище,
Когда душа — алмаз.
И патриарх наш пишет
Всем русичам наказ:
Коль ляхи не желают
Свой выполнить обет,
Москву не покидают,
Владислава всё нет,
И в веру нашу тоже
Он не спешит тотчас,
По высшей воле Божьей
От той присяги ложной
Я разрешаю вас!
33
Разрешительные грамоты тайком
Люди верные несли под зипуном,
Прижимали их к худым своим телам,
Рассылали их по русским городам.
А дороги на Руси нехороши —
И поляки, и казаки, и шиши,
По лесам густым голодный бродит зверь,
Запирается на три запора дверь.
Ох, не каждый эту грамоту довёз —
Кто зарезан, кто растерзан, кто замёрз.
И в Кремле самом беда гнездо свила:
Чья-то мерзкая душонка предала
Патриарха Гермогена. У него
И бумагу отобрали, и перо,
Посадили старца в каменный подвал,
Уморили его голодом…
Но встал
Над Россией в полный рост свой Гермоген
И саму ее помог поднять с колен!
Нет, не все пропали грамоты его,
И до Нижнего добралась самого.
Прочитал ее в соборе протопоп,
Понасупился народ, нахмуря лоб.
Потянулись все на площадь у Кремля.
— Пропадает, братцы, русская земля!
— Не пристало быть под ляхом русаку!
— Надо, надо собираться на Москву!
Взволновался люд поволжский, весь бурлит.
— Погодите, братцы! Минин говорит.
— …Коль за Русь святую биться, за неё
Ни казны не пожалеем, ничего!
Чтоб спасти Москву от вражеских сетей,
Всё заложим: дом, жену свою, детей…
Надо б только воеводу отыскать…
— Вон, под Суздалем, Пожарский княжит…
— Звать!!!
34
(1913 год)
Ах, как славно! Исторический момент!
Как же тут не ликовать нижегородцу? —
Государь вложил свой камень в монумент
Князю русскому и скромному торговцу!
Разодета, принаряжена толпа —
Сюртуки, мундиры, фраки, шляпки, ленты,
Аксельбанты, эполеты, ордена...
Флаги, вымпелы, хоругви, позументы…
Колокольный звон по городу плывёт.
Взвился горн, зарокотали барабаны.
За полком Тобольским новый полк идёт,
Смотрят соколами бравые уланы.
35
Ах, как славно! Исторический момент.
Револьвер надёжно крепится на теле.
Из Москвы намедни прибывший студент
Пробирается в толпе к заветной цели.
“Миль пардон, мадам! Я, право, как бирюк…
Извини, дружок… Царя увидеть — с детства…
Грешен, сударь, я немного близорук.
Без очков, вы правы, — глупое кокетство…”
Вот и всё, пожалуй. Ближе не пройти.
Впереди стеною плотная охрана.
Государь — спиной — саженях в десяти —
Не проблема для бельгийского нагана.
Серафим на небо бросил тусклый взгляд
Хмурым день был тот — 17 мая.
Этак проще, ведь под солнцем, говорят,
Умирать гораздо хуже, дорогая.
Вспомнил нежную свою мадам Трефи
Всё, что было в этой жизни дорогого.
Он один патрон оставит из семи
Для себя — решенья не было другого.
Вот рука под сюртуком уже нашла
Полновесную ребристость рукоятки,
Траектория от острых глаз легла
Прямиком до императорской лопатки…
Только что это? Иль брызнул кто вино?
Кто посмел быть близ царя таким
небрежным?
Появилось сзади красное пятно
На мундире государя белоснежном.
Шею вытянув, не в силах Серафим
Оторвать свой взгляд от зрелища такого:
Разрастается пятно…
А рядом с Ним —
У царицы — уже вся спина багрова.
У княжен великих, милых дочерей,
Запылали платья алым-алым маком,
И наследник даже, юный Алексей,
Этим пламенным отмечен страшным
знаком!
А над ними уж и небо — словно кровь,
В клубах дыма перемешано зловеще.
И в дыму, в огне, в крови явился вновь
Прошлогодний пилигрим — пустынник вещий.
Диво-дивное: из тучи среди дня —
То не молния сверкнула огневая —
Проступила на мгновенье пятерня,
Не пуская словно или упреждая.
Потемнело все у Смагина в глазах…
— Что вы, сударь?
— Побледнел-то как!
— Вам плохо?
Взгляд метнул — всё так же серо в небесах.
Не сдержал студент томительного вздоха.
— Благодарствую! Как будто отлегло.
— Ну и слава Богу…
— Экий же вы нежный…
Царь с семейством уж садятся все в ландо,
И одежды венценосцев — белоснежны.
Свита, дамы, губернатор и вокруг —
Все улыбчивы, ни тени в ком тревоги…
“Значит, вновь галлюцинация, мой друг!..”
(Брел без цели он, несли куда-то ноги).
“Ну, а если как с Савелием, то что ж?
Что на этот раз подсказывает старец?
Царь — понятно.
Ну, а кто поднимет нож
На царицу, на детей?.. И всё — в пожаре…
А багровая средь тучи пятерня?
Коль никто другой не видел, это значит,
Что хотел предупредить он лишь меня…
Ох, нелегкие ты задаешь задачи!”
36
Огромен, прекрасен — и тесен наш мир:
Куда ни пойдешь — попадаешь в трактир!
По городу детства бродя наугад,
Услышал вдруг Смагин, как ложки стучат,
В открытые окна доносится хмель —
Обедает дружно большая артель.
Пусть дело не сделано, царь не убит,
Но зверский проснулся тотчас аппетит!
И, место занявши в углу, у окна
Потребовал Смагин бутылку вина,
Ботвинью, говядину, студень, язык,
Да квасу чтоб с хреном — и всё это вмиг!
* * *
Предвижу заранее, что меня ждёт:
Читатель в обмане тотчас упрекнёт.
Мол, как это можно? — он только что был
На волос от смерти: себя б застрелил
Иль был бы разорван толпой на куски,
А тут — уплетает за обе щеки!
Ты прав, мудрый критик: мой юный герой
Не в списках героев былинных. Порой
Он точно такой же, как все мы вокруг,
Насчет закусить и понежить подруг.
И что ж тут, скажите, плохого?
Возьмите героя любого.
Вот только что смертный закончился бой,
Где пули свистели, как рой, над тобой,
На счастье на наше был метче твой глаз,
Твой станковый, может быть, всех нас и спас.
И что же — от близости смерти
Пропал аппетит твой? Не верьте!
И выпьет, и крякнет бывалый солдат,
И два котелка опрокинет подряд,
Коль повар расщедрится. Знает и он,
Что кухней, как станковым, жив батальон!
Простое сравненье такое
Нашёл я в защиту героя.
По-русски он ест — за ушами трещит!
А рядом артель, захмелевши, шумит.
37
— Нынче я, братцы, чуть свет — на вокзал,
Шурин мой — сцепщик там… Он уже ждал,
В башню провел меня (башенный — свой,
Там паровоз заливают водой).
Долго мы ждали. Часам к десяти
Вынырнул литерный. Мать-те ети!
Сколько народищу — полный перрон,
Все окружили центральный вагон,
В энтой толпе разве что разберёшь?
Видел — не видел царя… Не поймёшь.
— Да, не умеешь ты гладко соврать.
Что б тебе, Прошенька, нам не сказать:
Видел, как вас, я царя самого,
Кланяться велено вам от него!..
Хохот прошёл по трактиру волной.
Как не смеяться, когда выходной
В пятницу сделал хозяин зазря —
Просто по случаю встречи царя?
— Смейтеся, черти, — сказал тут старшой, —
С вами смеюсь я с открытой душой.
Но издеваться над троном не смей!
Плохо, ребята, когда без царей.
Было ведь как? Мне рассказывал дед:
Помер сын Грозного, ан больше нет
Рюриковой породы.
Стали крутить воеводы:
То Годунова поставят в цари,
То самозванцев (их было аж три),
Вот и примчались поляки,
Всё разорили, собаки!
Если бы Минин наш с князем не встали,
Там бы и Кремль-то московский украли!
А повенчали на царство Романова —
Всё потихоньку наладилось заново.
Выгнали ляхов, и шведов, и всех…
Плохо живём разве? Жалиться грех.
— Жалиться нечего тем, кто богат.
Я вот, дедуля, — вчерашний солдат.
Может, слыхал о Мукдене?
Вон он, осколок. В колене.
Мне ведь, товарищи, нет тридцати,
А в сторожа вот пришлося идти.
Где справедливость на свете? —
Цельные едут в карете,
А повреждённый герой
Мимо хромает с клюкой.
— Где же, мой милый, взять столько карет?
Не было этого раньше — и нет,
Чтобы все люди вдруг стали богаты,
Всем чтобы — княжеские палаты.
Места не хватит для энтих палат!
Ты погляди-ка на пчёлок, солдат.
Есть у них матка, царица по-нашему,
Есть у них трутни, зовём их папашами,
Есть у них няньки — следят за расплодом,
Есть и рабочие — ходят за мёдом,
Даже как ты есть, чтоб дом охранять…
Ну-тка всё это вдруг перемешать?
Не будет тогда ни расплоду,
Ни воску для свечек, ни мёду.
— Что до порядка, то прав ты, как видно,
Только ведь вот что, ребята, обидно:
Тот, кто в карете, не то обогнать —
Он тебя грязью стремится обдать!
Кто чуть повыше — тебя уж не видит,
Кто посильней — непременно обидит…
Пчёлки твои поступают ли так?
— Верно, Никола!
— Россия — бардак!
— Ласков хозяин, когда нанимает,
А под расчёт обведёт и облает.
— Лошадь проверишь: не трет ли хомут…
— Каждый судебный — барыга и плут.
— Крепко накинули власти ярмо…
— Мы же их кормим, и мы же — дерьмо!
— Слышь-ка, ребята! Земляк из села
Днями заехал. Хреновы дела!
С осени что-то в казну задолжал,
Сам в эту зиму всё больше хворал.
Вот как-то в марте (и снег шёл, и дождь)
Гости наехали — вынь да положь!
Местный “дракон” и какой-то с ним пуп
Взяли в залог самовар и тулуп.
Богом молил он тулуп пожалеть:
Вон на дворе-то какая мокреть.
Буркнули что-то, в телегу поклали
И покатили по улице дале…
Дён этак десять он бегал, родимый,
Продал и телку, и пару подсвинок,
Деньги принёс — забирай свой залог.
У самовара помятый уж бок.
“Где же тулуп то?” —
“А эвон, в углу…”
Бросили, мокрый, его на полу…
Так и валялся, как тряпка, без дел.
Ахнул земляк мой: тулуп-то — сопрел!
Стал возмущаться: мол, я вас просил…
Сам же в кутузку чуть не угодил.
— Вот ведь какая порода —
Всё лишь бы против народа!
38
Крякнул старшой, покрутил головой,
Хлопнул ладонью — летит половой.
— Ну-ка, милейший, неси ещё штоф!..
Я ведь вам, хлопцы, толкую про что?
Рази я всех защищаю?
Я и побольше вас знаю.
Барщину помню, хоть был ещё мал,
Но от родителей много слыхал
Всякого. В ближнем селе за рекой
Жил Колыванов, помещик такой,
И от него-то, бывало,
Всё их селенье стонало.
Чуть провинился — тотчас на скамью.
Мог не сморгнувши разрушить семью,
Малую крошку от матери взять
И на собаку с соседом сменять…
Вот ведь бывали порядки!
Вам и не снились, ребятки.
Кто же порушил такую вот старь?
Бог всемогущий да русский наш царь!
Но и народ ничего не забыл:
В пятом-то годе усадьбу спалил
Внуков того Колыванова,
Строить пришлося все заново.
Чуть не полвека прошло ведь, а всё ж
Помнили люди, ну что с них возьмешь?
К нам они тоже прибегли: “Шабры!
Что не берёте, — кричат, — топоры?
Вашему тоже (иль он без греха?)
Красного надо пустить петуха!
Там и добра-то, мол, всякого вволю…”
Вышел отец мой: “А я не позволю!
Если уж что — через мой только труп…
Был у нас барин, быть может, и груб,
И через край увлекался вином,
Но никого не обидел ни в чём!
Даже делился, когда была засуха.
Жили при нём, как у Бога за пазухой”.
Батю ценили: седой старожил,
Местным церковным он старостой был.
И порешили: усадьбу стеречь,
Чтобы никто не посмел её сжечь.
Словно бы в воду старик мой смотрел:
Вскоре казачий отряд налетел,
Били зареченских всех смертным боем,
Взяли зачинщиков в город с собою
И, осудивши военным судом,
Бедных, повесили там же потом.
Вот она, братцы, какая
Жизнь-то у нас непростая!
Поле, где было посеяно зло,
Злом же, как водится, и проросло!
Только одна есть прямая дорога —
Та, что предписана людям от Бога:
Делай добро — и воздастся тебе,
Будь и в беде благодарен судьбе,
Просто живи, никому не завидуй,
И не трави свою душу обидой,
Сам не суди — и судимым не будешь,
Можешь ли знать ты, что верно осудишь?
Так поступай ты со всеми людьми,
Как бы хотел, чтоб с тобою — они.
39
“Дальше — что?
Ловить ли случай снова,
Вновь искать незапертую дверь?
Или разобраться, что ж такого
Провиденье говорит теперь?”
…И вино подчас бывает нужно.
Отогревшись телом и душой,
Человек взирает благодушно
На того, с кем прежде рвался в бой.
Смагин тоже вышел из трактира
Сыт и пьян, хотя и твёрд в ногах.
Все проблемы суетного мира
Рассыпались, мелочные, в прах.
Всё вокруг наполнилось любовью
В этот майский уходящий день.
Обагрить его горячей кровью
Было жалко, некогда и — лень!
Лучше просто тихо выйти к Волге,
Пить душой её волшебный вид…
“Может, лучше жить на свете долго?
Может, правда, лучше без обид?
Кто мы есть, чтобы судить кого-то?
Только Бог…”
…Он вынул револьвер…
Ах, как жалко! Штучная работа.
В барабане семь их — высших мер.
Ими он, как камушками, воду
Тихую у берега взмутил…
“Если что-то можно дать народу,
То не через кровь. Её пролил
Русский люд уж реки — шире Волги!
Только что же изменилось вдруг?
Путь до правды всё такой же долгий,
Чистых сердцем — только малый круг.
Как сказал артельный? Есть дорога
Лишь одна — ее укажет Бог.
…У Кремля… еще совсем немного…
Неужели, правда, я бы смог?!
Нет сомненья: глаз мой был бы зорок,
И рука не дрогнула бы, нет!
И сухой, как говорится, порох,
И давно пристрелян пистолет…
Оба мы уж были б в лучшем мире,
И, глядишь, сроднились бы мы с Ним,
Как роднятся две мишени в тире,
Дулом пораженные одним.
Только вот решилась бы задача?
И куда б всё это привело?
Можно ли к Добру идти иначе,
Нежели чем только — через Зло?”
40
В эту минуту железные руки
Мигом прервали душевные муки —
Смагина крутят и мнут.
— Вот он, голубчик! Насилу попался…
— Чтобы лежал у меня, не брыкался!
Где пистолетик?
— А тут!
Вырвали “штучный товар” из кармана
(“Вот пожалел ведь для Волги нагана —
Кайся теперь, дуралей!”)
— Ну-с, господин… А теперь понемножку
Тронем, пожалуй, и мы в путь-дорожку…
— Ну-ка, ходи веселей!
Вылетел хмель. Поднатужились плечи.
Слушает Смагин хвастливые речи:
— …Я за ним до-олго слежу!
Первоначально он просто шатался,
После присел и револьверт достал свой…
Тут уж я в оба гляжу!..
Смагин, припомнив кулачные драки,
Словно медведь, на котором собаки,
Рявкнул — и сбросил с себя!
Бился с охотой, не чувствуя боли,
И почти вырвался он из неволи,
Но закачалась земля.
Тёплое что-то за ворот сочилось,
Перед глазами вдруг всё закружилось,
Ночь настаёт — не в черёд.
41
А на реке, весь нарядный, как ёлка,
В трепете ламп, разноцветного шелка
Белый стоит пароход.
Славный “Межень” — МПСовский флагман,
Как жеребец, в стойло пристани загнан,
Весь в нетерпеньи дрожит.
Вот наконец и его пассажиры,
Ужин прощальный, каюты-квартиры —
И вверх по Волге бежит.
Нижний в сиянии иллюминации
(Чувств верноподданных демонстрации),
Сормово — ярче костра —
Всё за кормой остаётся, как водится,
Царь денщиками в каюту уводится —
Скоро их ждет Кострома.
42
А в это время Смагин Серафим
Очнулся и глядит в недоуменьи.
Светильник тусклый. Нары. Рядом с ним
Сидит в ногах живое привиденье:
В рубахе белой, с лысой головой,
А вместо глаз — блестящие стекляшки.
— Ага! Очнулся!.. Стало быть, живой! —
Вскричал очкарик, потирая ляжки. —
Вставайте, Благов! Наш студент — глядит!..
…А вы лежите, вам покуда рано.
И, кстати, как затылок? Не болит?
Хочу заметить, что у вас там рана.
…Сейчас лишь только Смагин ощутил
На голове умелую повязку,
И боль стрельнула, как пошевелил
Он членами…
— Такую вот развязку
Имел, пардон, вчерашний раут ваш…
— Не врите, Жора. Здесь совсем не пьянка, —
Раздался голос сверху. — Экипаж
Не станут брать для пьяного подранка…
Спустился вниз могучий славянин —
Глаза-лазурь и борода лопатой.
— Арсений Благов. Пермский мещанин.
А это — Жорж…
— Георгий Перекатов.
Засунули сюда (и, право, зря)
Обоих нас, как неблагонадёжных,
На время пребывания царя
“Во избежание эксцессов всевозможных”.
— Мое почтенье! Смагин Серафим.
Пока студент. Но как вы догадались?
— Латынью крыли... ratio ultim*...
Вы в забытьи. И здорово ругались!
— От вас, мой друг, в горячечном бреду
И самодержцу нашему влетело.
Я для того вам эту речь веду,
Чтоб с приставом вели себя умело…
— А рана тяжела у вас. Кастет?
— Вот видит Бог, и сам не знаю, право.
Вполне возможно — мой же пистолет.
— С оружием вчера гуляли?! Браво!
Все эти дни, как осенью грибов,
Филёров в Нижнем. “Нашпикован” знатно.
Мерещатся Каляев и Богров
Им в каждом встречном. Что ж вы так халатно?
— Подкрались сзади…
— Так нельзя, мой друг.
Коль скоро за оружие берёшься,
Будь начеку! Всё замечай вокруг.
Сам попади — тогда не попадёшься!
— Однако, Благов, мы-то с вами здесь?..
— Скрутили нас и “голых”, и спросонок.
А голый чист! Возьми меня — я весь
Перед тобой. Невинный, как ягнёнок!
Но студиузу надобно помочь.
Допрос — искусство, театр двух актеров…
…Вставал рассвет. Ушла смуглянка-ночь
Под тихий шелест разговоров.
43
(1613 год)
Край лесов и болот, ты и дом,
и тюрьма — Кострома,
Если мать нам — Москва,
то тогда ты кума, Кострома.
Здесь, вдали от людей, не имея вестей,
можно просто сойти с ума.
Выручает лишь Бог. Монастырский порог
не преступит, авось, чума.
44
(Мать и Сын)
— Да, сынок. Мы были знатны тоже,
Прадед твой стал тестем самого
Грозного, царя… Уж так пригожа
Настенька Романа — дочь его,
Что влюбился царь Иван Васильич…
Фёдор-то Иваныч — ихний сын.
И отец твой — Фёдор, но Никитич,
Царский брат двоюродный. Один
Сын ещё был Грозного — Димитрий,
От царицы Марьи, от Нагой.
Но младенцем якобы убит был
В Угличе он тайною рукой.
— “Якобы” ты, матушка, сказала?
— Ох, сынок… То — тёмные дела.
Царская сыскная доказала,
Что он сам… Падучая была,
И на нож царевич накололся…
Васька Шуйский в этом сыске был.
Он же сам потом перемололся:
Дескать, то Борис его убил.
Фёдор-то Иваныч был бездетным…
Знать, Ирина порченой была…
Брат её, Борис, мечтал при этом,
Чтоб ему корона перешла.
Но Димитрий в Угличе мешался…
Говорят, подослан был злодей.
А, быть может, он и обознался:
Подменили якобы детей.
— Подменили? Как это возможно?
— Очень просто, милый. У Нагих
Тоже ум был. И направить ложно
Путь злодея научил он их.
Ведь когда их в Углич-то услали,
Был царевич попросту грудной,
И в Москве в лицо его не знали.
По одежде разве что одной…
Но одежду натяни любому
Мальчику дворовому. Когда
Ждёшь беды, готовишься к худому,
То на всё готов пойти тогда,
Чтоб сберечь оставшийся, единый
Рюрикова дерева росток.
Семь веков, могучий и красивый,
Рос тот дуб. И вот — один цветок!
Были и в Москве надёжны люди,
Угличан могли предупредить.
Чуяли, что Борька будет лютым,
Коль его до царства допустить.
Так и стало. Но скажу я прежде,
Как его избрали. На Руси
Не было (и я в такой надежде,
Что и впредь не будет, Бог простит)
Гнусного позорища такого.
Друг Борискин патриарх Иов
В тот же день, как помер Фёдор, слово
Первым же и молвил: “Годунов!”
А в Москве Романова кричали,
Твоего отца, да всё сильней!
Но вдову, Ирину, увенчали,
Чтоб заткнуть им глотки поскорей.
Отказалась Ирка — в пользу брата,
А сама утекла в монастырь.
Но Борис (он был ума палата),
Да Иов, духовный поводырь,
Сделать всё надумали соборно,
Чтоб потом, мол, кто не упрекнул.
Всех бояр собрали и духовных,
Всех, кого Борис перетянул.
Собрались и слушают Иова:
“Вся Москва, другие города
Никого, помимо Годунова,
Не хотят в цари…” Вот это да!
Он один за всех за нас ответил!
Ропот был в толпе, но златоуст
И друзей, и недругов приветил…
И ушёл народ, душою пуст,
Будто бы предчувствуя заране
Всё, чем это царство нам грозит…
И не зря душа была в капкане:
Стал Бориска тем уж знаменит,
Что при нём наветы вышли в силу:
Донесёт царю на брата брат —
Прав, не прав, но ссылку иль могилу
Получает тот, кто виноват
Тем уже, что опоздал в доносе…
Та чума спустилась до низов…
Наш холоп (по-моему, Амвросий)
Обвинил беспочвенно, со слов
Всю семью Романовых в измене.
Мол, хотим Бориску загубить…
— Это правда, мама?
— Нет и тени
Правды в том! Присяге изменить?!
Кто поверит, чтобы это было?
Триста лет служили при дворе
Верой-правдой... и Андрей Кобыла,
Пращур твой, и Юрьевы, и все!
Но Бориске этого не надо.
Твой отец — соперник для него.
Крови чёрной сущая услада —
Кровь невинных. Более ж всего
Царь молвы, однако, опасался
(Глас народа — это Божий глас!),
Не казнил он братьев, побоялся…
Но уж лучше б топором, да враз,
Чем в тяжёлых кандалах да в ямах
В пермских дебрях заживо-то гнить…
Из пяти братьёв, пяти Романовых
Лишь двоим Господь велел дожить.
Но отца постригли всё ж в монахи,
В инокини — грешную меня…
Так одолевали Борьку страхи,
Что добрался даже до тебя.
Пяти лет от матери отринут,
Выслан в Белоозеро, как тать…
Только вспомню — руки-ноги стынут,
Слёз никак не в силах удержать…
— Полно… Полно, матушка!.. Я тоже
(Смутно только) вспоминаю, как
Плыли мы на берег тот острожный
С теткой Настей… А штормило так,
Что едва нас не перевернуло…
— Ах, сынок! Мне кроткой должно быть,
Но, простит Господь, и я дерзнула
Смерть врагу заклятому просить.
Так вот зло рождает зло другое.
Был бы сердцем зорче Годунов,
Жили б с ним и в мире, и в покое,
И себе не множили б врагов.
Но Господь отнял у Борьки разум
И лишил покоя навсегда.
Голод, мор — всё навалилось разом,
А затем страшней пришла беда:
В польских землях Дмитрий объявился
И пошел походом на Москву!
Патриарх анафемой грозился
Всем, кто перекинется к нему,
Только поздно. Можно ль воеводе
Дух у войска поднимать, как встарь,
Коль молва всё ширится в народе,
Что идет к Москве законный царь?
Холодел от этой мысли страшной
Каждый воин: меч — во сто пудов.
Но сберёг от сечи рукопашной
Бог Россию. Помер Годунов!
Всем народом праведным встречали
Дмитрия-царевича в Москве,
И на царство радостно венчали,
И вернули всех, кто был в опале —
Иль в темнице, иль в чужой земле,
В ссылке: Шереметевых, Черкасских
(Кто в живых осталися), Мстиславских,
Наших всех, Романовых… Нагих —
И царицу Марью среди них!
…Ждал народ, и час тот был тревожный:
Мать признает сына своего
Или Дмитрий — в самом деле ложный,
И зазря убили для него
И вдову Бориса Годунова,
И сыночка — юного царя…
А теперь — резню затеять снова?!
Но, однако, опасались зря:
Мать признала!!
Было слёз немало
Пролито от радости в толпе.
Я была там. Сердце мне сказало,
Что не может мать
(Во вред себе
Иль на пользу)
Отрока чужого
Сыном, ею рожденным, назвать.
Пусть в разлуке были, что ж такого?
Я нутром почую, если мать!
И когда чрез год Василий Шуйский
Поднял чернь и Дмитрия убил,
Я уж знала: будет, будет буйство,
Даром, что себя поторопил
Объявить царём он — кровь на троне
Рюриков ещё не запеклась!
— Всё ж ты веришь, мама?
— Нелегко мне…
Уж такая, видно, родилась,
Но болит за Русь мое сердечко
Глупое… И что на ум пришло?
Трон-то русский — это ведь не печка,
Где сидит любой, и всем тепло.
Пусть на троне хворый и ледащий —
Это царь! Помазанник! Отец!
Даже если был не настоящий
Дмитрий, но на нём ведь был Венец!
Оттого, что громче всех вопили
Мы о Лжедимитриях, урон
Нанесли себе же: утвердили,
Что в России всем доступен трон.
Слушают с злорадством иностранцы,
Рассуждают, наш узнавши срам:
“Коль в Кремле садятся самозванцы,
Почему не спробовать и нам?”
…А для нас, Романовых, Димитрий
Был освободителем от пут
Годуновских. В детстве ли убит он,
Или Шуйским —
Этот узел хитрый
Может быть, потомки разберут?
45
(1913 год)
Славный “Межень” рассекает упруго
Волжскую ниву форштевнем, как плугом,
Белый бурун за кормой.
— Ваше Величество! Станем на бочку,
Переночуем еще одну ночку
Наречно, под Костромой,
А уже утром, поднявшись с полатей,
Чаю напившись, поедем в Ипатьев…
— Добре, весёлый мой граф.
46
— Ну те-с, и как же вы все объясните?
— Не разобрался, был пьян, извините…
Если угодно, то штраф…
— Как это просто у вас, толстосумов:
Трёх филёров изувечил мне. Сунул —
И открывай ворота?
— Я то откуда мог знать, что филёры?
Вдруг налетели… Подумал, что воры…
Предупреждали б тогда!
Мне-то они раскроили затылок?..
— Так, по порядку всё. Сколько бутылок
Выпили, где вы и с кем?
47
Новостью встречен был в камере тесной
Смагин весьма для него интересной:
Пули подняли, все семь.
Утром листок передали “невесте”,
И, как нарочно, на том самом месте
Бредень у хлопцев застрял.
Долго ребята его доставали,
Все посинели, но всё отыскали…
48
— Камушки в воду швырял?!
Ах, идиоты, профаны, бурбоны!
Нюх потеряли? То были патроны!..
Ну отлучиться нельзя!
Быстро на берег — ищите, ныряйте…
Пристав, домой к ним немедля езжайте,
Слуги, соседи, друзья —
Всех опросите подряд, одиночно,
Но чтобы к завтрему знали мы точно
Мысли, дела его — всё!
Чувствую я, господин Колыванов,
Что здесь не просто студентик с наганом,
Крупное что-то подсёк…
— Это бы славно! Обычно в награду
Нам достаются, как ворону падаль,
Взятые после того,
Как отстрелялись. Тут дело нехитрое —
Где-нибудь в театре, как Мордку, скрутить его…
А ты возьми-ка их до!
Вот где проявится полное рвение,
Вот где в награду почёт, уважение…
Ну и чины, ордена.
Этого нет, как доходит до морга.
В Греции в марте убили Георга —
Ищут сейчас, чья вина.
— Это уж да! Короля проследили!
Ведь на прогулке его застрелили!..
— Бог с ним. Студент нам важней.
Дайте-ка мне его суток на двое…
Да не вздыхайте, полковник, в героях
Будете вы. Мне милей
Роль закулисная тайной пружины,
Первого зрителя вскрытой картины
Злоумышленья всего.
Видеть люблю я, как страх и тревоги
Душат злодея и как в эпилоге
Истинно вздёрнут его!
— Как вы, однако, суровы…
— Мой милый,
Хватит суровости мне до могилы!
Осенью в пятом году
Дедово наше именье спалили,
Старую бабку в дыму удушили.
…Ехал туда, как в бреду.
Вместе с казаками прибыл в село я
(Утро холодное было и злое),
Сотник велел всех собрать.
“Что ж мы вам сделали, братцы, плохого,
Что вы оставили всех нас без крова?..
Бабка была вам, как мать…
Мы ли в мальчишках ещё не дружили
И на охоту гурьбой не ходили
В старый наш дедовский лес?”
Переминаются, сгорблены спины,
Чуют, бедовые, близость дубины.
“Сжалься, попутал нас бес!”
Щурится сотник: “Да этаким бесам
Шкуру спускал я не раз под навесом.
Кто здесь зачинщиком был?!”
И начались тут шекспировы страсти:
Чтоб от себя отодвинуть несчастье,
Сын на отца говорил,
Шурин — на зятя, сосед — на соседа…
“Этак мы здесь проторчим до обеда, —
Опытный сотник сказал. —
Ну-ка всё барское вынесть к порогу!
Горе, кто спрячет хоть нитку, ей-Богу”.
И казачкам приказал.
…Я никого не считаю святыми.
Дед мой и прадеды были крутыми
Крепостниками. Всё так.
Если б крестьяне за прошлое мстили,
В праведном гневе усадьбу спалили,
Я бы, глядишь, и отмяк.
Но лишь увидел ковры, гобелены,
В нашем дому украшавшие стены,
Книги, фарфор, серебро
(Даже паркет сковырнули из зала),
Я им сказал: вас не месть привлекала,
А нажитое добро!
С той уж поры я не знаю пощады
К этим — кто рядится гордо в наряды
Мстителей или борцов.
Пусть ты не жизнь сулишь людям, а сказку,
Я-то уж знаю: сорви с тебя маску —
Вор ты в конце-то концов!
49
(Тюрьма).
— Слушайте, вы, “господин” Перекатов!
Как это “мирным путём”?!
Вы же типичный легал, ликвидатор!
Или, пардон, уж совсем провокатор?
Так мы теперь и учтём.
— Вы мастера всем наклеивать клички.
“Каутский — оппортунист…”
Это, поверьте, плохие привычки.
Маркс не любил меж своими же стычки.
Вы-то, надеюсь, марксист?
— Я-то марксист до костей, без подмесу.
Мне его каждый централ,
Тот же Владимирский в память-то врезал,
Нерчинск марксизма прибавил для весу,
Каждый жандарм добавлял!
Только уж где нам пред вами чиниться?
Рылом не вышли, пардон-с.
Вы же все больше — по заграницам,
Всяких бернштейнов там знаете в лица…
Он же — ваш главный патрон?
— Нет, к сожалению, хоть его слушал
Как-то в рейхстаге…
— Ну вот!
— Что ж тут плохого? Взгляните на ту же
Фракцию в Думе. Петровский — не хуже…
— Гришка всегда за народ!
Он и в Таврическом скажет, как надо.
Уж не прогнется, небось.
Ваш же Чхеидзе — как “Черная Рада”:
Нашим, и вашим, и всем она рада.
Мне таких видеть пришлось!
Всяких видал: анархистов, эсеров,
Каждый свою тянет нить…
— Полноте, Благов, ну что за манера,
Словно бы в Индии, для примера,
Всех нас на касты делить?
Тянет — и славно. Из этих-то нитей
Знамя свободы сошьем!
— Знамя нам нужно еще до событий!
С чем же иначе, вы мне объясните,
Русский народ поведём?
С тряпкой лоскутной — здесь чёрно, здесь красно,
Здесь бирюзовенький цвет?
“Все за народ!” — это очень прекрасно,
Но объясните крестьянину ясно,
Будет землей он владеть или нет?
Сормовским тем же скажите рабочим,
Будет ли ихним завод?
Или опять они с ночи до ночи
(Как предлагаете вы, между прочим)
Горб будут гнуть на господ?
— Тут уж вы сами, простите, загнули,
Спутав с кадетами нас…
Славно вы мне отливаете пули!
Только в одном вы себя обманули:
Что монолитен униженный класс.
Кажется вам, что поднимете знамя
“Землю — крестьянам, рабочим — завод!” —
Все так и ринутся дружно за вами…
Нищие — да!
Но давайте меж нами:
Это ж не самый удачный народ,
Чтобы с ним сделать великое что-то.
Рушить? — согласен!
Батрак и бурлак —
Там, где булыжнику злому работа,
Горы свернут, низвергая кого-то,
Но не всегда будет так.
Старое скинув, ведь надо же строить —
Прочно, с умом, на века!
Что же — луддистам доверить такое?
Нет, Мастеров нужно побеспокоить
И богача-Мужика!
Этот с землей —
И ваш лозунг отринет,
Не проведёте его на мякине,
Прячьте ваш голый крючок.
— А ведь нутро у вас, Гоша, с червинкой.
Сверху марксист, но печенкой, глубинкой
Сами вы — тот мужичок.
— Дед мой — крестьянин, и что ж тут такого?
Не понимаю вас, честное слово.
Маркс был не против крестьян.
— Это мы знаем, товарищ. И всё же
В вашей теории, с виду пригожей,
Есть один скрытый изъян.
Будь мужичок я, как сказано, крепкий
Или же мастер фартовый и цепкий —
Только лишь на ноги встал,
Как начинается зуд буржуазный,
Зуд нутряной, завидущий, заразный —
Поднакопить капитал!
Эксплуатации отпер уж дверь я:
Ежели мастер — беру в подмастерья,
Сельский кулак — батраков.
Снова, мой друг, расслоенье на классы:
Новый буржуй — и трудящихся массы,
Так — до скончанья веков?
Не-ет! Жирный крест мы поставим на этом!
— Вам бы, Арсений, родиться поэтом:
Много романтики в вас.
Где вы видали, чтоб так, добровольно,
Сто миллионов сказали: довольно!
Хватит, пожалуй, для нас.
Хватит земли, лошадей и богатства…
— Верно. До царства всеобщего братства
Массы не сразу дойдут.
Но частнособственническую натуру
Мы пролетарской лечить диктатурой
Будем! Свобода и труд
Души людей перемелят мукою,
А из неё уже слепят такое,
Что засияет кругом!
Вот погодите, пройдет лет пятнадцать,
Ну или самое большее двадцать —
Вы не узнаете дом —
Тот, что сегодня зовётся Россией.
Хоть бы всё золото мира неси ей —
Плюнуть и растереть!
Будет, как встарь, только то здесь цениться,
Что в этой жизни насущной годится, —
Хлеб наш, и книга, и медь.
— Медь-то зачем же?
— А как же, мой милый?
Мы всем героям, над каждой могилой
Памятники отольём
В тыщу пудов — и Хлопку, и Степану,
Ваньке Болотникову, Емельяну…
И декабристов учтём,
Герцену памятник и Петрашевскому,
Коле Ишутину и Чернышевскому,
Софье Перовской, Грачу…
Вот бы дожить нам с тобой, Перекатов,
Этак годов бы… ну пусть до тридцатых.
Слышишь? — По нарам стучу.
Жизнь будет светлой, просторной,
свободной,
Нет обездоленных или голодных,
Тюрем в помине уж нет.
Знаю, что наши неведомы судьбы,
Но хоть одним бы глазком заглянуть бы
В царство сияющих лет!
— Разве бы плохо?..
Но, право, Арсений,
Я не предвижу больших потрясений
И революции гром.
Ей, как известно, предшествуют войны.
Нынче же в мире всё очень спокойно —
Оборотись-ка кругом.
Разве что вот на Балканах гремело,
Но уже, видно, кончается дело…
Ну а залогом, мой друг,
Долгого мира нам стала Антанта:
Три до зубов вооруженных гиганта —
Непробиваемый круг!
Даже четвертого взять исполина:
Наш Николаша на днях из Берлина,
Шурина там лобызал…
Нету надежд на военные схватки,
Да и внутри всё как будто в порядке.
Стимул к восстанью пропал.
— Снова-здорово, знакомые песни.
Всё вас к легальщине тянет, хоть тресни!
— Ну ликвидатор я, да!
Мирным путем проще дать людям счастье,
Ибо гроза — это тоже ненастье
И для кого-то беда.
— Но и без гроз не бывает в природе.
Бури и штормы — при этой погоде
Есть благодатный момент
И освежения, и очищенья.
Кстати, Георгий, а как ваше мненье:
Выдержит схватку студент?
50
— Слушайте, Смагин, мне всё же неясно…
Вашего батюшку знаю прекрасно —
Умный, начитанный негоциант.
Сами вы тоже не ухарь, не франт.
Профессора вами очень довольны…
— Вы побывали уж в первопрестольной?!
Браво! И что ж обо мне говорят?
— В общем-то хвалят.
Хотя и бранят.
Многим не нравится в вас… отчужденность,
Ваших симпатий неопределенность.
Этак ведь, братец, в студентах нельзя.
Все в альма-матер — большая семья…
Тоже на группы разбиты, согласен,
Но одиночка особо опасен!
Скрытность — свидетельство злого ума,
Всякого чувства глухая тюрьма.
Впрочем, возможно, вас что-то тревожит?
Тайна какая-то сердце вам гложет?
Дайте подумать…
Конечно, любовь!
Что? Угадал?
— Прямо в глаз, а не в бровь.
— Дальше совсем уж простая задача:
Пассия ваша, стеная и плача,
Вам сообщает печальную весть:
Новый жених у нее уже есть.
Батюшка ейный сосватал другого
И не потерпит решенья иного.
С горя берёте вы свой револьвер…
Что? Убедителен этот пример?
— Словно смотрели за мною вы в щёлку.
— Это бы так,
Да ведь что в этом толку?
Нет у вас драмы, Ромео вы наш.
Знаем мы весь ваш любовный багаж.
Ваша хозяйка души в вас не чает,
Таня взаимностью вам отвечает…
— Слушайте, сударь!..
— Да полноте вам.
Всё это свойственно вашим годам.
Были, дружок, и у нас белошвейки —
Тонкие пальчики, тонкие шейки,
Робкие, милые девочки, но
Чтобы стреляться? — считалось смешно.
Вот за кого я пошёл бы на плаху,
Снял бы последнюю с тела рубаху
Или к виску приложил револьвер,
То за Углову П. А., например.
— Слышу впервые.
— Да ой ли?
— Ей-Богу!
— Верю. Им, женщинам, надо немного,
Вылететь чтоб из мужской головы…
Полиньку Ломтеву помните вы?
— Поля?.. Ах, вон что!.. Так замужем, значит?
— Именно так-с. И опять незадача:
Если не знали, стреляться к чему же?..
А ведь она лишь недавно при муже.
До-олго ждала вас, мой юный корнет.
— Что за причуды?
— А вовсе и нет.
Верные люди нам все обсказали:
Дважды они жениху отказали,
После хотели уйти в монастырь.
Тётка — белугой, сестре — нашатырь…
(Были подкуплены, видимо, обе).
Братец, на что не подвержен хворобе,
Слёг... и едва не с последних ли сил
Суженым руки соединил.
— Образно, сударь. Да я то здесь — как же?
— Мадмуазель вам писала однажды.
Перехватили, Онегин вы наш.
Вот ведь какой получился пассаж.
Нынче у мужа письмо то хранится.
Копия здесь. Не желаете?
— Мнится,
Густо сплели вы вокруг меня сеть!
— Как же, любезный… Так дать посмотреть?
Вижу, хотите…
— Премного обязан…
Вольно вам, сударь, дразнить тех, кто связан.
А не боитесь, что вдруг развяжусь?
— Во-он вы какой обстоятельный гусь!
Грешен, мой друг, я смотрел на вас проще.
Этаких много прошло, между прочим,
Тех, кто сначала хитрил да хамил,
А под конец о пощаде молил.
К тем я брезглив.
Вы — потверже орешек.
Что ж, поохотимся, значит, без вешек.
“Сети” свои обещаю я снять,
Вам предлагаю: молчать, но не врать!
Или продолжим игру “Юный Вертер*”?
— Вы надоели мне до полусмерти…
— Только-то? Вот и пошла круговерть…
Мне же нужна ваша полная смерть.
И не в постельке вы тихо умрёте,
Жажду увидеть вас на эшафоте!
— Вон как вы круто!.. Да хватит ли сил?
Я ведь ещё никого не убил.
— Есть прецеденты. Хоть тот же Ульянов*
Или Андреюшкин, Осипанов…
Тоже, как вы, не успели убить
(Вовремя пташек сумели схватить),
А всё ж повешены. Что же тут скажешь?
Высшим законам, мой друг, не укажешь.
Вольно вам смерть государю желать?
Вольно и нам вас за то наказать.
— Но доказательства?!
— Ах вы, проказник!
Царь к нам приехал на собственный праздник
В кои-то веки. И в этот же час
Юный студент с револьвером…
Да вас
За десять верст уж видать, террористов —
И револьверщиков, и бомбистов.
Точно такая же вот молодежь —
Хоть Рысакова, к примеру, возьмёшь,
Хоть Генералова, хоть Шевырёва —
Всем двадцать лет было…
Честное слово,
И не пожил, а уже умирать!
Да и за что? Не могу я понять.
Воли? Свободы? Куда ещё больше
Дал её царь убиенный.
Лишь в Польше
Бунтовщиков он слегка осадил.
Но не Желябов же шляхтичем был?!
Не Каракозов же мстил за Аляску?..
Не-ет, видно, русские любят лишь таску.
Правил Отец Его твердой рукой,
И в государстве был мир и покой.
Что ж Александр Николаевич? Волю
Дал крепостным. А им барское поле
Дай ты еще. И луга, и сады...
Земство ли взять или эти суды
Наших присяжных. Ну всё ж переврали!
В Англии той же ужель оправдали б
Даму, стрелявшую в пэра страны?..
Дай нам чуть воли — и мы уж пьяны!
Палец просунь — нам уж надо всю руку,
А недающего кроем, как суку.
Тот, кого славили, вскоре уж враг,
Топчем сегодня вчерашний наш флаг.
“Царь реформатор и Освободитель!”…
Семь покушений подряд — не хотите ль?
Надо в зародыше это давить!
Русская слабость — виновных щадить.
Раз воевать, то уж кто же тут шутит?
Больше двух тысяч опутал Ишутин,
Сорок предстали всего пред судом,
И лишь один был повешен потом —
Тот, кто стрелял в Императора.
Восемь —
В каторгу… Ссылка там…
Милости просим
Всем остальным на свободу!
И что ж?
Вот (что посеешь у нас, то пожнёшь)
И доигрался наш царь в либерала
До Екатерининского канала…
Чуете, сударь, куда я веду?
Вашу, как ворон, пророчу беду.
Царь наш от деда ушел недалёко,
Но есть и мы — государево око!
Жестко расправимся с каждым из тех,
Кто совершает невиданный грех
Цареубийства!
— Да полно вам, право.
Мне не пристала столь громкая слава.
Слишком далёко я был в этот раз,
Чтобы стрелять…
— Да ведь видели вас
Рядом, в толпе, за спиной государя…
Что?.. Побледнел, неумытая харя?!.
Цыц, тебе сказано!.. Вольно ли вам,
Моду приняли, стрелять по властям?
В пятом — великого князя в проулке,
В Греции нынче царя на прогулке
Или Столыпина в Киеве… Что ж,
В спину России был острым тот нож.
Мало вас вздернуть успел Петр Аркадьич.
Ну ничего. Его памяти ради
(Дело святое!) очистим и мы
Русскую землю от этой чумы.
— Русскую землю, сейчас вы сказали?
Вот уж, позвольте заметить, едва ли.
— Вы веселитесь?!
— Вопрос лишь один:
Русской землею считать Сахалин?
Или для вас только та лишь земля,
Что непосредственно возле Кремля?
Чтобы в минуту опасности скрыться
И с головой под перину укрыться?
— Ах ты, щенок!
— После Плевны и Кушки
Тридцать уж лет, как российские пушки
Не исполняли победный салют.
“Русские” стессели крепость сдают*,
Лучшая в мире эскадра разбита,
Армия наша позором покрыта,
Отданы пол-Сахалина врагу…
Или так не было?.. Может, я лгу?
Может быть, в этом “щенки” виноваты?
Сколько нам было-то в 905-м?..
Нет, ваше свинство, коль вы — друг за друга,
Значит, всё это — и ваша заслуга.
Коль благодушье царя подвело,
Где ж “государево око” его?
Плохо вы, слуги царёвы, смотрели.
Или же правду сказать не посмели?
Слабое вы — поколенье отцов!
Наше поболее даст удальцов.
— Ох ты! Павлин!.. Да ощипаны перья.
Но уже твердо уверен теперь я
В том, что вы точно — идейный злодей
(Тоже убьёт, но во имя идей).
На обвиненье же ваше отвечу.
Да, после Шипки наш путь не отмечен
Бравурной музыкой громких побед.
Но для истории малый ли след
Царь-Миротворец, к примеру, оставил?
Он и всего-то 13 лет правил,
А ведь построил — пять тысяч церквей,
Школ тридцать тысяч, а сколько путей?
Через Урал и Сибирь — к океану!
Смейтесь, пожалуй, а я не устану
Сим восхищаться…
— Я тоже. Отнюдь.
— Да, и костями усеян тот путь.
Что ж на Руси на костях не стояло?
Этот фундамент покрепче металла.
Но перейдем мы к минувшей войне.
Ну-ка, философ, ответьте-ка мне:
Слышали вы, чтобы там, у японца,
В ихней Стране Восходящего Солнца
Где-то в тылу бунтовал бы народ
В час, когда в бой их товарищ идёт?..
То-то! У нас же другая натура.
В самые тяжкие дни Порт-Артура
Вывел рабочих Гапон ко дворцу.
И ведь доверились же подлецу!
В дни, когда русский солдат под Мукденом
Шёл, напрягая и жилы, и вены,
Каждый патрон, экономя, считал,
Дома военный завод бастовал.
Полупустые ведь шли эшелоны!
А капитан, золотые погоны?
Там, под Цусимой, он вёл жаркий бой,
Здесь в это время трусливо, гурьбой
Грабили, жгли родовую усадьбу
Те же крестьяне, которых на свадьбу
Он прошлым летом во двор приглашал,
Ставил столы и вином угощал…
Где ещё в мире такое найдёшь? —
В спину солдата — отравленный нож!
— Это уж точно. Такого позора
Вы не припомните с Псковского Вора*,
С Ваньки Заруцкого…
— Кто ж виноват? —
Тот же Созонов, идейный ваш брат.
Летом четвертого, бросив в карету
Бомбу свою, он не только при этом
Плеве убил. Он, стервец, отрубил
Руку могучую, полную сил,
Всех вас способную взять под микитки.
Знал я министра. Уж он бы убытки
С бунтовщиков возместил, да с лихвой!
Щедро б платили — своей головой.
Это же ясно: в военное время
Каждый обязан нести своё бремя:
Этот на фронте, а этот в тылу.
Если же действие или хулу
Против Отечества кто-то позволит,
Тот в дезертиры себя производит,
А дезертира известен удел:
Или повешенье, или расстрел.
— Кто же, позвольте, вам то запрещал?
Я хоть в то время и был ещё мал,
Всё ж о военном слыхал положении.
Многие наши сходились во мнении:
Ради Победы и веры святой
Всё, что угодно: хоть сбор, хоть постой.
Все, как при Минине, были готовы
Пятой деньгою пожертвовать снова
И ополченье, коль надо, собрать…
Но не нужна вам народная рать!
Вам лишь бы ментики были в порядке.
Вам не Пожарский стал мил — Куропаткин.
51
Раннее утро.
Над берегом левым
Солнце встаёт, поначалу несмело,
Высунув розовый бок.
Легкий туман над водою клубится,
Капли стекают по розовым шлицам,
Словно гранатовый сок.
Солнце всё выше.
И берегом правым
Переливаются буйные травы
В бледном сияньи росы.
Царь их ласкает хозяйственным взглядом:
Будет работа — крестьяне-то рады! —
Нынче для звонкой косы.
Прямо по курсу блеснуло далече,
Словно зажглись поминальные свечи,
Золото куполов.
Ежели Нижний прославился в битвах,
То Кострому вспоминаем в молитвах
За её царственный кров.
52
(1613 год. Мать и Сын)
— Нет, сынок. На Шуйского надежды
Были слабы. Он ведь старцем сел
На престол-то. Царские одежды
Тем к лицу, кто рано их надел.
И к тому ж, как Фёдор, был бездетным
Царь Василий.
Младший брат его —
Дмитрий Шуйский — словно плод заветный,
Царство ждал от брата своего.
Мы мечтаем — Бог располагает.
Был племянник, Шуйский же, Скопин
У царя. Орёл в вороньей стае!
Юный, смелый, Шуйскому как сын.
В пору ту воров опять уж шайки
Рыскали под самою Москвой.
Пуще всех Болотникова Ваньки
Опасались. Этот был хоть свой,
Русский же, но хуже басурмана.
Из холопов беглых. И в плену
Был турецком. Тоже сбёг обманом,
Взяв, как говорили, и казну
Да собрав воров таких же тыщу
Из Калуги, Тулы и Орла...
Подошёл к Москве.
Уж рядом рыщут,
Словно волки на краю села.
Спас Россию юный сын боярский —
Михаил Васильевич Скопин.
Взяв с собой отряд последний царский,
Разогнал злодеев!
То — один,
Первый подвиг князя.
Где-то следом
Ян Сапега на Москву пошел.
Царь Михайлу посылает к шведам
Всё как надо выполнил посол.
С войском иноземным и своими
Он разбил поляков там и тут.
Его имя вместе со святыми
В Троицкой обители поют.
Целый год тот Сергиев священный
Монастырь в осаде польской был.
И бомбил Сапега его стены,
И уж всех защитников побил,
Но держалась русская обитель
Божьим провидением до дня,
Когда князь, как ангел-победитель,
К ней направил своего коня.
Поразил он Змея в сердце прямо,
Как Георгий, золотом горя!
И пошел к Москве…
— Я помню, мама,
Как его встречали…
— Как царя
Будущего. Это было ясно:
И военной славой окружён,
И могуч он, и лицо прекрасно,
И уже не по летам умён.
Не хотел он долго прохлаждаться,
Словно сокол, рвался из Кремля
Под Смоленск, чтоб заново сражаться —
Против Сигизмунда, короля.
Но у Воротынских пир случился*.
Был боярин кумом Скопина.
Не прийти нельзя. Князь согласился.
Кубок поднесла ему вина
Жёнка Митьки Шуйского. И вскоре
Стало ему дурно. Отвезли.
На десятый день он помер. Горе
Было общим русской всей земли.
— Как же это, матушка? Злодеев
Надо было тотчас наказать!
— Эх, сынок! Да кто ж у нас посмеет
На царёва брата указать?
Царь и сам сумел бы догадаться —
Всё же было ясно, словно день,
Но не пожелал он разобраться,
Наводить на родственников тень.
Эта тень — Скуратова Малюты,
Через дочь злодействует она!
Так на правду наложили путы:
Нет Героя — и ничья вина!
Только от народа и от Бога
Ничего не спрячешь под запор.
Вскоре от порога до порога
Шёл в Москве об этом разговор.
И когда Василий Шуйский брата
Под Смоленск отправил
С войском тем,
Что Скопин победно вёл когда-то,
Уж не те шли воины совсем.
Уж не тех, всегда готовых к бою,
Вел Димитрий, горбясь от дождя.
Шли они, поникши головою,
Вспоминая юного вождя.
И когда встречался воевода
С чьим-то взглядом в сомкнутых рядах,
Видел он холодную, как воду,
Скуку. Или ненависть в глазах.
С камнем на душе не лезут в драки.
У деревни Клушино сошлись…
И разбили Дмитрия поляки!
А к царю бояре ворвались
И постригли, бедного, в монахи.
Этак еще можно было б жить,
Но потом забрали его ляхи,
Чтобы Владислава оградить…
Жив ли, нет ли нынче царь Василий? —
Я уж и не ведаю о том.
В Кострому и вечно доходили
Вести, словно нищенки, пешком.
53
(1913 год)
Что же наш Смагин?
Опять на допросе.
— Вы в патриоты рядитесь?
Да бросьте!
Цареубийцы — России враги
И замедляют державы шаги.
— Я в пятый раз вам уже объясняю:
На государя не злоумышляю,
Но объективности ради скажу,
Что на вопрос сей иначе гляжу.
Ежели твердой рукой император
Русский корабль ведёт,
И навигатор
Он ещё знающий, зоркий к тому ж —
Очень полезен державе сей муж.
Ради Петра — да живи я в то время —
Сам бы подставил Булавину темя,
Если б разбойник напал на царя…
Но Алексея, скажите мне, зря
Разве сам Петр на погибель отправил?
После отца он ведь всё б переставил,
Всё б загубил, что добыто отцом…
Ну а пример уже с Третьим Петром?
Плюнул на гроб он Великому деду,
Взявши у русских над немцем победу*,
Наших союзников бросив в беде…
Люди, его порешившие, где?
В крепости? Или звенят кандалами?
Нет ничего. Они стали графьями
И фаворитами бедной вдовы…
Может быть, зряшным, мне скажете вы,
Было то цареубийство?
Да смело
Можно сказать, что и трети б не сделал
Петр от того, что сумела жена.
Крепким своим окруженьем сильна,
Вновь окрылила Русь Екатерина…
Вряд ли то скажешь про ейного сына.
Кстати, и Павла убил не студент
И не чахоточный интеллигент,
А всё графья да гвардейская рота.
И не слыхать, чтоб казнили кого-то.
Но разве плох был наследник младой,
Всех побеждавший — война за войной —
Турцию, Швецию, Наполеона,
Внесший в Париж наших армий знамёна?..
Видите сами:
Убийства царей
Лишь добавляли стране козырей.
— Страшные вещи, мой друг, говорите.
— Это история, уж извините.
Я за неё не в ответе, увы!
Тут уж меня не подловите вы.
— Да, это так, хоть за цезарей больно…
Ну а сегодня-то чем недовольно
Ваше студенчество, сударь вы мой?
Вы оглянитесь:
Всё меньше с сумой
Ходит по улицам сирых и нищих,
Не голосят уж давно на кладбищах
По убиенным в войне и в бунтах,
Всё уже нынче в народных руках:
Земство — пожалуйста, Дума — и то же…
Вы же хотели, чтоб было похоже
Всё в нашем доме, как где-нибудь “in…”?
Есть и Парламент у нас, и Совмин.
Вы уже с жиру все беситесь, видно!
— Жить в оскорбленной стране очень стыдно.
— Что же уж так задевает-то вас?
Русь пораженья терпела на раз.
— Но каждый раз исправляла ошибки.
Шли за конфузией новые сшибки,
За Аустерлицем — Бородино,
И побеждал русский штык всё равно!
Нынче же восемь уж лет пораженью,
Но никакого не видно движенья,
Чтобы отмстить, наказать и вернуть.
Это опасный, мне кажется, путь.
Это как в драке: не дал если сдачи —
И уж относятся к робким иначе,
Можно его и другой раз побить…
Не удивлюсь, если снова втравить
В драку попробуют с кем-то Россию
И, подождав, пока мы обессилим,
Дружно обрушатся тут же на нас!
— Слушайте, Смагин. Смотрю я на вас:
Или вы ловкий мистификатор,
Или опасных идей генератор?
— Нет, вашебродь, и не то, и не так.
Я не союзник ваш, но и не враг.
Нет у меня ни кружка, ни кружочка,
Но я, надеюсь, и не одиночка:
Нас, таких, много в незримом строю —
Всех, кому жалко Россию свою.
Если за это вы вешать готовы,
Много пеньки нужно, честное слово.
— Этого хватит в России добра…
Ну, поболтали, и честь знать пора.
Где там конвой?..
Отдыхайте, корнет.
Скоро продолжим наш славный дуэт.
54
Ах, Кострома!
Ну ведь всем ты взяла.
Вон как под солнцем горят купола!
Белых церквушек, повитых весной,
Словно грибов на опушке лесной.
Светятся стены, как белый фарфор.
Тут же кипенье садов
И простор
Матушки-Волги и майских лугов,
Темных, лесистых вдали берегов.
Всё это солнцем залито с утра.
Вот уж и пристань.
На сушу пора.
55
(1613 год. Мать и Сын)
— Отчего же, матушка, так часто
Гневается Бог на русский люд?
— Ох, сынок! Нам, грешным, неподвластно
Божье провидение.
Лишь Суд —
Страшный Суд расставит всё на место,
И поймём, где согрешили мы.
Ведь душа приходит, как невеста,
В этот мир из Хаоса и Тьмы —
Так чиста, светла и лучезарна!..
А потом?
И ложь, и гнев, и блуд…
И когда душа неблагодарна
К милостям Господним…
Или труд
Кто не любит,
Кто не почитает
Свою мать и своего отца —
Всякий раз душа себя марает,
Как в грязи — заблудшая овца.
Нам Христос ведь указал дорогу,
Принял смерть, чтоб проторить тот путь.
Но никак прямой дорогой к Богу
Не хотим!
Всё надо — как-нибудь.
Заповеди мы не выполняем,
Веселим Антихриста грехом.
Но страшнее нет, коль нарушаем
Клятву мы, скреплённую крестом.
Чем Борис Спасителя прогневал?
Оттого, что клялся на кресте —
Милостив, мол, буду.
Дескать, мне вы —
Все, как братья,
Братья во Христе.
Взял Бориска льстивыми словами,
А на деле?
Лучших своих слуг
Погубил в Ныробе, в мёрзлой яме,
Разорил свой самый близкий круг!
А Василий Шуйский?
Этот дважды
Перед всеми Господу солгал
(Говорила я тебе однажды).
Первый раз — когда его послал
Царь Феодор в Углич — розыск делать.
Воротясь, сказал, что Дмитрий сам
Накололся…
Ведь не мог не ведать,
Что за это будет угличам,
Погубившим в праведном угаре
Царских слуг — Качалова и всех…
Так и было: крепко царь ударил!
А верней — Борис. Его тот грех.
От себя ль хотел отвесть наветы
Или так-то Федору польстить
В смерти брата,
Но казнил при этом
Правых и неправых!
Может быть,
И к тому усердствовал Бориска,
Чтоб концы все в воду?..
Видит Бог,
Всё когда-то — близко ли, не близко —
Прояснится : Он укажет срок.
Ну а Шуйский?..
Как взошел на царство
(тут Сидорка-“Дмитрий”, там — иной,
Так по швам и лезет государство!),
Стал держаться басенки другой.
Дескать, было в Угличе иначе,
Подослал убийцу Годунов…
Привезли останки в Кремль.
И, плача,
Шёл за гробом царь…
Уж не Иов —
Гермоген был патриархом нашим,
Да святится имя то в веках!
В Углич за мощами послан старшим
Был отец твой —
Иеромонах
Филарет…
Но я о Шуйском снова.
Коль о том же разно говорил,
То из двух — одно хотя бы слово
Было ложным?
Кто ж тогда убил
Дмитрия?
Да, видит Бог, его ли?
Я, сынок, по правде говоря,
Там, в Москве, при ляхах-то, в неволе
И того б признала за царя,
Кто тогда был в Тушине… В Калуге…
Грех на мне, но слышала не раз,
Будто Дмитрий-царь стоит в округе,
Вновь Господь его от смерти спас!
Но еще когда сидел Димитрий
На престоле русском, и тогда
Тот же Шуйский —
Лживый, да не хитрый —
Схвачен был за слухи. И беда
Всем бы Шуйским страшная грозила,
Будь не сын на троне, а отец!
Дума и сейчас приговорила
Князя к смерти…
Царский наконец
Ждали все узнать последний голос…
Царь — простил!
Лишь клятву Шуйский дал…
Ни один с седой макушки волос
Милостью державной не упал.
Отплатил же князь другой монетой.
Майским днем ударили в набат,
И сам Шуйский, не чинясь обетом,
Чернь повел на приступ тех палат,
Где недавно был спасен от казни…
Бог — он видит. Года три спустя
Та же чернь,
С весельем, как на праздник,
Ворвалась, горланя и свистя,
В эти же царёвые палаты
И смахнула с Шуйского венец!
Мы и сами часто виноваты,
Что бесславен жизненный конец.
— Понимаю, матушка. За это
И взыскал с земли российской Бог?
— И не только.
Где-то в то же лето —
Патриарх сдержать бояр не смог —
Присягнула Дума Владиславу,
Сыну Сигизмунда, короля.
Гермоген же называл по праву
Князя ли Голицына… Тебя…
Да, сынок.
Второй уж раз прилюдно
Сватали Романовых в цари.
Но, избави Бог, как это трудно:
Всей Руси идти в поводыри!
Так уж москвичей всех запугали
Вором и Ворёнком, что они
Крест святой поляку целовали
Страха ради, а не от любви.
Скоро Русь сподобить было впору
Без руля и мачты кораблю.
Где-то крест святой целуют Вору,
Где — Сидорке,
Где — и королю.
Лишь на Волге духом не упали.
В Новгороде Нижнем твёрд закон:
Как за Ваську Шуйского стояли,
Так стоят,
Не зная, жив ли он.
Потому-то здесь и ополченье
Зародилось:
Клятвою сильны,
Есть ещё —
И в смуту, и в смятенье —
У России верные сыны!
56
Громкий стук раздался тут в ворота.
Оживился сонный барский дом.
— Что там, Сенька?
— Принесло кого-то.
— Так впусти. Да оглядись кругом!..
Времена, сынок, сегодня смутны,
Никому нет веры у меня…
— Вон ведут!
— Какой-то шалопутный…
Весь в снегу… И пар, как от коня…
Распахнулась дверь,
И сразу в ноги
Повалился неизвестный гость.
— Матушка… Прости, я без дороги…
Неколь было…
— Или что стряслось?
— Ох, беда!.. Ведь я из Деревнищи…
— Знаю, ну?
— Поляки к нам пришли.
— Ах, злодеи! Уж и здесь-то рыщут.
— К старосте Ивану забрели.
Он их кормит, мёду подливает,
А меня тайком послал тотчас
К вам.
Его поляки заставляют
В Домнино вести их —
Резать вас.
— Да за что же, Господи помилуй?
— Понял так, что вашего сынка
Сделали… царём!
— Небесны силы!
Этак пропадем наверняка…
Сенька! Запрягай немедля в сани!..
Ты, сынок, Владиславу сейчас
Первый враг…
Как старосту?
— Сусанин.
— Награжу потом обоих вас,
Помогай!
Эй, Глашка, Дунька! Платье,
Валенки и шубы, да быстрей!
Нам бы только долететь в Ипатьев,
А уж там, за стенами, прочней.
57
Под узцы удерживая тройку,
Посланный глядит во все глаза,
Как подросток — щуплый и небойкий —
Сходит, прижимая образа
Бережно к груди,
В возок садится
И в медвежью прячется доху…
Наяву ли
Или это снится?
Русский царь!!
Который там, вверху,
Где дворцы заоблачные,
Рядом
С Господом — помазанник Его!
Встретились в одно мгновенье взглядом
Царь и Пахарь —
Больше никого,
И друг другу поклонились…
Чуда
Этакого не было давно…
Будет Русь могучею, покуда
Государь с народом заодно.
— С Богом!
— Н-но, залётные!
И сани
Полетели в вешние снега.
А в глуши лесной Иван Сусанин
Уводил на сторону врага.
58
(1913 год)
Ах, Кострома!
Ну ведь всем ты взяла.
Вон как под солнцем горят купола!
Белых церквушек, повитых весной,
Словно грибов на опушке лесной.
Светятся стены, как белый фарфор,
Кипенно белы сады,
А простор
Матушки-Волги и майских лугов,
Темных, лесистых вдали берегов
Так величав и по-русски хорош,
Что поневоле печально вздохнёшь.
Это ведь тоже по-русски, поверьте:
В миг наслажденья вдруг вспомнить о смерти.
Может быть, век целый Богом отпущен,
Может быть, ждут нас и райские кущи,
Но вот такой вот родной красоты
Вряд ли увидишь и на небе ты.
59
К пристани праздничной славный “Межень”
Гордо, бочком, за саженью сажень,
Словно к невесте жених, подвалил —
И пришвартован, как водится, был.
Всё как обычно:
Оркестры — гремят,
Штатские — млеют,
Солдаты — стоят
Стройно, шпалерами,
Полк за полком
Вдоль всей дороги…
Кареты — гуськом.
Пыльно всем задним, но что за вопрос?
Нынче и пыль — из-под царских колёс!
Вдруг всё как будто раздвинулось вширь:
Вот он — Ипатьевский монастырь!
Стены, укрывшие Сына и Мать,
Домик Романовых, веку под стать,
И кафедральный старинный собор…
60
(1613 год)
Спор.
Ах, какой разгорелся здесь спор,
Как прикатили чины из Москвы*
Звать Михаила на царство…
“Да вы
Прежде спросите: а он-то готов?
Молод мой сын — лишь 16 годков.
Шуйский на что был с седой бородой,
А не сумел перебиться с бедой.
Что ж изменилось?
Поляки — сильны,
С севера — шведы…
У нас и казны
Нет, полагаю, чтоб войско собрать.
А, чай, великую надобно рать?”
“Истинно, матушка. Истинно так!
Есть и на юге еще один враг —
Ванька Заруцкий. Марина при нём,
Сына её величают царём…
Стонет Россия.
За тысячу лет
Не выпадало ей столько-то бед.
Черная стала от горя земля…
А всё же осенью вон из Кремля
Выбили ляхов-то Минин с Пожарским…”
“Вновь воссиял благолепием царским
Вашего сына — отныне — дворец!”
“Грех тебе нас искушать, мой отец.
Нам и походный шатер в чистом поле
Лучше палат золотых — да в неволе.
Нет! Тут другое сомненье берёт:
Стал малодушен российский народ!
Трём государям подряд присягал
И всех троих он же сам и убрал.
Федора с матерью, Дмитрия тож —
Этих троих накололи на нож,
Шуйского ляхам отдали в полон…
Слёзы и кровь пропитали ваш трон!”
“Борькино семя — туда и дорога.
Сами кто сел — то уже не от Бога.
Нынешний выбор совсем не таков:
Велено прежде со всех городов
Выборных слать на Великий Собор
Земский.
И прежде решили, что Вор
Иль королевич — отныне не царь.
Русским быть должен в Москве государь!
Много мы в думах потратили сил,
Много молились, чтоб Бог вразумил,
Грамотки с каждых сословий собрали —
На Михаила они указали.
Снова послали людей в города,
Голос народа опять же был: да!
Только Романова! — всюду твердят
И никого окромя не хотят.
После молитвы в Успенском соборе
Мы и избрали Михайлу…”
“На горе!
Разорено государство вконец!..
А Филарет, Михаила отец?
Помните, где он?
И ты, Шереметев,
С князем Мстиславским
На вашем совете
Ратовал в Польшу посольство послать,
Чтобы в цари королевича звать…
Князя Голицына и Филарета
Вы отрядили на тяжбище это.
Где они, ваши посланцы, теперь?
Был Сигизмунд и до этого зверь,
А как узнает, что Мишка на троне,
Люто казнит их!..”
“И пальцем не тронет.
Знаю я старого лиса ходы.
Что ему мертвые наши послы?
Он с них пылинки прикажет сдувать,
Чтоб, например, на Смоленск сторговать”.
“Марфа Ивановна,
Вечер уж близко! —
Молвил рязанский тут архиепископ. —
С крестным ведь ходом явилися мы,
Там, за воротами, пол-Костромы!
Слёзно нас просит уставший народ:
Нет в государстве который уж год
Мира, спокойствия и тишины,
Нет над народом его старшины.
Просит и чернь, и отцы, и боярство:
Дай ты нам сына на русское царство!
Матерью Божьей о том я молю.
Коль не исполнишь же просьбу мою,
Русь станет вовсе и сирой, и нищей.
Бог на тебе это, матушка, взыщет —
И на тебе, и на сыне твоём!..
Что же, боярин… Пожалуй, пойдём?”
“Стойте! — сказала им Марфа со вздохом. —
Я ли Отечеству сделаю плохо?
Мне ли, чернице, да Бога гневить?”
И попросила их с низким поклоном:
“Дайте мне, батюшка, эту икону…
Сына — благословить”.
61
(1913 год)
А в понедельник,
За крестным же ходом,
Вместе с честным
Костромским же народом
Шёл государь.
Но уже — Николай.
Триста ведь лет промелькнуло, считай.
Много
В столетия эти вместилось:
Господа гнев
И Его же к нам милость…
Войны и смуты…
И мор был, и глад…
Был и Азов,
И Петра стольный град,
Были порою ошибки нелепы,
Были андроновы, были мазепы
Был и царя Алексея Судебник
И геометрии первый учебник,
Были Полтава, Берлин и Париж,
Был заключённый в темнице малыш,
Были цариц гренадёрские роты,
Были дворцовые перевороты,
Меч их дамоклов...
(Не все из царей
Умерли мирно в постели своей).
Всё уместилось — шуты, маскарады,
Тайны, интриги, балы и парады,
И постоянный почти над Невой
Дым возбуждающий — пороховой!
Не было дня, чтобы где не гремело.
То расширяло, не зная предела,
Русское царство свои рубежи,
Злых иноверцев гася мятежи.
Кто бы тогда, в Михаиловы годы
Мыслить посмел, что под русские своды
Встанут
И вечно разбойничий Крым,
И Магадан, и Камчатка за ним,
Край благодатный, где мчится Кура,
Древняя солнечная Бухара,
Гордой Финляндии снежный увал
И Бессарабии винный подвал?..
Как бы сегодня сердца их воспряли —
И Годунова, и Шуйских, —
Узнали
Если б они, что от главных врагов
Штык наш нарежет таких пирогов,
А уж Варшавское то королевство
Всё, целиком, перейдет нам в наследство
Вместе с Литвою...
Но лях — он силён!
Кровь будет литься с обеих сторон
Долго еще,
А не павшим, живым
Станет “республикой” мрачный Нарым*…
Всё это — тучки на том небосводе,
Что 300 лет уж зовётся в народе
Светлым романовым веком.
Лишь раз
Враг еще занял Москву.
Но у нас —
Слава Петру! — уж другая столица,
И не пришлось Бонапарту гордиться
Полной победой на этой войне;
Сам едва спасся при Березине.
Нынче же, милостью Божией, тихо
Всё в государстве.
Лишь малое лихо
Было в Маньчжурии.
Эка беда!
Не закатилась России звезда.
Будет на это Господняя воля —
И отомстим!
Это русская доля:
Прежде понесть пораженье, а там
Вдвое ударить по старым врагам!
Жить и не мстить —
Это даже и пресно…
В целом же всё у нас вроде чудесно.
Армия крепнет,
В порядке казна
И не грозит ниоткуда война.
Рад государю влюбленный народ:
Вон как сияет, разинувши рот.
Нет уж, “товарищи” бунтовщики,
Здесь вам никто не протянет руки!
Это в столицах зараза таится,
Здесь же, в провинции, — светлые лица,
Светлые души,
И, жаром горя,
Все, как Сусанин, пойдут за царя!
62
Встал государь перед лентой:
Как в Нижнем,
Будет здесь памятник
Силой Всевышней
Вечно хранимому роду царей —
Роду Романовых
В их юбилей.
Камни разложены в ряд именные.
Взял государь мастерок (не впервые!)
И уложил свой: “Е. И. В. Николай…”
Следом — царица…
“Быстрей принимай!!” —
Мечет на мастера взгляд губернатор.
Следом — Наследник,
Страны император
Где-нибудь этак в двадцатых годах…
Впрочем, есть Бог,
И в Его мы руках.
Бабушка Аликс, Виктория, славно
Англией правила — твердо, исправно —
Лет шестьдесят!.. Даже с гаком, поди…
Так что, сынок, не спеши, погоди,
Дай еще батьке поцарствовать вволю,
Дай поглядеть на российскую долю,
Что воссияет лет 30 спустя…
Ну 25, коли больше нельзя…
Мир и покой воцарятся в Державе.
Всё сообща мы решим и поправим.
Но чтоб на классы делить? Не пойдет!
Класс будет общим —
Российский народ!
Силой Антанты,
При общем-то флаге
Нынче того мы добьемся в Гааге*,
Что не смогли в 98-м:
Споры решать — лишь третейским судом!
Мир воссияет на Божьей планете,
И сокращать будем страшные эти,
Золотом плаченные из казны
Наши расходы на нужды войны.
Станется больше на церкви, дороги,
Сирот приюты,
Ночлежки убогим,
Ну и на школы, на лекарей тож…
Вот и Сикорскому —
Вынь да положь —
Надо бы тоже помочь миллионом,
Чтобы летучих коней эскадроны
Мчали по воздуху
Взад и вперед
Весь непоседливый русский народ…
Вот уже камни кладут именные
Ольга, Татьяна и Анастасия,
Марья-красавица…
Ах, как нужны
Сердцу
Великие эти Княжны!
Вечно бы с дочками не расставаться,
Да ведь придется.
Куда же деваться?
Принцев заморских уж нынче не счесть.
Многие в мире считают за честь
Так
С императором русским сродниться…
Вот и растащут их по заграницам…
Дай Бог, не близко свершенье сего:
Ольге — и той восемнадцать всего.
Всё!
Заложили!
Парад и обеды,
Рапорты, выставки, встречи, беседы…
(Тот юбилей уже чуешь спиной).
Вновь на “Межень”,
И сплошною стеной
Люд принаряженный
Берегом низким,
Даже в воде по колено…
Как близким,
Шлёт Император прощальный привет.
Только что минуло 45 лет
Этой Семьи Венценосной
Отцу…
Красный закат
Пробежал по лицу.
63
Красный закат,
Изумительно красный
Залил, как кровью, Оку.
— День будет завтра хорош! Ты согласный?
— В смысле погоды?
— С погодой всё ясно.
С нами же — не предреку.
Видишь ли, брат,
Я уж с пятого года
В красный не верю закат.
То, что всегда исполняет природа,
Люди… людишки… дрянная порода!..
Всё, как всегда, извратят.
— Ты всё жалеешь о нашем поместье?
— Да, и о нём. Но еще
Я сожалею о русском бесчестье,
О пропадающем в нас чувстве мести…
— Да, иззуделось плечо!
В Вене, ты знаешь, я — при Михаиле.
Желчен Великий наш Князь.
Там, без России, как будто в могиле.
А ведь он нынче во всей своей силе —
Братцем затоптанный в грязь!
Хочется, Лёва, ей-Богу, как прежде,
В стремя:
Веди, командир!
(Мы на Балканы, брат, в тайной надежде…)
Хочется вновь
Из цивильной одежды —
В кавалергардский мундир!
— Что же — война?
Ты к политикам ближе…
— Нынче, увы, к отставным.
Но, где б я ни был — в Берлине, в Париже, —
Так принима-ают! — посланник, не ниже,
Только что тайно.
Интим
Нужен, чтоб брат Николя не проведал
Через агентов своих…
Сам Михаила и продал, и предал!..
Князь — не Мазепа, чтоб кинуться к шведу.
Мы, брат, живем не для них —
Не для царя с его Гессенской мухой,
Но для России одной!
Стыдно сказать, что мне шепчут на ухо:
Русь называют уж дряхлой старухой,
Согнутой прежней войной.
Мол, при таком, как сейчас, государе —
Слабом, безвольном, слепом —
Мы уже твердо, как Пётр, не ударим
По столу,
Чтобы в победном угаре
Не забывали о том,
Кто есть хозяин Европы Восточной!
Я о Балканах сейчас.
Нет там давно уж стабильности прочной,
И, хоть Союз побеждает,
Но точно —
Вспыхнет там пламя не раз!
Стая волчат,
Ухитрившись,
Добычу
Рвёт у стамбульского льва.
Но не таков, брат, у турка обычай,
Чтобы смириться.
Коварный и хищный,
Он затаится сперва,
А как ударит — так в полную силу:
Камни посыплются с гор!
Братья-славяне себе же могилу
Роют.
А Русь — хоть бы раз защитила
Их с Александровских пор!
Был я проездом в Черниговском нашем
Кавалерийском полку.
Все — хоть сегодня
Походным же маршем,
Только единым бы словом монаршим, —
Выйти готовы к врагу!
Всё застоялось.
Сыреют патроны,
В ножнах ржавеют клинки.
Юные в гневе:
Зачем нам погоны,
Коли мы в бой не ведем эскадроны?!
Молча кряхтят старики.
Есть у могучей державы и право,
Да и обязанность есть:
Единоверцев —
И слева, и справа —
Всех поддержать своей силой и славой!
Это и доблесть, и честь;
Это обязанность наша пред Богом —
Сербов и греков спасать.
Впрочем, у нашего Ники не много
Здесь (указал он на сердце),
Но строго
Спросит с него Божья Мать!
64
Солнце ушло в золотую обитель.
Лошади хрумкают всласть.
— Как ты, однако, суров к нему, Митя.
Всё ж присягали…
— Я с венских событий
Не признаю его власть!
В чем преступление Младшего Брата?
Сам посуди:
Генерал
Клятву, быть может, нарушил когда-то?
Или обидел простого солдата?
Нет ничего!
Он, нахал,
Просто себе вдруг позволил влюбиться,
Словно живой человек!
И, чтобы честь не позорить девицы,
Он, как порядочный, вздумал жениться —
Грех, не прощённый вовек!
Вздумал жениться —
Ведь это же надо?
В 30 лет с гаком, стервец.
И ничего, что имеет награды,
Член Госсовета,
И полк на парадах
Весь — к молодцу молодец;
Тайное венское это венчанье
Всё зачеркнуло в момент —
Службу и дружбу,
Заслуги и звание…
Просто — Михайло Романов. В изгнании.
Вот ведь какой рудимент.
Да, рудимент!
Пережитки, шаманство
Царствуют в Царском Селе,
Словно бы средневековое ханство
Втиснули в залов дворцовых пространство…
Царь — у жены в кабале.
Ну а царица — кому не известно? —
Может быть, в чём-то умна
И, без сомнения, внешне прелестна,
Но суеверна без края.
Уместно ль
В наши-то, брат, времена?
Так уж не верят и сельские бабы
В сонник,
В дурман,
В заговор,
Как философии доктор!..
И кабы
Лапка сухая какой-нибудь жабы
Там отыскалась на спор,
Не удивился бы…
Вдумайся, Лёва:
Это ведь чёрт знает что! —
В центре Европы,
У трона Петрова
Ходит Матрёна — босая корова —
В драном (нарочно) пальто…
Митя Козельский мычит и пускает
Слюни на царский паркет…
Гришка Распутин…
И царь им внимает! —
Лишь потому, что царица вся тает,
Слушая весь этот бред.
Уж за границей открыто смеются
Нынче над нашим Двором.
Русь, мол, всё та же:
У Анны дерутся
Злые шуты, —
Двести лет пронесутся, —
Снова в блаженных весь дом!
— Что же, и там уже знают?!
— Конечно!
Ныне шпионов не счесть.
Двор наш ведёт себя очень беспечно
(Этой болезнью страдали мы вечно).
Ловится каждая весть.
Знают буквально про всё, что творится
В Царском Селе и вокруг:
С кем забавляется наша царица,
Как усыпляет, когда ей не спится,
“Шут” её новый — “Наш Друг”…
Верю, что всё это — ложь, наговоры,
Но не накинешь платок…
Пищу не надо давать разговорам!
Там ведь — как здесь:
Если дым, то, без спора,
Где-то есть и огонёк.
65
Месяц поднялся и стелет дорогу
Через Оку серебром.
Две папиросы…
— Как стыдно, ей-Богу,
Всё, что ты, Митя, сказал…
— Понемногу
Мы этот стыд уберём.
Нас с тобой двое на всём белом свете.
Няньку, и ту, брат, сожгли.
Я об одном чрезвычайном секрете,
Можно, скажу?
— Мы давно уж не дети…
Хоть нас пути развели,
Я тебя так же люблю, как и прежде…
Но не сильнее, чем Русь!
Если ты скажешь о тайной надежде
Наших врагов поделить её между,
Скажем, собой,
Я боюсь,
Что не сумею сберечь твою тайну…
— Право же, честный ответ!
Нет, брат, и мне дорога чрезвычайно
Матушка-Русь.
И мне тоже печально
Видеть на ней грязный след.
Вот потому-то у нас появилась
(Без Михаила пока)
Мысль очень славная.
И зародилась
Вовсе она не сейчас —
Так уж длилось
В землях российских века.
Помнишь ли, брат, мономахово слово:
“Власти жене не давай”?
С царскими женами (это не ново)
Было ведь тоже немало такого —
Хоть разводись, хоть стреляй.
Но и не то, и не то не по чину:
Всё же ты царь — не упырь.
Там, где нещадно казнили мужчину,
У длиннохвостых, коль знали причину,
Путь был один — в монастырь.
Сами ли стриглись иль брошены силой
В кельи из пышных палат —
Марья…
И Ксения — мать Михаила…
Софья…
А всё ж это лучше могилы
Во сто и в тысячу крат!!
— Не продолжай!
Я всё понял прекрасно:
Что, и зачем, и о ком…
— Не прижилась она, это же ясно!
И с обвинением будет согласно
Всё окруженье, весь Дом.
Суд будет тоже романовским, узким…
Разве что Саблер — Синод?
Всё по законам — по нашим, по русским,
А горлопанам английским, французским
Скажем, что русский народ
Дамам своим венценосным публично
Головы, мол, не рубил…
Ну а потом государь наш вторично
Женку подыщет…
Всё это привычно:
Первый-то наш Михаил
Тоже с другой — с Евдокией Стрешнёвой
Нажил Алёшу, сынка.
Этот — с Нарышкиной,
Тоже, брат, с новой,
Ставшею вскоре мамашей Петровой,
(С тем и вошедшей в века).
Ну и сам Петр…
— Да довольно уж, хватит.
Что же вмените вы ей?
— Главное, Лёва, что походя тратит
Меру доверия черни и знати
К званию русских царей.
В целом народ —
Он ведь добр и бессуден,
К раю привык в шалаше.
Путь к его сердцу не так уж и труден:
Хоть из болота царевна, но людям
Лишь бы пришлась по душе.
Взять хоть и вдовствующую императрицу.
Тоже ведь немка — и что ж?
Так египтяне верховную жрицу
Чтили, как ныне мы чтим мать-царицу!
И до неё были тож —
Марта Скавронская,
Екатерина —
Даром владели таким.
Но вот надменная Мнишек Марина —
Та и мужей погубила, и сына —
Был ей наш люд нелюбим,
Как нелюбим он и нынешней тоже.
Это ведь просто понять:
О репутации царского ложа
Меньше забот, чем о собственной коже!
Письма к Распутину взять…
— Там, за границей, их тоже читают?!
— Мигом переведены.
— Господи!
Как они нас презирают…
— Плюнь на них, Лёва.
Меня не пугают
Сплетни “с другой стороны”.
Будет война — и заглушат их пушки…
А вот внутри загниёт —
Слухи те будут совсем не игрушки,
Сами бы все не попали на мушки:
Армия — тоже народ.
Многое могут простить государю:
Пьянство, разврат и акцент,
Даже башка если медленно варит…
Но если в бане он тело не парит —
Значит, чужой элемент!
— Ты намекаешь, брат, на Самозванца?
— В психике — без перемен.
Спустят царице капризы
И танцы
Вплоть до утра,
И любовь к иностранцам —
Только без всяких измен!
К чести замужних обычных-то женщин
Русь была строгой всегда.
Если же лик твой короной увенчан —
Всякий твой шаг, как рентгеном, просвечен.
И если было — беда!
— Это понятно.
Кому же охота
Нянчить чужое дитя
В всякой семье?
А ведь здесь вам не кто-то,
Здесь — цесаревич…
Уж лучше в болото,
Коли он не от царя!
— Прав ты: народ понемногу ярится;
Ладно бы граф, да Орлов,
Но ведь додумалась наша царица —
С кем? С конокрадом в амуры пуститься!
Вот где подкопы основ.
— Это плохие, братишка, приметы.
В Франции было точь-в-точь.
Тоже прогневала Антуанетта
Подданных
И угодила за это
На гильотину…
— Австрийская дочь
И короля за собой утащила
К дьяволу на рога,
И роялистов…
Разверзлась могила
И сотни тысяч в себя поглотила…
— …В русские наши снега…
— Да, брат, и это.
Все связаны в мире —
И Бонапарт, и Мадам…
Все мы живем в очень тесной квартире,
Только лишь Время раскинуло шире
Всех нас —
По этажам.
66
Дивная ночь опустилась на Нижний,
Вот он — в сияньи огней.
Майская ночь!
Подбирает Всевышний
Всё к одному —
И ни чёрточки лишней —
К ночи любимой своей.
Воздух — на вешнем цветеньи настоян,
Вдох — из бокала глоток!
Месяц улыбчив, красив и спокоен.
Ходит дозором серебряный воин,
Ждёт, как затеплит восток.
Звезды на небе, на бархате чёрном
Так-то уж ярко горят,
Словно рассыпаны бусинки-зерна…
Или же ангелы
(Что не бесспорно)
В Божьи окошки глядят.
Майская ночь — не для сна, а для счастья,
Высшего счастья любви!
В приступах ревности и сладострастья
Манят, трепещут и рвутся на части
В трелях своих соловьи.
Вторя им хором — до крика, до стона,
Сон отгоняючи прочь,
Из недалекого где-то затона,
Как из хмельного, со свадьбой, притона,
Квакши горланят всю ночь.
Речка лопочет волною прибрежной,
Лунным рябит серебром.
Рыба играет — то плещется нежно,
Вынырнув вдруг из пучины кромешной,
То бьёт хвостом, как веслом!
Майская ночь!..
Где-то ржёт жеребёнок —
Видно, от матки отстал.
Сколько ночами такими девчонок
Я уводил в белый омут черёмух
И целовал, целовал!..
Что ещё лучше быть может на свете?
Грешен, и грех этот мой.
Майская ночь — это сладкие сети…
Не потому ли так часто, заметьте,
Дети родятся зимой?..
67
— Что ж, брат.
Я понял ваш замысел трудный,
Даже и больше скажу:
Мысль эта зреет в народе подспудно,
Только не смеют сказать это людно
(Я ведь за этим слежу).
Вот и сегодня я был на допросе…
Милый такой паренёк:
Мыслил царя убить…
Вовремя сбросил
В Волгу патроны…
А в данном вопросе
Ту же идею облёк
Он даже в более жёсткие формы…
Как-то мудрёно ввернул —
Дескать, и Ею все попраны нормы,
Да и супруг для России, что тормоз —
Грустный её Августул*.
Дескать, вверху всё слабо, всё прогнило,
Он будто чует беду.
За Николаем (тебе это мило)
Не Алексея вослед — Михаила
Видел он как-то в бреду…
— Лёва, ты зря веселишься, ей-Богу.
Этот твой юноша прав.
Ведь Михаилу Николка дорогу
Не уступил к утверждённому сроку,
Волю отцову поправ.
— Это, быть может, одни пересуды?
— Нет, брат.
Пред самым концом
Взял с Ники клятву:
Ты правишь — покуда
Мишка не вырос!..
Но не было чуда:
Не поступился венцом
Наш государь.
Мне Михайло поведал,
Что в Ливадийском дворце,
Как только помер Папа его. Следом
Все собрались.
Мать-царица при этом,
Посуровевши в лице,
Твёрдо сказала, что старший не сможет
Править страной.
Все Князья
Слёзно молили Николу: пусть сложит
Сразу же власть.
Михаилу поможет
Регентством мать.
— Слышал я…
Но есть Закон о престолонаследьи…
— Брось, Лёва!
Первый же сын
Законодателя
Смёл эти бредни.
(Царский венец, мол, не стоит обедни).
И уступил Константин
Младшему брату (тому Николаю —
Прадеду)…
А ведь, ей-ей,
Он не чета был!..
С Суворовым — в Альпах…
Польши наместник… Помощник Барклаю…
Много Великих Князей
Не по рождению первыми были,
А по уму и делам.
Эти “последки” и Русь окрестили*,
И ей в Европу окно прорубили,
И прекратили бедлам.
— Но Михаилу ведь было…
— Шестнадцать.
Так же, как предку его.
Цифра “16” привычна для царства.
В возрасте этом короноваться
Было не раз суждено…
В возрасте этом, почти что ребячьем,
Пётр уже флот создавал!
Было бы сердце правителя зрячим,
Кровь в его жилах была бы горячей —
Опыт — потом бы пристал.
Это проверено, братец, веками:
Будь ты младенец ещё,
Но окружи свой престол мудрецами,
Да не лукавыми, не подлецами —
Будет и в детстве почёт!
Лучшим советником у Михаила,
Как и у предка, заметь,
Стала бы мать.
Материнская сила
Верностью сердца не раз выносила
Сына из бури на твердь.
Разве не бури, отнюдь не морские,
Над Михаилом шумят?
Чтоб растревожить тем души людские,
Мать уезжает из Питера в Киев —
Дальше от царских палат!
Ольга, княжна, вслед за матерью тоже…
Мыслимо, чтоб от царя,
Как от больного заразною рожей
(Это ведь, брат, ни на что не похоже!)
С гневом бежала родня?
Клятвопреступник и брата грабитель
Может ли быть нам вождём?
А всех виновней — домашний “учитель”.
Мы их обоих — в святую обитель!
Золотом кельи оббьём,
Лишь бы подале от власти, от царства…
— Так говоришь, брат, что мне
В пору жандармов звать:
От государства
Хлеб свой имею!
Доныне коварство
Сам раскрывал я — вовне.
Ты же мне вывернул всё наизнанку —
Душу, и мысли, и честь.
Нам же с пелёнок всё то спозаранку
Вбили, Митяй, как дробинки подранку…
Что же тогда у нас есть?
— Бог всемогущий, Россия и вера!
И государь.
Но такой,
Чтобы он сам среди первых был первым,
Нашей Отчизны душою и нервом!
Вот за такого — на плаху ли, в бой —
Всюду пойду я!
Но видеть, как пастырь
К пропасти стадо ведёт?
Нет, брат!
Не можешь владыкою? — баста!
Нового пастыря требует паства,
Нового курса — народ.
— Что же, уверен ли ты в Михаиле?
— Вдумчив, отважен и лих!..
Братьев-царевичей мэтры учили,
И у Ключевского как-то спросили:
Как, мол, успехи у них?..
И вот теперь, Лев Григорьич, послушай
Как сдипломатничал он —
Хитрый историк, простецкий наружно:
“Что ж. Николай — это мальчик послушный,
А Михаил — он умён!”
Это — гусар, без натяжек и лести,
Острый клинок и язык,
Щедрый в компании,
Взвешенный в мести,
Строгий до мелочи в правилах чести,
Ласковый к тем, с кем привык
Лямку тянуть государевой службы,
Лютый ко всяким врагам,
Верный законам единства и дружбы,
Знающий все своих подданных нужды,
Тонкий стратег…
Видишь сам:
Этот портрет не лишён обаянья.
Если бы видел “живьём”,
То непременно проникся б сознаньем,
Что благородное это созданье
Ну рождено быть царём!
— Искренне верю…
— А, кстати же, Лёва,
Что с тем мальчишкой, в тюрьме?
— Будет наказан он, видно, сурово,
Хоть мне и жаль его, честное слово…
— Дай его, Лёвушка, мне!
— Что ты? С ума сошёл, Митя?
— Нисколько.
Понял я так, что улик
Нет на него? Намеренье — и только?
Местный Плевако оставит за стольник
От обвинения “пшик”.
Да и тебя он посадит в калошу
И обсмеёт в аккурат…
Что ж ты молчишь?..
— Удивляюсь я: то же
Мне и полковник твердит. Этой роже
Взятку, похоже, сулят.
Дали б и мне, да повыгнал всех к чёрту!
Я, как маркиз Галифе,
Бунтовщиков обожаю лишь мёртвых.
Что ж до студента…
Орешек из твёрдых,
Но — не по нашей графе.
Чувствую, брат, что виновен он, точно!
Умысел каторжный был,
Но очень зыбко всё, смутно, непрочно…
Да и не враг он престолу!..
Нарочно
Вряд ли бы кто сочинил
Этакий пасквиль:
Мол, цареубийца —
Верный Отчизне слуга!
— Что же, брат, делать, коль царь не годится?..
Если король королём не родится,
Нет в мире хуже врага
И для страны, и для той же короны,
Чем сам король.
И тому,
Кто отряхнёт от ничтожества троны,
В ноги попадать должны миллионы,
Хоть бы он был на колу!
— Митька! Я, право же, кликну жандармов…
Мне — да такие слова?!
…Тяжко, брат.
Чувствуем оба пожар мы —
Я из слободки, а ты из казармы…
Тлеют сырые дрова.
Что-то нас ждёт?..
А студента — повесить!
Этакий, знаешь, “пророк”:
Вдруг разглядел у меня на виске здесь
Красный иероглиф да с цифрою “10”,
Растолковать же не смог…
Ладно, Димитрий, тебя только ради
Сделаю скидку ему.
Пусть он вину свою ссылкой загладит,
Пусть поживёт под надзором у дяди
В Пензе.
И быть посему!
68
Кончена исповедь.
Взнузданы кони.
Топот копыт по траве.
Майская ночь и ликует, и стонет,
К прелюбодейству, коварная, клонит,
Будучи с Вакхом в родстве.
Воздух пьянящий врывается в груди,
Месяц по кронам скользит.
Всё-то он видит, но он — не осудит.
Нас же когда-то и вовсе не будет,
Память лишь Бог сохранит.
Вырвались кони из темени зыбкой
В свет ярко-алый костра.
Томной гитарой, пронзительной скрипкой,
Мудрой цыганки лукавой улыбкой
Встречены —
И до утра
Братья пропали в девичьих объятьях,
В звоне бокалов и струн…
Рядом Ока, словно пьяная сватья,
Всё лопотала,
Да в чаще
Проклятья
Ухал им филин-колдун.
69
А что же Смагин?
Он и в эту ночь
На тех же нарах, в том же положеньи
Полувиновного
(Вина — ошибки дочь)
И даже в том же, прежнем окруженьи —
Среди друзей невольных.
(Есть мозги
У тех, кто каламбур придумал меткий:
В тюрьме, мол, и друзья — да и враги —
Все — по… неволе,
Все — в единой клетке).
Арсений Благов (тот, что с бородой),
Сменив студенту старую повязку,
Хвалил его:
— Не пискнул наш герой!
Я ж с мясом рвал…
Ещё получат таску
От этаких студентов
Господа
Романовы, родзянки и гучковы!
— Есть что-то от Рахметова.
Беда,
Коль в раж войдёт, когда собьём оковы…
— О чём вы, Перекатов? Что за бред?
Да дай нам Бог, чтоб мы таких взрастили.
— Увы, мой друг. Во мне восторга нет,
Коль будет всё построено на силе.
На силе зла, на мести, на крови.
Иной бы я хотел Россию видеть:
Россию в силе — да.
Но и в любви…
— Прекраснодушных так легко обидеть!
Ну нет, мой друг. Отложим про любовь.
Сначала мы скребком пройдём железным
И всех сосущих из народа кровь
Повыскребем!
Тут трудно быть любезным.
Вот так сперва Россию прошерстим,
Затем Европу, Африку и Штаты —
Весь мир!
— …И лишь потом уже решим,
Кто правы были там, кто виноваты…
— Ну смейтесь, смейтесь, благодушный наш.
Ох, не хотел бы видеть я такое —
Как подпалят буржуи тот шалаш,
В котором рай хотите вы устроить.
— Постойте, Благов.
Кажется, не спит
Наш юный стоик.
— А, студент!.. Что снилось?
— Да всё одно и то же.
Что горит
Закат багровый.
Солнце ли садилось
В той стороне, иль кто мне подсказал,
Но знаю, что закат.
Да ярче, ярче.
И вот уже огня огромный вал…
(Я весь горю, мне с каждым мигом жарче…)
Встаёт над лесом… но не солнце, нет —
Какой-то шар багровый, многопалый…
— Наверно, революции рассвет.
Он к нам придёт с Германии, пожалуй.
— Ну, полно, Благов. Шутка хороша,
Когда в ней правды есть хотя б крупица.
— Я не шутил.
И чем, моя душа,
Вам этакая фраза не годится?
— Да тем, что из Германии давно
Повыветрился дух идеализма!
Дух Бисмарка — витает…
— Вам грешно
Так говорить о родине марксизма.
Когда не там, то где же, mon ami,
Найдётся капиталу антитеза?
— А Францию забыли, чёрт возьми?
Бастилия!.. Коммуна!.. “Марсельеза”!..
Иль Англию с чартистами её,
Италию с гарибальдийским прошлым?..
— Позвольте мне… суждение своё, —
Вмешался Смагин. — Я хоть слаб, положим,
По части радикальных перемен,
Но слушаю всегда вас с интересом
И чувствую, как сам встаю с колен,
А всё одно плутаю тёмным лесом.
Однако понял так, что разговор
Зашёл у вас о первенстве державы,
Где вспыхнет очистительный костёр?..
— Вы, юноша, на сто процентов правы!
— Тогда вопрос: а что же средь держав
Россию нашу вы не назовёте?..
Смеётесь вы?..
Теперь уж я не прав?
А вместе с тем, в России вы живёте!
— Увы, мой друг!
Мы любим всей душой
Старушку-мать, дремотную Отчизну.
Но путь ей предстоит ещё большо-ой,
Чтоб от лаптей добраться к коммунизму.
— Поймите, Серафим Петрович: есть
Для государств такие же законы
Развития…
И, как ребёнка лесть,
Иль борода из лыка, иль погоны
Не превратят во взрослого тотчас,
Так и страна перешагнуть не в силах
Этап пути…
— Увы! Рабочий класс
Ещё у нас в младенчестве, мой милый,
— Ещё всего-то, братец, 200 лет,
Как прорубил наш Пётр окно в Европу.
— Однако ж бит им был учёный швед?..
В полвека приучил нас Пётр к галопу.
— Ай, браво, Смагин!
Перекатов, ну,
Чем отразите этот ход блестящий?
— Хочу напомнить: в прошлую войну
Нас одолел япошка завалящий.
— О нет, позвольте. Это близко мне.
Я в детстве мыслил так же… легковесно.
Но ворох книг о малой той стране,
Таблицы цифр — мне дали повод лестно
Судить о ней.
Японцы в малый срок
Сумели вознестись, как мы когда-то
В Петровы дни.
Но шведский тот урок
Забыли мы.
Цусима — вот расплата
За чванство наше и за нашу лень —
Лень сильного, которому нет дела
До “хилого” соседа,
Хоть весь день
Он точит нож…
— И образно, и смело
Гордыню нашу обличили вы,
Наш юный друг.
А всё же непонятно,
С чего вы взяли, что способны мы
Быть первыми?
— Да ведь когда обратно
Отара завернёт…
— Эй, эй, студент!
Ты сам, похоже, завернул, да круто.
Смотри, какой двуличный элемент!..
— Полегче, Благов!..
Тут была минута,
Когда эти “невольные друзья”
Едва-едва в врагов не превратились
(Так в древности российские князья
Единым словом ссорились и бились),
Но Перекатов — умный дипломат —
Призвал друзей остыть и объясниться…
— Да, я сказал, “коль завернёт назад…”
Но завернуть — ещё не значит сбиться.
Как нынче человечество идёт?
От матушки-монархии — к свободам?
А кто сказал, что это путь вперёд,
Что он повсюду счастье даст народам?
По мне так лучше нет,
Когда един
Хозяин дома, города и царства.
Когда любимый всеми властелин
Вершит умно делами государства.
В природе тоже ведь один вожак
И в волчьей стае, и в клину лебяжьем,
А убери его, разжми кулак,
И стая гибнет в окруженьи вражьем.
На что уж был силён триумвират —
Помпей, и Красс, и Цезарь,
А сумели
Совместны быть всего пять лет подряд…
Едина цель, да путь-то разный к цели.
У нас ведь тоже было —
Семь бояр,
Да лучших — Воротынский, Милославский…
Но тот горяч,
Тот осторожен, стар,
И сиротой престол остался царский.
И коль с монархом дальше жить нельзя,
Нужна народу крепкая фигура.
Ни Дума, ни парламент, ни князья —
Пусть будет вашей Карлы диктатура!
— Постойте, Смагин, не смешите нас.
От пониманья Маркса вы далёки.
Не единица — весь рабочий класс
В диктаторах…
— Тираны одиноки!
Как миллион мышей сложив,
Слона
Отнюдь вы не получите, Арсений,
Так в миллион людей толпа — умна,
Но не умней, чем одинокий гений.
Пройдут года, пророчествую вам,
И первою Россия устремится
К неведомым далёким островам…
За ней другие…
Это всё случится
Не сразу, нет.
И грозы прогремят,
И в шторм жестокий многие потонут.
Сын на отца пойдёт,
На брата — брат…
(Я вижу вас — и ваши души стонут!)
Родится в страшных муках новый мир,
И многих лучших от себя отринет.
Где был один — придёт другой кумир
И прежнего безжалостно низринет.
Россия поубавит ширь крыла,
Но позже возместит, да и с лихвою.
А дальше — смутно…
— Эк вас довела
История на Волге — с головою…
— Не смейтесь, Благов! Юноше нельзя,
Действительно, ни переутомляться,
Ни волноваться.
— Будет вам, друзья!
Я на слепых не вправе обижаться.
И сам не знаю как,
Но в редкий час
Вдруг на меня нисходит озаренье,
Как если бы открылся третий глаз —
Не на лице, а в сердце,
И виденья
Передо мной являются тогда
Одно другого ярче…
Вот я вижу,
Как из-за туч багровая звезда
Спускается на землю…
Ниже… ниже…
И всё в округе ею зажжено —
Столица наша, города и сёла…
И пенится кровавое вино…
Жизнь дешевеет.
Смерть — и та весёла!
Не знаю как — рождаются слова,
И говорю — почти что против воли,
О том, что вижу…
Нет, не голова —
Душа и сердце их рождают, что ли…
— Мы верим, Смагин,
Но пойми и нас:
Мы будущее видим по-другому.
Для нас святое — Маркс, рабочий класс,
А ты насмешкой режешь по живому.
— Нам будущее — это ясный свет:
Свобода, Братство, Равенство.
И где ж ты
Здесь видишь кровь?
Её здесь вовсе нет…
— Всё рядитесь вы в белые одежды.
А между тем
И русский Пугачёв,
И Робеспьер французский —
Тоже волю
И равенство, и братство… (что ещё?)
Несли народам.
А какую ж долю
Им испытать, народам, довелось?
В Москве — топор, в Париже — гильотину?
Такое море крови пролилось,
Что обойтись хотя бы вполовину.
Но будет больше,
Больше во сто крат!
Двадцатый век по русскому народу
Пройдёт, кровавый, много раз подряд —
И каждый раз — за счастье и свободу!
Но я не пацифист, друзья. О нет.
Наш век по части войн и смут — не первый,
Война лишь слабым добавляет бед,
А сильным
В битве закаляет нервы!
По мне хоть Маркс (а лучше б — новый Пётр),
Но только бы Россия воссияла
Былою славой!
— Ты, брат, как осётр:
Рвёшь в клочья сеть, и горя тебе мало.
А впрочем, за бесстрашие — хвалю!
Не каждый этак скажет — о войне-то…
— Я ханжества, простите, не люблю.
Мужчина — воин с сотворенья света.
Копьё и меч — свидетельства побед
И поражений в общей славной сечи!
Чем на печи загнуться во сто лет,
Уж лучше пасть на поле от картечи.
А за кого мне пасть — рассудит Бог:
За Карлу или против…
За Отчизну!
Один итог всех жизненных дорог,
Так лучше Русь по мне уж справит тризну,
Чем проклянёт живого…
— Экий вы
Задиристый…
Как жбан незрелой браги.
А что, как вы, избави Бог, правы
По части тризны?
Вам не страшно, Смагин?
— Признаться, нет.
Не знаю, почему,
Но кажется, я смерть свою почую
Заранее.
Сейчас свою тюрьму
Я вижу… в Пензе.
Может быть, рискую,
Но, как эскиз,
Готов предположить,
Что выслан буду завтра на ночь глядя.
Квартальный меня будет сторожить
Да инженер депо — родной мой дядя.
— Ну, дай-то Бог.
Всё лучше, чем петля.
Да город-то какой ещё чудесный!
— Не смейтесь, Перекатов. Был там я:
Грязь. Скука. Глушь…
— Э, нет. Не то, любезный.
Вы глубже загляните в эту глушь —
Увидите, что нет в стране другого
Гнезда осиного, как Пенза.
Славный муж —
Радищев там…
Из бабкиного крова
Сам Лермонтов, вспорхнув, грозит царю…
Белинский с Огарёвым,
Каракозов…
Ишутин Коля…
Я вам говорю:
Там Мекка наша!
— Больше нет вопросов.
Я многое узнал за эти дни
От вас, Георгий, и от вас, Арсений.
Ваш Маркс… И Мартов…
Может быть, они
И правы, да,
И в судьбах поколений
Оставят свой неизгладимый след…
Я за глаза судьбу читать не в силах…
Но вас я вижу —
И в лучах побед,
И в безымянных проклятых могилах.
— Опять он бредит!
— Ну, простим ему
За рану, за допросы и тревоги…
Но всё ж скажите, Смагин,
Почему
Вы к нашей революции так строги?
— Сказать уж всё?..
Скажу!
Я нынче сам
Едва не стал великим террористом,
И мнилось мне, что я дорогу дам
Вождю иному…
Я — не Монте-Кристо,
Не мститель,
Не безумец Герострат,
Чтоб имя злодеянием прославить,
Но главную хотел я из преград
Убрать пред тем,
Кто будет нами править
Умно и твёрдо!
Кто нас за собой,
Взмахнув мечом, как Пётр перед Полтавой,
В бой поведёт,
В жестокий смертный бой,
Чтоб или пасть
Или покрыться славой.
Пусть я не прав,
Но согласитесь,
Есть
Здесь здравого расчёта хоть крупица…
У ваших террористов —
Только месть!
За что стреляла в Трепова девица —
Засулич эта?
Только лишь за то,
Что дал приказ слегка посечь студента?
А Плеве?
Или Князь Сергей?
Хоть сто
Пусти дробин —
Не стронешь монумента,
Лишь растревожишь сонную страну,
Введёшь раздрай —
Врагам её на радость.
Но я особо ставлю вам в вину
Столыпина убийство.
Это ж гадость —
Такого человека загубить,
Который был характером всех ближе
К Петру Великому
И вправе был носить
Его же имя.
Древний род не ниже
Столыпиных, чем Кошкиных.
И я
Вполне резонно, кстати, допускаю,
Что нового российского царя
Петром Четвёртым звали б…
Знаю, знаю,
Что всё это теперь лишь звук пустой.
История не терпит исправлений.
Но дайте насладиться хоть мечтой!
Чем этот род,
Где был один уж гений —
Поэт-бунтарь, творец “Бородина” —
Чем хуже Шуйских он иль Годуновых?
И коли род Романовых до дна
Исчерпан,
То искать бы стали новых.
А кто ж ещё сегодня на Руси
Сравниться б мог с Столыпиным?..
Когда бы
Не гнусный выстрел в Киеве...
Мерси!
Вы бьёте сильных,
А природа — слабых,
И потому в природе каждый род
Становится быстрее, хватче, зорче,
А род людской —
Как раз наоборот.
Стареет он,
Подвержен тайной порче.
И, кажется, в России — как нигде.
Та хворь зовётся избиеньем лучших:
И Грибоедов в этой череде,
И Пушкин,
И великий наш поручик.
О, сколько сильных, искренних при том
По наущенью вечного Малюты
Окончили свой век под топором
От давних пор
До нынешней минуты!
Малюта вездесущ и многолик,
Каких орудий у него лишь нету! —
И умной сплетней жалящий язык,
И ствол,
И яд,
И бомба — под карету!
Незримым указующим перстом
Сей верный пёс натравлен на любого,
Кто украшает наш российский дом…
Не Карлы перст водил рукой Богрова?
Ведь сам себя он прямо называл
Не кем-то — “антихристом-коммунистом”…
— Ах, Смагин, Смагин.
Всё же очень мал
Идейный ваш багаж…
И быть марксистом
Ещё вам рано…
Как любой закон
На стадии его полупризнанья,
Невеждами марксизм наш окружён.
Как платье, примеряется названье.
И рядятся в него кому не лень —
Эсеры, октябристы, анархисты…
Пусть будет, Смагин, ясно вам, как день,
Что мы, большевики, — не террористы,
И с Савенковым путать нас нельзя!
Богров же был не только самозванцем,
Но отчасти агентом.
Я, друзья,
Скорей готов поверить иностранцам,
Что стал премьер поистине велик
(Его уж звали Бисмарком российским),
Что заграждать он начал царский лик…
А царь ревнив
И к мыслям склонен низким…
— Тут соглашусь.
Николка трусоват.
Не любит он открытого забрала.
За всю войну
(Ты — царь, но ты — солдат!)
Отважился доехать… до Урала.
Да что Урал!
Далёко ль до Москвы?
На похороны собственного дяди
Он не поехал.
Знать, каляевы
Мерещились и спереди, и сзади!
А что Столыпин…
Может быть, и так.
Уж очень быстро вздёрнули Богрова,
Как если б торопились,
Чтоб чудак
Не произнёс нечаянного слова…
— Нашли консенсус?
Значит, спать пора! —
Сказал миролюбивый Перекатов. —
Иначе вы, ребята, до утра
Не разберётесь в правых-виноватых.
70
Снова по Волге плывёт пароход,
Снова ликует влюблённый народ,
Счастлив душой Император:
Мирный, обильный тринадцатый год
В летопись царствования войдёт
Как его яркий экватор.
Будут, быть может, и лучше года,
Но для России он будет всегда
Светлым РОМАНОВСКИМ годом.
Прав был Саровский: прошла череда
Всяческих смут,
И теперь никогда
Власть не поссорят с народом!
А интересно бы всё же взглянуть,
Как далеко мы сумели б шагнуть
В промыслах, в добыче, в ловле…
С темпами нашими нужно чуть-чуть,
Чтобы России навеки вернуть
Первенство в хлебной торговле…
В выемке угля и всяческих руд
С нами тягаться — бессмысленный труд.
Вот ещё б несколько домен —
Был бы и кайзер за пояс заткнут,
И брат Георг в наши лапти обут,
Тафт стал бы более скромен.
Очень смышлёна России душа,
Не перевёлся в России Левша!
Чей телеграф беспроводный?
Впрочем, нам всякая мысль хороша:
Кто ещё так оснащает, спеша,
Дизелем транспорт наш водный?
Ах, заглянуть бы немножко вперёд —
Года хоть на три! —
Российский народ
В каждую зиму богаче,
Пушка, как прежде, нигде не пальнёт,
Коли Россия добро не даёт…
Может ли быть всё иначе?!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1917 ГОД. ФЕВРАЛЬ
71
Двадцатый век!
Ты был красив и зол,
Ахматовский —
И бериевский тоже.
Ты с Трансваалем огненным пришёл
И огненной Чечнёй себя итожишь.
В тебе, великий,
Миллиарды лиц
И миллионы всяческих событий,
Расписанных на 100 твоих страниц
Интриг,
Убийств,
Полётов
И открытий.
Ты — дуб столетний.
На твоем стволе
Уж столькое смогло зарубцеваться!
Ты — старый воин.
На твоем челе
Как шрам горит нетленное “17”.
72
Зимним,
Морозным и солнечным днём,
Пушкина вспомнив при этом,
Прапорщик бравый с румяным лицом
Шел переулком Монетным.
Зорок и весел был воина взгляд:
Вот ты какая, столица!
Хмуро взирал на бойца Петроград:
Это ещё что за птица?
Этаких много сегодня “орлов”
Вдоль по бульварам летает.
Истинно воин — кто гонит врагов,
А не в тылу прозябает.
“Полно, не хмурься, творенье Петра!
Я с позапрошлого лета
В этих окопах
И только с утра
Выписан из лазарета.
Здесь, под шинелью, Георгий блестит.
Вот отдохну — и обратно...”
Питер сменил свой нахмуренный вид,
Питеру стало отрадно.
73
Вечер.
В гостиной царит полумрак
(В городе с топливом худо).
Но на хозяине — праздничный фрак,
Золотом светит посуда.
— Гостя представить хочу, господа:
Прапорщик Смагин.
Не скрою,
Рад я сегодня вам, как никогда,
Вам — и младому герою.
Не возражайте, милейший, нельзя:
Всё ж в генеральском я чине.
Сын мой и Смагин — большие друзья,
Только по этой причине
Мог бы я смело героем назвать
Нашего гостя...
Поверьте:
Им приходилось друг друга спасать
От неминуемой смерти.
Сын на побывке рассказывал мне,
Как после яростной драки
Целую ночь
По грязи
На спине
Нёс его прапорщик Смагин.
— Полно же вам, господин генерал.
Этак ведь вгоните в краску.
— Много о вас он чудес рассказал...
Но, коль желаете маску...
Пью, господа, я за наших детей —
Тех, кто под пулями, в глине...
Каждый бы дал вот таких сыновей —
Были бы мы уж в Берлине!
...Пенится, пенится в кубках вино
Из довоенных запасов...
— Прапорщик,
Вы нам скажите одно:
Вам там хватает фугасов?
— Вы о снарядах?
Да месяцев пять
Лучше...
— Ценю благородство!
Мы на Путиловском втрое поднять
За год смогли производство.
— Эх, господа!
Нам бы всё, что теперь, —
В самую первую зиму!
Скольких бы не было глупых потерь!..
— Всё виноват Сухомлинов.
Был у нас Сахаров —
Ох, башковит!
Армии истинно предан.
Но он в Саратове в пятом убит...
Разве сравнишь с этим дедом?
Мне, господа, сам Коковцев не раз
Сказывал про военмина:
Старый рамолик военный заказ
Не исполнял вполовину.
То устаревших орудий начнут
Выпуск... Затем перестанут...
То чертежи вдруг назад заберут,
То откровенно обманут.
Царь его спросит:
“А что ж это нет
Крейсеров? В чем тут причина?”
У Сухомлинова вечный ответ:
“Денег, мол, нет от Минфина”.
Граф мне и цифры не раз называл —
Сколько там не издержали
Тех миллионов, что перечислял
Он как минфин...
Задержали
Этой политикой года на три
Мы оборонное дело.
Ну а в Германии, ты посмотри,
Как развернулись умело!
— Что ж ваш Коковцев, позвольте спросить,
Будучи первым министром,
Глазки царю не подумал открыть?
Был ли ваш граф монархистом?
— Ох, как вы шутите, юноша, зло!
Но, к сожалению, метко.
— Это, простите, мое ремесло:
В цель попадаю нередко.
— Что же, отвечу:
Коковцев не раз
В Думе громил военмина,
В Царском докладывал с глазу на глаз,
Но... побеждал Сухомлинов!
Чем-то он был симпатичней царю...
— Или царице, быть может?
— Как же вы смеете!
— Я говорю
То, что всю армию гложет.
Царь не хозяин и в доме своём,
Не говоря о державе.
Мы на вулкане сегодня живём —
Не замечать вы не вправе!
Лучших министров свергали всегда —
Витте... Коковцева тоже...
А набирали кого, господа?
Это же Господи Боже!
Что ни премьер — то и святочный дед:
Хоть Горемыкин, хоть Штюрмер...
— Вы не боитесь?
— Под пулями — нет.
Что же мне сделают тюрьмы?
— Хватит пугать вам его, господа!
Верим вам, юноша, верим.
Чувствуем сами:
Стучится беда
В наши российские двери.
Если уж принцы по крови взялись
Грех царский править кастетом...
Мы о Распутине...
— Понял. Надысь
Спорили всем лазаретом,
Надо ли было?
— И что же, мой друг?
Рады, поди-ка, солдаты?
— Вот ведь какой заколдованный круг...
Сам я не прочь был когда-то
Гришку пришить, если б встретился где,
Чтоб не порочил царицу...
Нынче гадаю: не быть бы беде!
Вправе ли Божью десницу
Мы подменять?
Может, искус-то был?
Искус доверья к престолу?
Может ли быть, чтоб Её совратил
Кто-то?
И грех нам тяжёлый,
Если поверили в этот мы слух
Без доказательств бесспорных.
— Это ведь так.
Да народ-то наш глух,
Сплетен приверженец вздорных.
— Вот вам и ясный на это ответ:
Были — одни подозренья,
Но Пуришкевича пистолет
В людях убил все сомненья.
Может ли быть, чтоб князья, депутат
Только за слухи убили?
Нет!
Значит, Гришка всерьёз виноват,
Тотчас в народе решили.
Он-то — мужик, а виновна она! —
Вот что болтают солдаты.
Ну а раз есть на супруге вина,
Значит, и царь виноватый.
Дал ей поблажку — себя и казни
(Все адресую к Нему я).
Стрелы, что раньше в Распутина шли,
Нынче летят напрямую.
Мёртвого русский бранить не привык,
Вот уж такая порода.
Гришку жалеют уже: он — мужик!
Свой как никак, из народа.
Есть и о хвором Наследнике речь.
Это — любимец солдатский.
Только Распутин умел уберечь
Парня от хвори дармштадтской.
Что ж до Родителей...
Признака нет
К ним уваженья солдата.
И офицеры, генералитет
Смотрят, как на виноватых.
Впрочем, иначе и быть не должно:
Тут и наш “друг” Сухомлинов,
И обвиненье (оно не смешно)
В том, будто армии в спину
Тычет измена отравленный нож.
(Знаю, что это не гоже),
Что, мол, с принцессы немецкой возьмёшь
Или со Штюрмера тоже?
Я, господа, всё как есть говорю.
Так рассуждают солдаты:
“Можно бы нашему верить царю,
Если б он был... неженатым”.
74
Пенится, пенится в кубках вино
Из довоенных запасов.
— Горько, — хозяин сказал, — и смешно
От этих всех выкрутасов.
Пишут из Англии (почта идёт
Нынче от них через шведа);
О, как един там сегодня народ:
Бог и король, и победа!
Так и в Париже, и в Риме — везде!
Есть оппозиция тоже,
Но и она, коль отчизна в беде,
Лишнего молвить не может.
Не потому, что запрет, а — нельзя,
Непопулярно в народе!
Даже обиды, мне пишут друзья,
Все забываются в ходе
Этой великой всемирной войны.
Лучшие люди у власти!
И до чего же при этом смешны
Наши российские “страсти”:
Грязные сплетни о царской чете,
Полные ядом газеты...
Вновь нас толкают к опасной черте...
Не прогадать бы при этом.
Всё забывают “толкатели”, что
Бунт — обоюдоопасен.
И жирондисты твердили про то,
Что гнев народа прекрасен.
И гильотина рубила, свистя,
Головы монархистов...
В ту же корзину
Полгода спустя
Падали
Жирондистов
Пылкие головы!..
— Да, генерал,
Вы изумительно правы.
Нас сатана приглашает на бал,
В моде — расстрельные нравы.
75
В прихожей дальней
Вдруг ожил звонок,
И новый гость явился запоздалый —
Сереброкудр, осанист и высок —
Данила Р.,
Уж нам знакомый малый.
— Примите извиненье, господа!
Я только что из Думы.
Дело плохо.
Опять без хлеба Питер...
— Вот беда!
— Ждём из Москвы состав,
Но это — кроха.
По всей стране
Не хочет хлеб везти
Крестьянин.
Мы сегодня обсуждали:
Посовестить его
Иль “потрясти”?
Война ж идёт!
— К чему же вы пристали?
— К тому, что наш селянин тоже ждёт,
Когда в свободой растворённы двери
Нормальное правительство войдёт —
Правительство народного доверья!
Тогда и хлебопашец, соль земли,
Откроет закрома.
И реки хлеба,
Как прежде, потекут,
Чтобы смогли
Мы победить
С благословенья Неба!
— И что же? Все едины были в том?
— Почти что.
Лишь Шульгин, известный циник,
Правительству советовал рублём
Подействовать:
На пуд зерна полтинник
Набросить...
Это, право, не смешно!
Когда страна все напрягает силы
Душевные,
Вести с ней торг — грешно!..
— Действительно.
Да на краю могилы...
— Вот именно...
А, впрочем, вовсе нет!
Вы, прапорщик, меня тут с мысли сбили,
И я поддакнул, ваш одобрив бред.
Могила... Край... С чего вы вдруг решили?
Да Русь как никогда сейчас сильна
И новое готовит наступленье.
Уж ждать немного нам.
Придет весна —
И загремит великое сраженье
От Балтики до Каспия,
А там, на Западе —
От Тирра до Ла-Манша!
Антанты мощь, могу поклясться вам,
Созрела для последнего реванша.
Примкнули к нам буквально все вокруг —
Италия, Румыния и Штаты...
И даже — только вдумайтесь, мой друг, —
Япония! —
Наш бывший враг заклятый.
О, как на этом фоне, господа,
Становятся ничтожны наши беды:
Пусть с тем же хлебом...
Нет, близка звезда —
Звезда Антанты и её победы!
— Увы, без нас...
— Вы, прапорщик, больны.
Да как это возможно в самом деле?
Три года мы,
Три братские страны,
В строю едином шли к единой цели,
Оставили мильоны сыновей
В Галиции, Вердене, Эрзуруме...
И вот теперь,
Когда мы всё сильней,
Отколемся?!
Я знаю, в нашей Думе
Есть тоже пораженцы.
И штыки
Они мечтают повернуть обратно.
Но даже и они, большевики,
Уж признают победу вероятной.
Из Цюриха отчёт прислали нам —
Январского собранья резолюции:
Ульянов, ихний вождь, признался сам,
Что вряд ли доживет до революции.
Ну нет, друзья!
Теперь уж наш черёд
Внести вердикт,
Чтоб поутихли страсти.
Сперва — победа!
А затем народ
Сам изберёт в России форму власти.
Мы возродим обычай россиян —
И новгородский,
И московский тоже
(Как, впрочем, и обычай многих стран) —
Свой путь искать соборно!
Бог поможет,
И соберём со всех концов страны,
От всех сословий
Выборно и гласно
Мы тех сограждан, что наделены
Умом и сердцем,
Кто Россию страстно
И верно любит,
Кто понять готов
Все нужды, все запросы населенья...
Мы соберём,
Чтоб каждый парой слов
Своё открыто высказал бы мненье,
Как жить России впредь:
С царем, как встарь,
Иль будет президент у нас, как в Штатах,
А может быть, и будет государь,
Но власть чтоб — у премьера и сената...
Все партии свободно пригласим
Мы к составленью этих вариантов.
Народной волей мы провозгласим
Решение Собора.
И гарантов
К нему приставим:
Клятву всех вождей
Чтить эту волю;
Воинам — присягу,
Народу — Конституцию,
А в ней
Правителю — слепую верность стягу!
Так учредим в России на века
Порядок мы...
Хорошее названье
Собору не придумано пока...
Пусть будет —
Учредителей Собранье.
— Вот это верно!
— Браво, господа!
— Ну наконец удумала ты, Дума!
— Как будто оживают вдруг года
Пожарского...
— А что же вы угрюмо
Молчите нынче, прапорщик?
— Увы!
Я радоваться должен с вами вместе б:
Благое дело!
Но забыли вы,
Что тот Собор, в тринадцатом, без лести
Собором победителей назвать
Мы вправе:
Были изгнаны поляки.
А нынче что?
Всё ближе вражья рать,
А русский люд уже устал от драки,
И потому параграф первый ваш —
Победа —
Ожидается не скоро.
Да, будет праздник —
Чей-то, но не наш...
И что же вы хотите от Собора,
Который соберётся в дни войны
Из выборных, простите, дезертиров,
Когда России лучшие сыны
Ложатся под австрийские мортиры?
— Позвольте, Смагин! —
Тут хозяин встал. —
Ход ваших мыслей мне не поддаётся...
А серб, скажите, разве не устал?
Он на два года дольше нас дерётся!..
...По комнате взволнованно бродя,
Метал громы разгневанный вельможа:
— Француза взять. Он, жизни не щадя,
Три года в битвах...
Англичанин тоже...
Не слышал никогда я, чтобы росс
Был слабже духом немца иль француза!
Так что случилось с нами? —
Вот вопрос...
— Случилось то,
Что власть у нас — медуза.
Расплывчата, бессильна, не тверда,
Повсюду разложения приметы:
В тылу — премьер-министров чехарда,
На фронте — полковые комитеты.
В какой стране — вы слышали хоть раз,
Чтоб, получив приказ идти в атаку,
Солдаты обсуждали б тот приказ:
А нужно ли им втягиваться в драку?
И пусть это решающий момент,
И нет другого выхода здесь кроме,
Но в пользу жизни
Всякий аргумент
В нетвердом сердце кажется весомей.
Солдат — он кто?
Он тот же человек.
И хочет жить...
(А кто из нас не хочет?)
Он в блиндаже, в тепле...
А в поле — снег
И пули свист:
Старуха косу точит.
Какою силой должен обладать
В минуту эту голос командира,
Чтоб бедного солдатика поднять
И вывести под пули?
Честь мундира
Армейского
И честь того полка,
В котором служишь,
Честь твоей Отчизны —
Вот сила первая.
Возмездия рука,
Способная лишить за трусость жизни, —
Другая сила.
С разных полюсов
Воздействуют они на дух солдатский
И превращают трусов — в храбрецов,
А храбрецов — в героев!
Чувством братским
Их связывает общий ратный труд,
И радости единые, и беды.
Здесь командир — отец. Он строг и крут,
Но справедлив,
И он — гарант победы.
От века к веку это всё идет,
От Игоря — к Брусилову...
И что же?
Свободами отравленный народ
И армию “свободной” сделал тоже.
Свободной от присяги и основ,
Заложенных с Олеговой дружины.
Уж командира и его сынов
Распалась связь.
Уже стреляют в спины
“Офицеров”, ведущих роты в бой!
Из всех щелей, как вши, повыползали
Говоруны
И тянут за собой
Всех остальных солдат — от пуль подале.
А где же царь —
Наш главковерх к тому ж?
Где твердая рука, чтоб всё поправить:
Ведь был Н. Н. — России славный муж!
Чьи происки — с поста его отставить?
Вот кто любим в войсках
И лично смел,
И ныне с турком бьется так успешно!
Племянник венценосный не сумел
Его затмить, хоть заменил так спешно.
И вот ответ солдата — он один:
Наш воин
Ну ничем не хуже прочих.
Но коль терпим преступник-военмин,
А главковерх любимый опорочен,
Коль всё в тылу и зыбко, и не то,
Какие-то чудные перемены,
Когда в полках шушукаются, что
Полковники встают на путь измены,
Откуда ж взять и бодрость, и накал?!
Вот вам и нет решительного духа.
Солдат не то что б воевать устал —
Устал от бардака
И грязных слухов!
76
— Да, господа.
Хоть Смагин трижды прав,
Мне стыдно за себя всё это слушать.
— Чего же вам стыдиться, милый граф?
Присягу ль вы позволили нарушить?
Мы честно долг свой отдавали там,
Куда нас Государь с Отчизной звали:
К турецким ли,
К японским берегам...
— Не то, мой друг,
Россию мы прос... пали!
Ведь был звонок —
Тревожный, как инфаркт:
В девятьсот пятом:
И война, и смута...
Тогда преодолели, это факт.
Но не насторожились почему-то.
Не МВД с жандармами виню —
Они как раз служили... как умели.
О слугах самых главных говорю —
О нас, дворянах.
Мы-то как посмели
Забыть свой долг, свой самый главный чин?
Забыть, что мы — опора государства?!
Что нашей жизни смысл всего один:
Хранить своё
Иль княжество,
Иль царство...
Я, может быть, рискую, говоря
(Но ведь не больше, чем юнцы на фронте):
Спасать нам нужно царство...
От царя!
И то — не дань какой-то модной фронде.
В истории бывало, и не раз,
Что, оттеснив условности закона,
Рассерженный правительственный класс
Правителей свергал —
Во имя трона —
И новых назначал...
— Вы правы, граф!
Романовы поцарствовали вволю
И, кровь чужую столько раз вобрав,
Хоть каплю русской
Сохранили, что ли?
А вместе с тем,
Когда кремлёвских стен
Поляки ещё прочь не покидали,
До Михаила
Мудрый Гермоген
Голицына назвал в цари...
Едва ли
Есть более старинный русский род,
Имен прекрасных, ярких столько давший
И — в смуту ли, среди других невзгод —
Ничем себя вовек не запятнавший!
А ныне князь Голицын — наш премьер...
Быть может, это перст? Знаменье свыше?
Среди других престолохранных мер
«Голицыны на троне» мне всех ближе...
— Позвольте, господа!
Идёт война
И, как в годины Невского, Донского,
Фигура воеводы нам нужна.
И надо ли, друзья, искать иного,
Чем бывший главковерх,
О ком сейчас
Наш прапорщик здесь говорил так лестно?
Внук Николая Первого!
Для нас
Нет лучшего монарха!..
Вам известно,
Как в пятом, в октябре, его наган
Стал первой Думы бабкой повивальной?
— Не знаем.
— Нет.
— О, это был роман,
Достойный и Дюма!..
Наш царь печальный
Всё не решался, бедный, подписать
Тот Манифест, что дал стране свободы.
Решиться — уговаривала Мать,
Супруга — ни в какую...
У народа
Терпение кончалось.
Новый взрыв
Мог сокрушить империи основы.
И, чтобы не прорвался тот нарыв,
Был нужен пластырь.
Вот Н. Н. —
Суровый,
Как никогда, —
Явился во дворец
И предложил Племяннику на выбор:
Иль Манифест подпишет наконец,
Приемлет власть парламентскую,
Либо
Вот здесь, сейчас, он сам, Великий Князь
У ног царя
Себе в лоб пулю пустит!
И царь поддался...
Вот как родилась
В России Конституция!..
— Без грусти
Истории такие мудрено
Нам, русским, слушать.
По пути прогресса
Идёт Россия потихоньку,
Но
Без живости, азарта, интереса!
Припомнишь тут работника Петра:
Он, как бурлак, тянул баркас державы
И поднял паруса,
Чтобы ветра
Вперед её несли на гребне славы!
А Николай?
Он просто пассажир
Петром Великим срубленного судна,
События, что изменяют мир,
Не он ведёт, они — его.
Не трудно
Определить Отчизны нашей ход:
Всё поневоле медленно и скушно,
Когда не баржу тянет пароход,
А сам за нею движется послушно.
Иной, ей Богу, нужен нам буксир,
Нужна другая, действенная сила,
Чтоб с ней и Русь считалась бы,
И мир!..
— Имеете в виду вы Михаила?
...Переглянулись...
— А ведь Смагин прав!
Не нарушая павловских заветов,
Брат может стать царём, — заметил граф. —
Год “25-й говорит за это.
Заметьте, господа, что Константин
На очереди был,
Но он отрёкся —
Всё в пользу брата.
И лишь третий сын
Взошел на трон!..
Однако я увлёкся
Историей...
А, кстати, младший брат
Из Павловичей
Звался... Михаилом!
И в декабре
На площадь,
Где Сенат,
Пошёл за Николаем, братом милым,
На смерть, быть может.
Николай сказал:
“Я завтра или мёртв, иль император”
Недаром:
От руки злодея пал
В тот день санкт-петербургский губернатор.
И нынче,
Девяносто лет спустя,
Вновь Николай и Михаил!
Однако,
Ни старшему, ни младшему не льстя,
Я предпочел бы... чтоб... с обратным знаком...
— Не бойтесь, милый граф: здесь все свои!
И прапорщик, коль сыну он приятель...
Я пью за Михаила, чёрт возьми!
Такой у нас уж, видно, знаменатель,
Чтоб в смуту Михаил на царство шёл —
В семнадцатом ли веке
Иль в двадцатом.
Ещё и тем мне к сердцу путь нашёл,
Что на русачке, на своей женат он!
77
В бокалах убавляется вино,
Глаза горят, и щёки розовеют...
— Всё хорошо.
Не ясно лишь одно:
Куда же Николая?
Иль посмеют
Ближайшие — как Павла?..
— Господа!
Рискуем мы:
Ведь заговор же, право...
— Зачем же заводили речь тогда?
— Пусть заговор.
Не бунт бы только...
— Браво!
Когда в котле давленье велико
И в клочья разорвать его грозится,
Спускает пар механик...
— То легко.
Да кто же быть механиком решится?
Ведь надобно же будет объяснить
(Газет сегодня больше, чем при Павле),
Что, свергнувши монарха,
Сохранить
Монархию стремимся:
Лечим — саблей!
— Есть, господа, бескровный план — морской:
На крейсер заманить царя с царицей
И в Англию отправить, на покой.
Там их родня...
— Да Он-то — примирится
С насилием?
К тому же, господа,
А с Англией —
Не выйдет столкновенья?
— А новый царь?
Ему как быть тогда
В вопросах чести?
— Только отреченье!
Публичное и письменное!
Так
Развяжутся узлы...
— Вот это верно!
— Но, господа,
Ужели Он дурак
Или пуглив, как... я не знаю... серна,
Чтоб в Ставке, в окружении полков,
Вдруг добровольно снять с себя корону?!
Вот разве что покинет Могилёв
И в Царское нагрянет?
— Нерезонно.
К тому же в этом Царском-то как раз
Он и не примет данного решенья:
Там царственной супруги строгий глаз
Убережёт его от искушенья.
Рассказывают, будто бы Она
Уж двадцать лет внушает Николаю,
Чтоб был он твёрд,
Чтоб вспомнила страна
Ивана Грозного...
— А я так полагаю,
Что здесь как раз права Она. Увы!
Народ российский склонен к твердой власти.
Мы в поле можем драться, словно львы, —
Начальства же пугаемся до страсти.
И этот страх
В нас копится и жжёт
Подспудною мечтой вознагражденья.
Любимейшим царём бывает тот,
Кто утоляет нашу жажду мщенья!
Бесстрастно летописцы донесли,
Как популярны прежде были казни
Боярские.
Толпою люди шли
На это представленье, как на праздник.
И ничего, что тот боярин был
Недавно и в чести, и даже в славе,
Что он полки в Ливонию водил
Иль как-нибудь ещё помог державе;
И пусть его не знаешь ты в глаза,
И от холопов не слыхали жалоб,
Но видеть, как боярская слеза
Покатится —
Всего милей, пожалуй...
А следом за слезой — и голова,
Пятная алой кровью день пригожий...
И в чём-то ведь толпа была права:
И кровь, и слёзы ей знакомы тоже.
И средь бояр хватало палачей.
Но, коль они и неба не стеснялись,
То, над холопом измываясь,
Чьей
Они бы тяжкой кары испугались?
Да лишь царя!
И Грозный был таким —
Грозой бояр,
А, стало быть, любимым
Владыкою народа.
(Пусть под ним
И тяжко,
Да, видать, необходимо).
Ах, если бы и нашему царю
Хоть капельку Ивановой бы злости! —
Встряхнуть “бояр”...
Я прямо говорю:
Хоть сам принадлежу к той “белой кости”,
Но вижу небрежение кругом
К крестьянину, к рабочему, к солдату...
Скрипит, друзья,
Скрипит наш общий дом...
Развалится — все будем виноваты!
— Ну полноте, зачем так мрачно, граф? —
Данила Р., наевшись, подал голос. —
Вот погодите —
Силы все собрав,
Тевтонца мы побьём!
А там и колос
Нальётся силой. Будет в доме хлеб —
И песня будет.
Все опять, как братья,
Мы заживём в России...
— И вертеп,
Став светлой кельей, примет нас в объятья...
— О чем вы это, прапорщик? Увы,
В сравненьях ваших смысла маловато.
— Чья сталь прочней, не скажете мне вы:
“Броня или же перья дипломатов”?
— Ах, в Нижнем?!
— Да. Но позже...
Генерал!
Я вашей речью откровенно тронут!
О, если бы Иван Васильич встал
И, чтоб спасти российскую корону,
С полсотни вздёрнул интендантских крыс,
Жирующих солдатским снаряженьем,
Да четвертован был бы журналист,
Желающий Отчизне пораженья,
Ещё б с десяток гадов расстрелять,
Торгующих с врагом сквозь третьи страны,
Да смерти лютой каждого предать,
Кто Родину поносит словом бранным, —
Вот это было б славно для солдат!
Восторг и страх прошлись бы вмиг по жилам,
Как мощный электрический заряд.
И вот тогда б Германия сложила
Свои знамена непременно.
Но,
Сегодня мы — совсем другое племя.
А всё же будет,
Будет все равно
У нас правитель грозный!
Дайте время.
...Тут где-то ахнул выстрел за окном,
И топот быстрых ног,
И чьи-то крики
На улице...
“А как же мы пойдем?” —
Гостей пугливых выражали лики.
— Мне надо бы на Невский, господа...
Прошу прощенья, граф. Поймите: служба.
Есть револьвер...
— Тогда мы с вами, да!
И все прощаться с графом стали дружно.
78
По ночному Питеру пятеро идут.
У ночного Питера нынче облик крут.
Хоть и кучер голоден, да и конь не сыт,
Не слыхать по городу цокота копыт.
Не видать на улицах праздного авто,
Редко-редко встретится штатское пальто.
Нынче в моде серое:
Серая шинель,
Серое “не верую”,
Серая метель.
На знакомых улицах нет городовых,
Словно финки острые сняли часовых.
Лишь солдат с винтовкою здесь не глушит шаг,
Жмутся тени робкие — друг он или враг?
И гадают жалюзи,
Стекла дрожь берёт:
Будет Апокалипсис?
Или пронесёт?
79
Вот троих уже до места довели
И вдвоем остались.
— Как же вы пошли
На войну, мой друг?
Насколько знаю я
Первой гильдии... не служат сыновья?
— Добровольно. И поддержан был отцом.
Минин тоже, как известно, был купцом.
Вы же нынче, как я понял, депутат?
— От земли нижегородской...
— Очень рад.
Что же встали вы? До дома провожу...
— Полно, Смагин.
Вы хитры, как погляжу.
Вам ведь тоже, как я понял, в этот дом...
Здесь живёт мадам Трефи!
Ну что, пойдём?
80
Уже и все питерцы спали
В канун революции.
Но
Под сводчатой аркой стояли
Два мавра!
— Я, Смагин, давно,
Еще с той гульбы у Михайлы
В двенадцатом...
(Как вы могли?!)
Тогда уже понял, что тайно
Дорогу вы мне перешли.
Я — вырастил Золушку эту!
Заморский невзрачный цветок
Я — вынес из темени к свету
И стать пышной розой помог.
И так она мне отплатила!
Уехала на год в Москву
И в Пензу к вам ездила...
Мило!..
Молчите?
Я маску сорву
С тебя, искуситель презренный!
...Занес он тяжёлую трость,
Но Смагин, вояка отменный,
Отбил ее:
— Вашу бы злость
Да на супостатов Отчизны...
Однако прощать не привык.
Мне честь дорога больше жизни,
А ваш дерзновенный язык
Нанёс мне сейчас оскорбленье...
Сознайтесь же тотчас, что хмель
Взыграл в вас...
Приму, как прощенье...
— Ну нет уж!
Дуэль так дуэль!
— Ну что же... Условие ясно:
Поскольку один револьвер,
Который я знаю прекрасно...
Сравняем наш шанс, кавалер.
Неважно, кто плохо, кто метко
Вдали поражает врага...
Есть русская наша рулетка —
Судьбы роковая рука.
Глядите внимательно, сударь:
Один оставляю патрон,
Кручу барабан...
И покуда
В ствол пулю не выцелит он,
Мы живы...
Стреляемся честно —
По жребию. Лучше в висок.
Да было бы, право, уместно
Оставить бумаги клочок,
Что жизнь покидаем мы сами...
Позвольте и мне карандаш...
Ну, вот и готово!
Мы с вами
Тем спор и покончим тут наш.
Пусть пуля слепая рассудит,
С кем будет отныне мадам...
И даже...
Ну, пусть уж так будет! —
Я первый доверюсь богам.
...Холодное тёмное дуло
Приставил наш Смагин к виску.
Вся жизнь в этот миг промелькнула,
Как тропка на полном скаку:
И детства чудесные блики,
И юности дивный пейзаж,
Поляна лесной земляники
И губ земляничных мираж...
Довольно!
Нажал на курок он.
Раздался короткий щелчок...
Ещё не приспел, значит, к сроку...
— Прошу вас... Взводите курок...
Лицо депутата серело
На фоне кирпичной стены,
Он принял наган неумело,
Донёс до виска...
— Мы пьяны,
Поистине, прапорщик...
Глупо
Вот так — в подворотне, в снегу...
Валяться здесь скрюченным трупом?!
Простите, но я не могу...
— Всё ясно. Ступайте, штафирка.
И чтобы сюда — ни ногой!
Иначе во лбу у вас дырка
Случится.
...Поплёлся домой
Данило...
К жене надоевшей
И к детям, давно уж чужим...
Не снег,
А любви отгоревшей
Дым серый
Кружился над ним.
81
Наутро вздрогнул Петроград
От вести вздорной, бестолковой:
Мол, Думу распускают снова —
Уже который раз подряд!
И хоть намедни подписал
Указ о том премьер Голицын,
Но обыватель тотчас в лицах
Изобразил всё, обсказал,
И вышло так, что лишь один
Мог человек на то решиться...
В такие дни — и вдруг лишиться
Парламента?!
Еще б Совмин
Был жизнедеятелен, но
Менялись в Питере министры,
Как балаганные артисты,
А Госсовет — старьё одно.
В последних числах февраля
Проснулись люди — нету власти!
Вот это да, вот это здрасьте,
Дошла российская земля!
А царь —
Он тот же, что и был, —
Под каблуком императрицы.
И люд разбуженной столицы
Встряхнулся, ожил, забурлил,
Как гимназистов шумный класс,
Лишенный строгого надзора...
Кто обуздает
И как скоро
Движенье этих буйных масс?
82
А что же Смагин?
Мы его
Должны бы в гущу дел направить...
Но нет, друзья. Без меры славить
Нельзя героя моего.
Он от любовных игр устал
(Мадам Трефи всё было мало)
И революции начало
Наш Смагин попросту... проспал!
Мадам обеденной порой
Его тихонько разбудила,
И прежней страсти мощь и сила
Опять проснулись...
Наш герой,
Лишь только нежный поцелуй
Его щеки слегка коснулся,
Весь тут же, разом, встрепенулся
И руку тянет.
— Не балуй!
Ты погляди, что за окном:
Какие толпы, флаги, банты,
Весь Питер вышел в демонстранты...
— А мне милее этот дом,
И эти руки, плечи, лоб,
Твои и нежность, и упругость!
И вновь в объятия друг друга
Они упали,
Снова чтоб
Забыться в сладостном бреду,
Когда сплетаются все члены,
Из пеньюара, как из пены,
Принявши тела наготу,
Когда смыкаются уста
И пьют друг друга сок любовный,
Когда становится условной
Обычной жизни суета...
83
Но все кончается когда-то.
Зовёт, зовёт труба солдата,
И вновь уже в шинели он —
В сияньи золота погон.
Мадам напрасно добивалась:
Отговорить его пыталась
От тех погон...
— Мне их вручал
Наш незабвенный генерал!
Пусть для кого-нибудь химера —
И честь, и званье офицера,
Но, миль пардон, не для меня!.. —
И вышел, “шпорами звеня”.
О, Петроград!
Всего полсуток,
Как мы не виделись,
Но круто
Переменился облик твой:
Тогда был пуст, теперь толпой
Из края в край ты весь запружен.
Тут Репин, срочно Репин нужен
Запечатлеть чтоб твой народ —
Революцьонный крестный ход!
Давно не видела столица
Такие праздничные лица,
Такое половодье чувств,
Такой оскал красивых уст!
Смеялись, чествовали, пели...
Смешались куртки и шинели...
Седых штыков блестел металл,
И алый шёлк преобладал.
Погон не видно офицерских...
Шагает прапорщик наш дерзко,
Рука опущена в карман,
В кармане верный друг наган.
Глядят порою, как на диво,
Но расступаются лениво:
Буравит улицу, как нож...
Бедовый! Что с него возьмешь?
Но — стоп!
Студенты ждут ответа:
— Вы фронтовик?
— Из лазарета.
— Ура товарищу! Качать!
Его подкинули раз пять
И опустили, слава Богу.
У них же разузнал дорогу,
Дошёл до места без препон,
Назвал пароль — и впущен он.
84
— Ну-с, господа!
Мы долго ждали...
Лет пять без малого, поди...
И всем, чем можно, приближали
Наш светлый день!
Он впереди —
На расстоянии, быть может,
Руки протянутой...
Народ
Так или иначе низложит
Отца и Мать...
Придёт черёд
Наследнику...
Алёша славен,
Любим, умён...
Но болен он!
И слишком юн...
Злодейство — ставить
Его в такие дни на трон,
Когда и взрослый, и здоровый
Не каждый выдержит подчас
Огромный груз забот
В суровый
Час испытаний —
Тяжкий час!
Есть и ещё одна преграда —
Родители.
Здесь вывод крут:
Их удалять от сына надо,
Иначе люди не поймут.
Сменили, мол... большое дело!
А суть-то, в принципе, одна:
Как Мужем прежде Мать вертела,
Так Сыном вертит.
Грош цена
Такой прозрачной рокировке!
Но разлучить в 12 лет,
Когда ни силы, ни сноровки
У Алексея вовсе нет,
Его с родителями?!
Кто же
Решится на такой кошмар?..
Другого средства нет, похоже,
В России затушить пожар,
Как отреченье — в пользу брата!
Припомним “25-й год:
И Константин отдал когда-то
Корону брату,
И народ
Там тоже было взбунтовался,
Но младший
Твёрдою рукой
Навёл порядок.
И держался
Все тридцать лет при Нём покой.
Прошу простить за отступленье.
Хочу добавить:
Близ царя
Есть наши люди, и их мненье
Весомо, честно говоря.
Таких имён не разглашают.
(Они и так известны всем)...
Монарху исподволь внушают,
Чтобы отрекся —
В пользу М...
Уже повсюду наши люди —
В Генштабе, в Думе, в Минпути...
Давайте коротко обсудим,
Как к цели нам быстрей дойти.
Порядок предлагаю верный —
Как при Кутузове в Филях:
Кто всех моложе — скажет первым,
За ним другие,
Чтобы страх
Уста младым не запечатал...
Прошу вас, прапорщик!
(Друзья!
Сей кавалер стал нашим братом
С тринадцатого года)...
— Я
Польщён участием в собранье
И буду честен.
Господа!
На фронте тоже есть шатанье,
Но, только прибывши сюда,
Я понял кризиса начало,
Его губительный масштаб:
В столице — истинное жало
Измены,
Главный её штаб!
В 100.000, слышал, окопался
На “Невском фронте” гарнизон
Столичный.
Не слыхать, чтоб рвался
В морозные окопы он.
Вот где питательные среды
Для пораженческих идей!
Призывы драться до победы
Не выманят таких людей
Из их казарм,
Из этих норок,
Где хоть не сытно, да тепло,
И где в тебя не целит ворог
В бою за польское село.
Для этих “мир” — такое слово,
Которое затмит и честь,
И славу Родины.
Готово
Их большинство отдать, что есть,
Врагу:
Галицию и Польшу,
Прибалтики огромный кус,
Лишь только бы пожить подольше
В казармах тёплых.
Этот трус
Становится весьма опасен,
Как шершень,
Ежели ему
Взамен революцьонных басен
Грозят отправкой на войну.
Здесь — штык вперёд и бант поярче
(От обвинений лучший зонт):
Чем пламя революций жарче,
Тем дальше отступает фронт.
Здесь загасить — пустое дело:
Как если б в пламя — керосин.
Но Питер — голова,
А тело —
Россия вся!
И господин,
О коем говорить не будем,
Принявши власть,
Тотчас в Москву
Иль в Нижний, в Харьков... —
К верным людям
Уехать должен.
“Воровству”
Противный полюс сделать надо,
Одних оставить “удальцов”.
Так юный Петр... Бежало чадо
В Троице-Сергев от стрельцов.
И, протрезвевши от испуга,
Через неделю те стрельцы
Пошли к царю, браня друг друга,
С повинной...
Наши “удальцы”
Едва ли тех смелее будут.
Когда надёжные войска
Со всей страны к царю прибудут,
И казнь окажется близка,
Посыплются “банты” горохом! —
На фронт, скорей всего, а там,
Чтоб искупить вину,
Всем чохом
Ударят дружно по врагам
И будут биться, словно черти!
Я знаю этаких солдат:
Для них страшнее нету смерти,
Чем перед строем...
Лучше в ад,
В атаку, в дым, в огонь кромешный —
Там хоть погибнешь, как герой!
Ведь наш солдат —
Пусть он и грешный,
Но и отчаянный порой!
Ещё же вот какое мненье
Себе позволю, господа:
Чтоб состоялось отреченье,
Нельзя царя пустить сюда —
В столицу;
В Царское — особо.
Там нашим планам крах грозит.
Там всем известная особа
Его тотчас отговорит.
— Вот это верно! В Могилёве,
От властной жёнушки вдали,
Он будет твёрже в своем слове...
Вы мысль хорошую нашли!
— Увы, не я.
Вчера... случайно...
В одной гостиной...
— Всё равно!
Мы этот пунктик чрезвычайный
Вам и поручим. Решено!
Ведь вы путеец, как я знаю?
Ступайте срочно в МПС.
Я позвоню.
Там вас встречают,
Ведут... к имеющему вес,
Вы излагаете всё устно
И мой добавите приказ:
По-талейрановски, искусно
Пусть всё обставит
(Лишний раз
Нельзя гневить нам венценосца),
Но чтобы литерный... застрял...
Вам штатское надеть придется:
В столице ныне —
“Карнавал”!
85
Императорский поезд. Ярких рельс синева.
Императорский поезд. Паровоз — голова.
И железно-зелёное тело змеи —
Сочлененье вагонов. Сочлененье земли.
Из столицы — да в Киев,
Из столицы — да в Крым,
Из столицы — да в Нижний...
Только стелется дым!
Сколько сшил он губерний,
Подсчитать не берусь —
Императорский поезд,
Сочленяющий Русь!
86
В вагоне-гостиной зелёного шелка
За столиком возле окна
Сидит государь.
За окном, в снежных ёлках,
Его проплывает страна.
Морозно и солнечно.
Первое марта.
Трагически памятный день.
Убит Анпапа...
Лишь счастливая карта
Папа защитила...
И тень
Какая-то нынче нависла над внуком,
Над сыном великих людей:
В столице волненья, отрезана Луга...
Да кто он, незримый злодей,
Который, как рок,
Лишь ушли с Могилёва,
Преследует их по пятам?!
Свернули зачем-то обратно...
До Пскова
Придётся тащиться...
Бедлам
Закончится скоро: надёжный рубака,
Прижмёт генерал Иванов
Всех этих смутьянов...
Но кто ж он, собака,
Кто вновь взбаламутил сынов
Отчизны любимой?!
Чудная измена —
Когда до победы лишь шаг*!
Вильгельм ещё не отошел от Вердена,
И в панике южный наш враг.
У русского воина столько патронов,
Что раньше не мог и мечтать.
Снарядов за месяц по пять миллионов(!)
Заводы уж стали давать.
Не знала давно уж такого момента
Россия:
В союзниках с ней
Полмира:
Микадо, и два президента,
И дюжины две королей.
Наступит весна, и такое сраженье
Дадим мы с обеих сторон,
Что шурину
Не избежать пораженья,
Султан будет тоже сражён!
И мир, славный мир на земле воцарится!
Трофеи богато возьмём:
На юг и на запад продвинем границы,
Босфор наконец обретём.
Осиные гнезда вконец уничтожим:
Казармы сотрём в порошок.
Антанта и Штаты,
Япония тоже,
Италия —
Вот тот кружок,
Который и будет властителем мира —
От войн заграждением впредь:
Ни крейсер, ни танк, ни блиндаж, ни мортиру
Другим не позволим иметь!
И мир воцарится не на год — навеки!
И в душах покой обретём.
Ценою той крови, что пролиты реки,
Мы в Царствие Божье войдём.
87
Шагают роты по Шпалерной —
Что ни солдат, то молодец.
Шагают роты по Шпалерной.
— Куда?
— В Таврический дворец.
Идёт с плакатом люд рабочий
“Самодержавию — конец!”
Идёт с плакатом люд рабочий.
— Куда?
— В Таврический дворец.
Идёт студенческая масса,
А впереди — совсем юнец.
Идёт студенческая масса.
— Куда?
— В Таврический дворец.
Дворец, построенный во славу
Екатерининских побед,
Дворец, считавшийся по праву
Скандальным эти десять лет,
Дворец, где столько раз звучала
И речь царя, и царских слуг, —
Таврический —
Сегодня стал он
Революцьонным штабом вдруг!
88
Когда несносен император
И всё правительство его,
Когда растерянный сенатор
Не объясняет ничего,
Когда Синод молчит угрюмо,
Не понимая, что к чему,
Тогда одно спасенье — Дума!
Один лишь остров. И к нему
Спешит сегодня вся столица,
С обоих невских берегов.
Там — главные в России лица:
Гучков, Родзянко, Милюков,
Чхеидзе, Керенский, Некрасов...
Кого-кого там только нет! —
От черносотенцев до красных,
На всякий вкус, на всякий цвет.
Как в цирке Дурова лисица
Сидит бок о бок с петухом,
Так ухитряются ужиться
Здесь монархист — с большевиком.
Меж полюсами —
Октябристы,
Кадеты и трудовики,
Центристы, земцы, прогрессисты,
“Поляки” и меньшевики.
Будь ты богатым или нищим,
Доволен жизнью или нет,
Сочувствие ты здесь отыщешь
И на любой вопрос — ответ.
Ещё и тем мила Госдума,
Что вновь в немилости она.
На что монарх глядит угрюмо,
Тому сочувствует страна.
(Увы, так было, есть и будет,
Коль ненавистной стала власть:
Опальный всякий — дорог людям.
Народ не даст герою пасть!)
89
Наш Смагин,
В штатское одетый,
Исполнивший один приказ,
В Госдуму
С именным пакетом
Командирован в этот раз.
За пару дней уж он притёрся
К столице, к шуму и к толпе
И бант уж носит не без форса,
И всем восставшим свой вполне.
В депо работавший когда-то,
Повоевавший,
Он на “ты”
С рабочим, мичманом, солдатом...
Его приятные черты
По нраву юным маркитанткам
С литературой на руках
Революцьонной.
(Им, смуглянкам
Румянец на его щеках
Особо мил)...
Да и студенты
В нём тоже видят своего.
В такие острые моменты
Ты, молодость, — залог всего.
Залог решительной победы
Тебя коснувшихся идей.
(Родят идеи те, кто седы,
Но заражают-то — детей).
О, Революция!
Дурманит
Она и старые умы,
Но тот силён, кто переманит
Юнцов...
Ни смерти, ни тюрьмы
Младое сердце не боится
И зажигается легко,
Как спичка.
Всё ему годится,
Чтоб возмутиться глубоко:
Вельмож в театре взгляд надменный,
Обида предков,
Давний стыд,
Когда, коленопреклоненный,
Линейкой был жестоко бит,
Насмешки, горькие доныне,
Богатых сверстников
И гнев,
Когда отца
При взрослом сыне
Трепал за щёчку светский лев.
Легко ужиться в сердце юном
И ненависти,
И любви.
Души отзывчивые струны
И молодой огонь в крови
Мир делят на две половины:
Герои — здесь,
Тираны — там.
Невелики порой причины,
Чтоб разойтись по сторонам.
Порою книга Джованьоли,
Прочтённая в 17 лет,
Вдруг возбудит мечту о воле
(Хотя неволи тоже нет),
И всё вокруг переменилось!
Как будто в фокусе ином
Проходит луч...
Переломилось
Виденье мира...
Прежний дом
(Такой уютный, тихий, тёплый)
Сегодня тесен стал и стар...
От тятьки вечно пахнет воблой
И пережиток — самовар.
В гимназии — одни сатрапы,
Вооружённые лозой,
И на бредущих по этапу
Уж не со страхом — со слезой
Глядит наш юный карбонарий;
И — душегубы, щипачи,
Гопстопники, весь серпентарий —
Всё жертвы!
Кто же палачи? —
Монарх, жандармы и министры
И даже тот городовой,
Что козырнул им, гимназистам,
Кивнув усатой головой.
Нет блеклых красок на палитре
У юных.
Только “друг” и “враг”.
И дело, в принципе, нехитро —
Собрать юнцов под чей-то флаг.
Нужна идея —
Да поярче,
Как путеводная звезда!
Нужны и схватки —
Да пожарче!
Опасность — лучшая среда
Отважных юных обитанья.
А под неё нужны враги.
Вот принцип стаи.
Вот пиранья
Реки народного восстанья —
Большой клокочущей реки!
90
А в Таврическом нынче стихия
С “Марсельезой” в кипящей крови:
“Contre nous de la tyrannie
L’etendart sanglant est elave!”
Медь оркестра взмывает под своды,
Молодые звенят голоса.
Эпицентр долгожданной свободы —
Зал Царицинский...
Вот чудеса!
Там, где Катина ножка ступала,
Где неполных одиннадцать лет
Государственная (!) заседала
Дума,
Там ныне — ревкомитет!
Там толпится (порою без толку)
Целый день возбуждённый народ.
В стоге сена легко ли иголку
Отыскать?
Ну никак не найдёт
Сима Смагин того, кого надо!
Продираясь сквозь толщу толпы,
Ловит ухом обрывки бравады,
Пересудов и праздной молвы:
— На Васильевском, братец, мы тоже
Сковырнули Филиппова, да!
Хлеб припрятал, бандитская рожа...
— Коли хлеба не будет, беда!
— Говорят, царь послал к Петрограду
Эшелон “крестоносцев” в поход*,
Но под Гатчиной где-то
Преграду
Им устроил восставший народ.
— А я слышал, что сами восстали
Кавалеры, охрана царя...
— Все, братишка, похоже, устали
От войны, от измены...
— Заря
Новой жизни встаёт над Россией!
Царству тьмы не вернуться назад!
С Революцией,
С новым Мессией
Нам, товарищи, нету преград!
...Громовое “ура” прокатилось
По гудящему залу дворца,
И опять на кусочки разбилось
То гуденье.
Не встретишь лица,
Чтоб взирало вокруг безучастно.
Каждый был где-то, видел, стрелял...
— Разнесли на Литейном участок,
Ни один “фараон” не сбежал.
— Петропавловку тоже бы надо,
Как Бастилию, напрочь сровнять!
— Там, дружок, Арсенал Петрограда,
Двор Монетный —
Попробуй-ка взять...
Там орудия дальнего боя,
Даст шрапнелью — и нету башки...
— Испугался? И хрен бы с тобою.
Эй, братва!!!
...Всколыхнулись штыки...
— На Бастилию царской столицы!
— Штурм!
— На крепость! — взвились голоса.
И мелькают штыки, словно спицы
Исторического колеса.
91
Вдруг — иною какой-то причиной
Взбудоражен восторженный зал:
— Братцы! Это же он — Сухомлинов!
Наш военный министр!..
Генерал
Шёл, поникши седой головою,
Под конвоем студентов, солдат...
Даже странно:
Ведь вот — и живой он! —
Тот, кто больше всего виноват
В неготовности армии нашей
К этой тяжкой вселенской войне,
Виноват, что пред силою вражьей
У солдата на тощем ремне
Пуст подсумок был;
На три снаряда
Мы едва отвечали одним;
Виноват, что с солдатского склада
Интендант жировал, как налим,
Виноват, что ценил не таланты,
А парадность, внимания знак,
Что штабные лощёные франты
Затирали суровых вояк,
Виноват, что не скоро победа,
Третью зиму в окопах солдат,
И что предал страну Мясоедов...
В общем — всюду старик виноват!
И сомкнулось вокруг генерала
Грозовое людское кольцо:
Тот погоны сорвал для начала,
Этот целит ударить в лицо...
Ох, толпа!
Ты, себя разжигая,
Сатанеешь от крови людской,
С пустяка, как всегда, начиная,
На клочки разрываешь порой.
Кто найдет убивавшую руку?
А с толпы, как с чумы, что возьмёшь?
Избивая беднягу по кругу,
Круговую поруку несёшь.
Но — ворвался, как вихрь,
И вмешался
В Немезиды суровой дела
Сам Керенский!
С ворчаньем раздался
Круг от жертвы...
Толпа довела
До двери...
Эта дверь проглотила
Старика и охрану...
И тут
Вдруг опомнилась тёмная сила,
Разгорелся в душе самосуд!
Со штыками на дверь,
Но Керенский
Встал пред ними. Решимость тверда.
Повелительным голосом резким:
— Через труп мой войдёте сюда!
— Что сказал он?..
Толпа повторяет
Лозунг власти, понятный для всех:
Дума кровушку не проливает,
Не свершает сей каинов грех!
— Это верно, с него все напасти.
Революция — пламя Любви.
Ну какое же будет там счастье,
Коль построено — на крови?!
92
Слава Богу, нашлись адресаты.
Смагин снова идёт мостовой.
День морозный, весёлый, крылатый
Догорает над снежной Невой.
А навстречу — ах, Господи Боже! —
Боевой его ротный спешит.
Похудевший, лишь кости да кожа
(Где-то в лёгких осколок сидит).
Обнялись.
— Как там полк наш и рота?
— Вспоминают, поручик. Лечись.
— Я из здания “Армии, Флота”.
Тыщи две наших там собрались
Офицеров.
Напуганы, верно:
Есть расправы в отдельных частях,
Повылазила всякая скверна...
Но гнетёт не один только страх.
Мы его усмирять научились...
Вот присяга — как с нею-то быть?
Мы же с верностью в сердце родились,
Невозможно нас переродить!
Мы ж царю присягали когда-то!
За него, да за веру, за Русь
Поднимали в атаку солдата...
А теперь?
— Всех судить не берусь,
Но поднять уж “царём”... нерезонно...
Слышал, верно, про Гатчину?
— М-да-а...
Два георгиевских батальона
Разложились в полсуток...
Беда,
Коль у армии нет уж основы,
Стержня — верности долгу!
Дедки
Понимали, как важно, чтоб Слово
Нерушимо вязало полки.
Потому-то и чтили присягу.
Крест на том целовали святой,
Что погибнут, но Слову и Стягу
Не изменят!
— Тут вывод простой:
Коль гора не идёт к Магомету,
Значит, должен идти Магомет.
Раз к монарху доверия нету,
Значит, ясен быть должен ответ:
Отрекись! —
И ты снимешь с солдата
Груз измены (пусть задним числом).
Отрекись! —
И не будет разлада
В офицерской душе...
Мы примкнём
К революции, может быть, тоже,
Как кузен Николая — Кирилл.
Коль по нраву она и вельможе,
Кто же нам-то быть с ней запретил?
— Не поймёшь тебя, чёртов повеса,
Когда шутишь ты, когда нет...
Но из этого тёмного леса,
Прав ты: лучшего выхода нет...
Поделила Россию присяга
Пополам, словно тушу мясник:
Кто нарушил — “отступник”, “бродяга”,
Кто ей верен — “жандарм”, “крепостник”.
Власть Госдумы, ее Комитета
Мы в Армфлоте решили признать.
С тем, однако, чтоб нынешним летом
Учредительному передать
Всё Собранию...
— Эвон как быстро
Заразила всех новая мысль!
От рабочих до бывших министров
Все вдруг, разом, на этом сошлись
Учредительном вашем Собрании...
— Ты как будто бы против, мой друг?
— Я не знаю... Есть некие грани...
Есть мой собственный нравственный круг,
За который зайти не умею...
Всё же Бог избирает царей...
— А в тринадцатом?..
Верить посмею,
Что Собрание будет мудрей,
Чем отдельные партии наши.
Если честно, всем миром избрать,
Выбор будет, уверен, монаршим.
Но тогда уж — изволь выполнять!
Тут не просто Помазанник Божий,
Тут — избранник всей Русской земли!
И никто этот выбор не сможет
Пересмотру подвергнуть.
Ушли
Времена несогласий и смуты
Выбор сделан — ему подчинись.
Всяк — царёв с этой самой минуты!..
— Ну а если я против?
— Смирись!
А не хочешь — езжай за границу
Или, если совсем невтерпёж,
Можешь взять пистолет — застрелиться,
Но народную волю не трожь!
Тут уж будем следить, братец, строго,
Зная точно: за нами — народ.
И не в ссылку — одна лишь дорога
Ждёт предателей —
На эшафот!
— Так сурово, поручик?
— А как же?
Сколько можно Россию трясти?
По пути, что избрали однажды,
Надо, друг, не виляя идти.
А иначе другие державы
Обойдут на рысях по прямой.
И тогда вместо силы и славы
Русь спознается с горькой сумой...
— Это будет!
Подводные силы,
Словно льдину, расколют всё то,
Что Российской империей было.
Бедной странницей в ветхом пальто
Вижу Русь...
— Полно, прапорщик, что ты?
Побледнел и чудные глаза...
Не контужен?
— Бог миловал, ротный.
Но помянешь:
В России гроза
Разразится с невиданной силой!
Рим покажется драмой простой...
(Тут над свежераскрытой могилой
Он увидел поручика).
Стой!
Не сочти меня, ротный, кликушей,
Мне нести этот крест нелегко,
Не сошел я с ума, не контужен,
Просто вижу порой далеко.
Сатана или Бог — я не знаю,
Но внезапно, в известный им час,
Предо мною на миг раздвигают
Ту завесу, что прячет от нас
Всё грядущее...
В это мгновенье
Вижу знаки капризной Судьбы...
Вот сейчас только было виденье:
Смерть за вами, поручик...
— Гробы,
Чай, в глазах?
Это, братец, известно,
Я воюю ведь с первого дня.
А раз ходишь всё время над бездной,
И она привечает тебя,
Открывает нам тех, кто уходит...
Перед боем солдат удручён
Или места себе не находит —
Значит, баста! — боец обречён.
И ничем ты ему не поможешь,
Не заменишь в атаке другим.
Зла Судьба — значит, голову сложишь,
Улыбнётся — придёшь невредим.
Так что, Смагин, ступай себе смело,
Не терзая себя, не виня.
Смерть, конечно, обычное дело,
Но не нынче коснётся меня.
Разошлись.
И за три переулка
В загустевшей ночной синеве
Грянул резко, морозно и гулко
Или выстрел,
Иль лёд на Неве.
— Славно хлопнули, брат, офицера!
— Мы не так их ещё, погоди!
...Начинается новая эра
С “Марсельезой” в звенящей груди.
93
В вагоне-гостиной зелёного шелка
У столика возле окна
Сидит император.
Ленива, как тёлка,
На станции Дно тишина.
Ах, как по-другому всё было бы в Царском,
Где Аликс, и дети, и Двор!..
В столицу нельзя:
Словно встарь, при Пожарском,
Близ трона и смута, и мор.
Князь Вяземский нынче убит, доложили,
За то лишь, что он — офицер...
Как быстро смутьяны войска разложили!
Неужто решительных мер
Пришло-таки время?
И Аликс недавно
Просила о том же в письме.
Повесить Керенского... было бы славно,
И всех запереть бы в тюрьме,
Кто делит Россию на “наших” — “ненаших”,
На классы “рабов” и “господ”.
Еще Анпапа своей волей монаршей
От рабства избавил народ.
Какие там классы, когда Алексеев,
Начштаба царя (!) — из крестьян...
Бог роздал таланты:
Кто строит, кто сеет,
Кто учит, кто лечит мирян...
Уже отменяют и титулы даже,
Забывши в гордыне своей,
Сколь пролито крови и графской, и княжьей
В теченье истории всей.
Ковалось дворянство в дружинах Олега
Не жребием — ратным трудом.
Кто с князем бесстрашно рубил печенега,
Тот с ним и сидел за столом.
...Несут с аппарата беседу с Родзянкой,
Свивается кольцами спрут.
Госдума с Совдепом весь день перебранкой
Всё заняты...
Все они ждут
Заклания. Жертвы. Его отреченья...
А что же войска?
И они!
Главкомов фронтов — всех! — единое мнение:
Отречься...
Коль этой цены
Довольно им будет, чтоб только на фронте
Войска удержать, —
Заплачу.
Но только не Сына.
Его лишь не троньте!
Пусть Мишка —
Ему по плечу.
94
В вагоне-гостиной зелёного шёлка
У столика возле окна
Два видных госдумовца правого полка —
Гучков и Шульгин. И Она —
История наша.
Наверно, трактаты
Напишут когда-то о том,
Как всея великой Руси император
В семнадцатом, мартовским днём
В вагоне под Псковом писал отреченье
Во имя спасенья страны...
Увы, сослагательного наклоненья
Не знает история...
Было ль спасенье
От будущей братской войны?
95
И в глубокой древности когда-то
Избирал народ своих князей...
А в двадцатом веке — депутатов...
И теперь им вдруг Россией всей
Княжить довелось...
Да против воли...
Нет министров, прячутся они
Или под арестом...
— Сами, что ли,
Поезжайте, чёрт вас всех возьми!
И с мандатом думским депутаты,
Кто какой закончил факультет,
Заселяли пышные палаты
И печать лепили на декрет.
— А в премьеры?
Метили Гучкова
И Родзянко, Милюкова тож...
Но потом с фигурой князя Львова
Согласились.
Князюшка хорош.
(Да ведь князь!
Как красной тряпкой в морду
Революционному быку!
Никогда хоть князю, хоть милорду
Не внушить доверья мужику).
В МПС — да кто ж его не знает: —
Депутат, путеец, инженер
Бубликов.
Фамилия смешная,
Но — любитель самых жёстких мер.
Это он царю не дал дорогу
В Царское Село.
Но из Москвы
Хлеб возить наладил понемногу...
— Вот что, Смагин.
Неприметно вы
Тотчас же должны идти к вокзалу
И помочь Гучкову, Шульгину
Всем, что ни попросят...
Я сказал им,
Что пришлю надёжного...
— Иду!
96
Полчища на Витебском народа —
И внутри вокзала, и окрест.
Только что под колоколом свода
Прозвучал здесь царский Манифест
С отреченьем.
И Шульгин при этом
Выдавил слезу из многих глаз,
Сделавши тот Манифест заветом
Каждому живущему из нас.
Всех людей он — самых разных званий —
Столбовых дворян, купцов, крестьян,
Самых разных вер и состояний —
Всех призвал
Забыть свой чин и сан,
Распри, недомолвки и обиды
Ради общей Родины святой
И направить стрелы Немезиды
На врагов, что жадною толпой
Русскую империю терзают
В Польше, в Закавказье и в Литве...
Из могил к нам павшие взывают
Не бросать их в попранной земле!..
И, во славу Родины, другому
Государю он провозгласил —
Михаилу (стало быть, Второму) —
Дружное “ура!”...
Что было сил
Гаркнули солдаты депутату.
А Гучков — в депо. Там митинг крут.
Шульгина же тянут к аппарату.
— Милюков на проводе... Вас ждут...
Срочно... Миллионная, двенадцать...
Дом князей Путятиных...
...Как быть?
Надо же к Гучкову пробираться,
Ну а манифест?
Его вносить
В серую рассерженную массу
Надо ли: останется ли цел?..
Но от зала — от того, где кассы —
Подошел путеец.
Взглядом смел,
Молод
И румянец во всю щеку,
Невысок, но крепок (долго жить).
— Вы Шульгин? От Бубликова...
— К сроку!
Вас никто не знает,
И следить,
Может быть, не будут...
Вы спокойно,
Шагом
Донесите в МПС...
...Хитростям военным учат войны.
Был конверт — и вот уж он исчез
В глубине кармана.
Сима Смагин
Не спеша идёт в толпе людской...
Ни в какой былине или саге
Не пересказать сюжет такой:
Юноша безродный и нездешний
(Пятый день всего в столице он) —
У самой Истории
Потешный
И незаменимый почтальон.
Мысливший царя убить когда-то,
За Отчизну, веру и царя
Поднимавший русского солдата,
Он сегодня, честно говоря,
С чувством непростым несёт в кармане
Царский лист,
Прижав его рукой...
Вот — сбылось!
Никто уже не сманит
Устранять царя.
В душе покой
Должен быть:
Ведь тот, о ком мечтали,
Нынче наконец провозглашён!..
Но почто же радость — да в печали?
Чем ты нынче, Смагин, удручён?
— Не пойму, — герой мне отвечает, —
Что-то здесь не просто всё, не так...
Русский дух — вот он меня смущает,
Он на штуки всякие мастак.
Кто отрёкся — значит ли, что спасся?
Кто пришёл — всегда ли будет цел?
Я в пружинах этих разобраться,
Ты прости, мой автор, не успел...
Занятый раздумьями своими,
Не заметил он, что по пятам
Двое чешут сзади...
А за ними
Пятеро еще...
А где-то там
Маленькой, но сбитою толпою...
А толпа решительна и зла...
— Что плетёмся?
Твердою рукою
Вытряхнуть его, и все дела!
— Говоришь ты верно, да нескладно.
Документик,
Тот, что у него,
Может стать нам нитью Ариадны.
Предназначен прежде — для кого?
— Ну, для Думы...
— Этой — телеграмма.
А собственноручный документ
Должен быть доставлен в руки прямо
Михаилу!..
В этот то момент
Мы его, голубчика, накроем
И, для выясненья, под арест!
А тогда и вам, младым героям,
Мы позволим царский манифест
Зачитать публично
На Дворцовой...
С маленькой поправкою в конце:
Царь отрёкся —
И не нужен новый!
Мы теперь желаем — во дворце!
97
“Вон и Смагин...
Да ещё так скоро...”
Пригляделся — вот тебе и на! —
Революционного филёра
Бубликов заметил из окна.
— Проходите, Смагин...
Что там было?
— Вот пакет.
— Хвалю...
Хотя, увы...
Без обиды, прапорщик, но шило
Всё ж в мешке не утаили вы.
Поглядите (только осторожно),
Сколько гончих ожидают вас...
А скажите...
Вы могли бы... ложно...
Увести их?
— Сделаю тотчас!
— Это будет трудно и опасно,
Искренне вам, Сима, говорю.
Как Сусанин (это ль не прекрасно?),
Жизнь спасёте новому царю.
98
По проспектам, улицам, бульварам
Смагин режет плотную толпу.
А за ним — филёры дружной парой,
А за ними — пятеро...
По лбу
Пот уже струится из-под шапки,
Хоть мороз на убыль не идёт.
В подворотнях — белые охапки,
Дворников не видно у ворот.
Экипаж не встретишь —
И не надо!
Только штыковые, как ежи,
Мчат грузовики по Петрограду —
Даже на крыле солдат лежит.
Этот “ёж” готов на что угодно —
Ринется, ударит и сомнёт.
Ради революции народной
Грянет залпом,
Приступом возьмёт.
Эти, что за Смагиным, устали.
— Стой, товарищ! Тормози мотор.
Вы об отречении слыхали?
Мишка в самодержцах с энтих пор.
— Как? Опять?.. Долой самодержавье!
Упырей Романовых к ногтю!
...Жалобно колеса завизжали
На снегу, послушные рулю.
“А пожалуй, хватит на сегодня”, —
Смагин бросил быстрый взгляд назад.
Подвернулась кстати подворотня...
Дворик... Арка... Будка... Садик... Склад...
Сзади топот ног...
Свернул за угол
И, напрягшись грудью, наш герой
Разметал обоих, словно кукол!
Но бегут ещё — и снова бой.
В петроградском дворике-колодце,
К запертой двери спиною встав,
Словно юный витязь, Смагин бьётся —
Весь в крови, изрядно подустав...
Но кулак его всё так же точен...
Вынуть бы, конечно, револьвер...
Но — не ляхи,
Русский брат рабочий
Перед ним,
Студент да инженер...
Может быть, здесь тот, кто за Гапоном
Шёл с хоругвью, с верой — на штыки...
Или сын того...
Тогда резонно:
Для него Романовы — враги.
Но за что же, хлопцы, Михаила?
Он у Брата сам в опале был...
Вдруг под арку — “ёж”...
Большая сила!
Тут и с револьвером сбавишь пыл.
Встал, гудящий... Ссыпались солдаты...
Серебристый иней на штыках.
И один — цыганистый, чубатый —
Вышагнул вперёд:
— Эй ты, в дверях!
Подавай сюда свою бумагу,
Говори нам адрес — и катись!
— Чёрта с два, Цыган.
Костьми здесь лягу,
Но и ты со мной...
Не шевелись!
...Выхватил наган и в лоб наставил:
— На пяти шагах не промахнусь.
...Побледнел цыганистый,
Заставил
Взять к ноге винтовки...
Эх ты, Русь!
Побеждала ты в боях кровавых...
И без боя кланялась судьбе...
Сколько в тебе доблести и славы,
Столько же и робости в тебе!
Полувзвод столичных дезертиров,
Наводивших страх на горожан,
В пять минут безвестным командиром
Подчинён, развёрнут,
И “Цыган”
Нехотя скомандовал: “В машину!”...
В этот миг раздались — хруст ключа
И горячий шопот женский в спину:
“Заходи быстрее!..”
Тут с плеча
Кто-то из солдат сорвал винтовку
И затвором клацнул,
И приклад
У щеки приладил... Да неловко...
Попусту потрачен был заряд.
А уж Смагин, за руку влекомый
В полумраке тёмной проходной
Девицей какой-то незнакомой,
Был недосягаем...
Целый рой
Пчёл свинцовых дверь прошил изрядно,
Чёрный ход
Взбелил известняком.
Но девица уж в двери парадной
С золочёным возится замком.
— Как тебя зовут, моя ундина?
— Неколи, солдатик, уходи!
— Скромный поцелуй... Так как же?
— Зина...
— Вечером приду...
— Чумной ты...
— Жди!
99
В эти же часы на Миллионной
В доме у Путятиных, князей
Завершался долгий, трудный
Тронный
Путь России
В триста тысяч дней.
С Рюрика и вещего Олега
Трон российский славен на земле.
В Новгороде он стоял от века,
В Киеве,
Владимире,
Москве,
Питере...
Как часто из-за трона
Кровь лилась рекой...
Дружины шли...
Нынче же —
Ни одного патрона
Царские стрелки не извели,
А уже вторично в те же сутки
Сиротеет славный русский трон.
Михаил Второй!
Еще минутка —
И подпишет ту бумагу он,
Что ему услужливо толкают
Керенский и прочие...
Они
Всё спешат, на что-то намекают —
Дескать, нелегко в такие дни
Обеспечить тайну пребыванья
Венценосца русского. И где? —
В центре всероссийского восстанья,
В Петрограде.
Ох, не быть б беде!
Керенский так прямо предрекает:
“Безопасность... Я не поручусь...”
И еще никто, никто не знает,
Что сейчас как раз на грани Русь
Полного — надолго — отреченья
От гарантий всяких и порук,
Что ареста, смерти, заточенья
(Даже и средневековых мук)
Избежать
Гарантии не будет
Ни царям (пусть бывшим), ни князьям,
Ни министрам,
Ни обычным людям,
Если ты в немилость впал к властям.
Что цари! — когда друзья и жёны —
Самый верный, самый близкий круг —
Могут оказаться... в “прокажённых”
Беспричинно. Без намека. Вдруг.
Безопасность — глупое понятье.
Не для тех, чья жизнь — борьба идей.
Им обоим, венценосным братьям
Жить осталось... по 500 лишь дней.
Михаил Второй!
Ты — как мгновенье.
Светлое виденье мрачных лет.
Но ведь подписал — не отреченье!
Там об отреченьи слова нет!
Пленник чести,
Чистою рукою
Ты заверил собственный народ,
Что возьмёшь правленье, но такое,
Сам народ какое изберёт
Тем же Учредительным Собраньем...
О, Собранье!
Ты на всех устах.
Вся страна тебя, как заклинанье,
Повторяет.
Ты — в её мечтах.
Либерал — он вспомнит декабристов
(И они мечтали, мол, о том).
Консерватор (пусть и монархист он)
Горд душой: нужда пришла и в нём.
Выборы — всеобщим, тайным, равным!
— Без национальностей?
— Ей-ей!
Ныне наконец-то полноправным
Чувствует себя любой еврей.
Всё учли в трактатах и дебатах,
Поимели каждый пункт в виду,
Но о русских тёртых бюрократах
Позабыли — на свою беду!
Намечали всё свернуть в полгода,
В сентябре Собранье провести,
Но, увы! Чиновничья порода
На январь смогла перенести.
А поскольку власть набрать сумела
Голосов немного, под черту*,
Караул, уставший до предела,
Распустил народную мечту.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. 1918 ГОД
100
Ах ты, милая российская природа!
Смагин вновь твоим дыханьем опьянён.
Жарким летом восемнадцатого года
Появился в Нижнем Новгороде он.
— Что ты, как? — друзья пытают.
— Всё нормально.
Воевал опять... В австрийском был плену...
Через три страны бежал!
И в семибалльном
Побывал, друзья, штормяге...
На Дону
Был я схвачен, как лазутчик,
Чей — не знаю,
Но неважно, всё равно приговорён.
Хорошо, что вдруг душа нашлась родная —
Призывались мы в один с ним батальон...
Вдоль Хопра дошел до Пензы понемногу
Да как раз под белочехов подгадал!
Там деповские — пришлось им на подмогу...
Но куда там!
Чех нас крепко пощипал.
Положили пензяков в те дни немало,
Схоронили за собором на холме.
Мне, по счастью, там лишь краем перепало.
Но зато и приподняло на волне.
Сам Кураев приходил меня проведать*
В дом на Лекарской
И, выставив врачей,
Звал в ЧК...
Или каким-то военпредом...
А сестрицы милосердия очей
Не сводили...
Еле вырвался из рая!
Воздух, мол, нижегородский нужен мне.
— А Кураев что?
— “Дыши, сказал Кураев.
Вспоминай нас на родимой стороне”...
Ну, да что там...
Говорите сами, черти,
Как тут, в Нижнем...
Все ли живы? Что слыхать?
— Среди нашинских, Бог миловал, до смерти
Не пропал ещё никто...
Но, что скрывать,
Раскололось наше общество, приятель:
Этот верит в коммунизму, этот нет.
Как сойдёмся, только слышно: “Ты —
предатель”!..
Кому красный, кому белый ближе цвет.
Наш Михайло, ты же помнишь, Кампанеллой
Прежде бредил.
Ну, а в прошлом годе пик
У него был.
Всё летал, как угорелый,
С красным бантом на груди...
А нынче сник.
— Отчего же?
— Всё отняли коммунары
У него — апологета своего.
Для народа все, кто в галстуках — все “бары”,
Будь левее ты хоть Маркса самого.
И хотя Михайло бредит: “Город солнца”,
Первый опыт... перебесится народ...
Но когда твой пароход везёт чухонца
Весь обшарпанный —
Невольно грусть возьмёт.
— А сестра его опять уже невеста, —
Вставил Марк, да безразлично так, с зевком.
— Как же это?..
Иль Углов ушёл в то место,
Где не жёны, а архангелы кругом?
— Богохульник ты,
Но Фиму обижаешь.
Он нас всех с тобой, дружок, переживёт.
Он теперь у новой власти,
Ты ж не знаешь,
Финансистом революции слывёт!
— Эвон как?
— Вот так вот, Сима...
Между прочим,
Он теперь у нас без малого герой.
Сын рабочего (а значит, сам рабочий),
По вине царизма вырос сиротой,
Отдан мальчиком трактирщику-вампиру,
Знал побои, голод, холод, нищету...
Но познал он
И пружины того мира,
Где богатый обирает бедноту.
Эти знания сегодня очень кстати,
Чтоб на чистое буржуев выводить...
До копейки подсчитал, стервец, у бати
Все доходы,
Чтоб двойною обложить
Контрибуцией...
— И что ж твой батька, сдюжил?
— Как не так, дружок, не знаешь ты отца.
Тут же Фимке закатил роскошный ужин
Да червонцами умаслил подлеца —
Золотыми ещё, царскими.
И снова
Всё вернулось, брат, на прежние круги.
— Не останется Ефимка без улова,
Хоть в болото голым задом посади!..
Ну, а что ж тогда с Полинкою случилось?
Изменила ему, что ли?
— Бог с тобой!
Как в башку твою взбрело, скажи на милость?!
И подумать-то грешно...
— Ого, как в бой
Сразу кинулся!..
Ну будет, будет, право.
Не хотел её обидеть, вот те крест!
— В том и дело, брат, что этакая слава
Про неё идет и в Нижнем, и окрест.
Знали многие ведь ейного папашу —
Строгих правил был; а дочка — под развод.
И все шишки — на смиренницу на нашу.
Но я чувствую: угловский здесь расчёт.
Это он, злодей, напраслину возводит,
Чтоб от собственной персоны отвести.
“Дочь буржуя” ему больше не подходит,
С этой яблоньки он всё сумел стрясти.
И теперь, похоже, целит на другую —
Дочку местного партийного вождя...
— Всё ты знаешь, Марк.
— А как же, брат? Слежу я.
Ведь “любовник” то Полины — это я.
...Восхищенно хмыкнул Смагин:
— Это смело!..
Дайте, братцы, посекретничать вдвоем...
Или правда, Марк?
— Да тут такое дело...
Мы и раньше ведь любили этот дом.
И всегда я шел к Михайле, как к родному...
Да к Полине завернёшь —
Ну как к сестре...
А кому-то всё казалось по-другому...
Слух пошел...
Ещё в том годе, в декабре,
Говорю Углову...
Машет лишь, смеётся...
(Уж не сам ли распускал он этот слух?)
А назавтра слышу — брак Угловых рвётся...
Я — в повозку
И лечу к ним во весь дух!
Пал пред нею на колени, право слово,
И от счастья совершенно отупев,
Предложил ей свою руку.
Но сурово
Был отвергнут.
Я потом лишь этот гнев
Оценил:
Ведь это было бы признаньем
“Первородного греха” в глазах толпы..
И разлукой — этим страшным наказаньем
Был наказан я.
Не раз мои стопы
Доносили до порога.
Гнев на ласку,
Может, сменит?
Нет, не велено, нельзя.
Но потом всё ж помирились мы на Пасху...
И теперь, увы, по-прежнему — друзья.
...Помолчали...
— Вот что, Марк, найди-ка выпить!
Знаю, трудно в наше время, но ты — плут...
Эй, пропойцы! Деньги есть. Кого насытить?
Нынче брагу или что здесь подают?
101
В доме Смагиных, давно не знавшем смеха,
Средь окрестной затаённой тишины,
Как в былые времена идёт потеха!
Полон дом. И пыль столбом. И все пьяны.
Пусть игристого здесь нет и разносолов,
Но и в смуту Волга-матушка щедра.
Под домашнее вино в кругу весёлом
Уминают браконьеры осетра.
Рвёт-порвёт свою певучую трехрядку
Да никак порвать не может гармонист!
Жарят-вдарят красны молодцы вприсятку
Да срываются, разбойники, на свист!
Ах ты, барыня-сударыня Рассея!
Колокольный перезвон и перегуд.
Ну-ка, барыня, ходи-ка веселее,
Времена сегодня новые идут.
Времена идут такие-то весёлы,
Что исчезнет и с погоста тишина:
Что ни день, всё будут новы-новосёлы.
Будешь, матушка, пьяна и без вина.
Ах ты, барыня-сударыня Рассея!
Каблуки-крепки полы дубовы гнут.
Ну-ка, матушка, ходи-ка веселее!
Времена, похоже, знатные идут.
102
Утомившись, удалившись от застолья,
Смагин сел с отцом на лавочке в саду.
— Сдал ты, батюшка. Не хвор ли?
— Чую боль я.
Здесь вот сын, под самым сердцем.
И беду
Чую тоже.
Стариковские-то кости
Ноют, ноют перед бурей и грозой...
Мы — хозяевами были! Нынче — гости,
Да еще и нежеланные порой...
Всё, что можно, отобрали. Обложили.
Не осталось в доме на зиму дохи.
Не убивцы мы, не воры. Честно жили.
Так за что же? За какие, сын, грехи?!
— Революция не смотрит, кто угодник,
Кто там грешник, батя.
Всю страну она
Делит надвое: здесь — барин, здесь — работник.
— Этак может поделить лишь Сатана.
Ни дворян и ни крестьян судить не буду,
Но купцов-то я уж знаю:
Этот — плут,
Этот — Бога чтит...
И всех — в одну посуду?!
Есть один лишь справедливый — Божий суд.
Он нас всех, сынок, когда-нибудь разделит:
Этот заповеди чтил — душевно рад.
Этот крал и убивал — ему постелет
Вековечную постель...
— Ну, то есть, ад?
— Если нравится тебе — пусть будут черти
И котлы с кипящей серой...
Я страшней
Представляю себе ад:
Коль после смерти
Ничего уже не будет —
Ни огней
(Хоть и дьявольских), ни скрежета,
ни звука —
Темнота, и тишина, и вечный сон...
Что там серная, в сравненьи с этим, мука
И чертей с их кочеграми легион?
Вот такую, Симка, вижу я картину:
Все помрём, как полагается, а там
Апокалипсис случится...
На вершину
Бог поднимется
И суд устроит нам.
Души тех, кто нагрешил не очень много,
Души лёгкие — поднимутся к Нему,
И чудесная откроется дорога
Перед ними — прямо к Храму самому!
По пути мы встретим всех, кого любили,
Кто нам дорог в прошлой жизни был земной,
И простим друг друга, если согрешили,
Покаяньем обретя в душе покой.
Так пойдем, изжив и горе, и тревогу,
По прямому лучезарному пути.
Будет вечною она — дорога к Богу,
Но блаженство уже в том, чтобы идти.
— А другие души что же?
— Их сгубили
Люди жадностью и подлостью.
По мне
Души тяжкие подняться ввысь не в силах
И останутся на век в кромешной тьме!
— Может, прав ты, Петр Савельич, я не знаю.
О божественном подумать недосуг.
— Мне знакомо это тоже.
Жизнь чумная —
Деньги... Лавки... Заколдованный был круг.
И когда всего лишился, загрустил я,
Будто отняли по локоть две руки.
А теперь гляжу: ведь чуть не загубил я
Свою душу той возней...
Большевики,
Может, сделали мне милость, разоривши?
— Да ведь ты не убивал, не воровал...
— Грех и в том, сынок, что, душу обленивши,
Я дорогу свою к Богу не искал.
— Разве каждому дана своя дорога?
— Непременно.
Кто-то в детстве этот путь
Распознал.
А кто-то в старости...
Но много
Есть и тех, кто на него, сынок, свернуть
Никогда, до самой смерти не решился
(Под конец уж, может, сам тому не рад).
Ну так что ж, брат?
Добровольно ты лишился
Вечной жизни.
Тут никто не виноват.
Я теперь, сынок, прекрасно понимаю
Достоевского.
Ты помнишь, как сказал?
“Веришь в Бога, — значит, есть он.
Нет — как знаешь...”
— “Значит, нет Его”. Ты, батюшка, приврал.
— Счас бы дать тебе ремнём по ягодицам!..
Ну да ладно... Я не тот, и ты не тот...
— Вот что, батя. Поезжай-ка за границу.
Скоро, чувствую, поднимется народ,
И пойдёт на брата брат не в шутку — строго.
Под колёса попадёт и стар и млад.
Иль друзей у тебя нет там?
— Этих много...
Только кости твоей мамки — здесь лежат.
Потому и не зови меня, не мучай.
А вот сам, сынок, пожалуйста, езжай.
Есть кувшинчик у меня... на крайний случай...
Здесь прикопан...
С ним и в дальних странах — рай.
— Благодарствую. Но я ещё, пожалуй,
Погляжу, отец, каков придёт расклад...
Взгляд у нас с тобой какой-то... запоздалый:
Из России не прогонишь и под зад.
Встали оба. Обнялись. Расцеловались.
— А теперь куда ж, сынок?
— Хочу, отец,
На Урал махнуть... Там где-то затерялись
Два дружка моих...
Но прежде, наконец,
Должен сделать я визит к одной особе.
— Симка, чёрт! Порадуй батьку напослед!
— Ты о чём хлопочешь, старый?
— О зазнобе
О твоей. Мне помирать, а всё — не дед.
103
Нижний Новгород.
В пролетке, не спеша
Едет Смагин, молодецкая душа.
Чисто выбрит, чёрный креп на рукаве.
Едет Смагин по родимой стороне.
Без погон (сегодня все ж РэСэФэСэР),
Но осанку не пропьёшь.
Ну офицер! —
Сразу видно.
И девицы под зонтом
Шепчут: “Душка!..
Но ведь эти же кругом!”
“Эти” — хмурые, в кожанках, с кобурой
Провожают мрачным взглядом,
Но герой
Наш спокоен: ведь в кармане у него
От Кураева Романову письмо*.
Извещает сотоварища пензяк
В том, что Смагин — самый храбрый из вояк,
Тех, что гнали белочехов на восток,
Преподали им решительный урок,
Что товарищ Смагин может, и вполне,
Быть полезен на родимой стороне.
С индульгенцией такой в РСФСР
Может ездить даже явный офицер.
104
Полинька Ломтева, ныне Углова
(Мы с ней не виделись целых шесть лет)
Всё не меняется, честное слово, —
Та же неброскость бутона лесного,
Тот же лазоревый цвет
Глаз неподвижных, но ясных, широких,
Вечно пытливо распахнутых глаз.
Голос всё тот же —
Не очень высокий,
Но доверительно теплый, глубокий
И чуть скуластый анфас —
Вот и портрет
В обрамлении светлых
В длинную косу сплетённых волос,
Тоненькой шеи и плечиков бледных...
И, в завершенье деталей портретных,
Чуточку вздернутый нос.
Смагин решителен: браться так браться!
— Я не умею, пардон, изъясняться
Долго и нудно. Я к вам
Без околичностей, прямо и честно.
Чувства мне ваши прекрасно известны...
Будьте моею, мадам!
...Не засмущалась. Глядит с интересом,
Будто бы ей незнакомый повеса
Сердце раскрыл на балу.
— Рада я вам изумительно, Смагин.
Слышала много о вашей отваге —
Даже в австрийском плену,
Нынче же лично смогла убедиться...
Смагин аж крякнул. Хотел рассердиться,
Но... засмеялся в ответ.
— Лихо и ты, мать, отбила атаку...
Я ведь уже приготовился к браку...
Думал, отказа мне нет.
Давеча с братом твоим говорили...
Значит, напрасно?
— Еще не решили.
Вон как вы быстро сдались!
Легче всего — отказаться с досадой...
Крепости, Смагин, берутся осадой...
— А ты, чертовка! Держись!
Снова, как в детстве, и смех без причины,
И заалевшие щёчки Полины,
Топот и визг, и бедлам...
Смагин поймал ее в тёмном проёме,
Стиснул в объятиях...
В жаркой истоме
Жадно прильнул он к губам...
Силится вырваться хрупкое тело
И, вдруг обмякнув, прильнуло несмело
К тёплой широкой груди.
Руки, как белые крылья лебяжьи,
Свили кольцо, — словно крепость от вражьих
Сил, что нас ждут впереди.
В крепости — милый. Единственный. Вечно.
О, как всё было когда-то беспечно!
Злые гримасы судьбы.
Полно! Любовь не меняют на милость...
Только слеза бы сейчас не скатилась!
Слёзы — что сор из избы.
— Всё. Поиграли и хватит, пожалуй.
Как-то вдруг в комнатах холодно стало
От её голоса.
— Вам
Надо идти уже, прапорщик Смагин.
Много объектов для вашей отваги,
Много покинутых дам.
— Что ты? Зачем ты так шутишь, Полина?
Похолодания в чем вдруг причина?
Дружеский мой поцелуй?
— Нет, Серафим. Поцелуй твой — отрада.
И от тебя никакая преграда
Не отделяет меня.
Просто ещё ты не любишь — и только.
Я буду ждать... долго-долго!.. хоть сколько
Этого светлого дня.
105
Прапорщик вышел.
Дверь тихо закрылась.
В угол дивана Полина забилась,
Всё его образ в глазах...
Но телефон вдруг раздался в гостиной.
Бонна на проводе:
— Фрау Полина!
Дело, помилуйте, швах!
Тут пароходик пришёл из Самары,
Восемь детей привезли комиссары...
Но — ни муки, ни пшена.
Я им сказала: “Приют — не ночлежка!”...
Воблу суют мне. Ты сам её съешь-ка —
Жёсткая, словно сосна...
— Полно. Примите их тотчас, Гертруда!
Что же за дети?
— Сироты. Оттуда —
Всё из-за Волги...
— Ну, так.
Всех накормить и помыть, да с карболкой.
Скоро я буду...
...А где-то за Волгой
Шёл на Самару Колчак.
Полинька в спальной шкатулку достала
(Ох, как она в этот год полегчала!),
Вынула тёмный рубин...
Может ли мир быть счастливым,
свободным,
Если ребёнок ложится голодным
Где-то — хотя бы один?
106
А колёса лениво на стыках стучат,
Надрывается сиплый гудок.
За быком-паровозом вагоны спешат
На восток, на восток, на восток!
В переполненных пульманах шум и жара,
Кто не с краю, расстаял и взмок.
— Говорят, за Уралом опять юнкера?..
На восток, на восток, на восток...
— Слышишь, дядя? Пустил бы к окошку-то...
— Что?!
Не меня ли ты учишь, щенок?
Я отравленный!.. Легкие — как решето...
На восток, на восток, на восток...
— Но позвольте! Куда же ещё-то сюда?
Здесь битком...
— Ничего... (матерок)...
Мы по делу, а вы что?.. Бежим, господа,
На восток? На восток? На восток?
Молодая мадонна и рыжий матрос:
— Ну-ка, что ли... Подвинься, браток!..
К обнаженной груди красный ротик прирос...
На восток, на восток, на восток.
Что-то ждёт нас, не знаем, в другой стороне...
Встречный поезд шлёт встречный гудок.
Кто на запад стремится в гудящей стране,
Ну, а мы — на восток, на восток!
107
Смагин с краю, на полке. Немного не брит
И, как многие здесь, босиком...
А напротив, внизу, поп-расстрига сидит
И с ухмылкою цедит баском:
— На Руси не впервые ведь церкву громить.
Тот же Никон с расколом своим...
Петр Великий на пушки велел перелить
Колокольцы... А следом за ним
Катерина монахов лишила вдруг сна:
Без земли и крестьян — уж не рай.
Разорила обителей столько она,
Сколько прежде не смог и Мамай*.
Так что новую власть не хитро, брат, понять:
Власть без денег не может никак.
Ну, а ежели негде их, родненьких, взять,
Тут и Бога тряхнёшь за кушак.
...Посмеялось купе: ай, да поп! Ай, да жук!
И начальство своё не щадит.
Но пропала ухмылка с лица его вдруг.
На попутчиков строго глядит
Поп-расстрига:
— Но есть всё же Бог, господа!
Он един.
Саваов и Аллах,
Зевс и Будда,
Перун и Озирис, —
Всегда
Мы на разных зовём языках
То Великое, Мудрое, Сильное, что
Создавало наш сказочный мир —
Звёзды в небе, и Солнце, и Землю, и то
Чем наполнен воздушный эфир:
Звуком, запахом, цветом...
И алую кровь
Кто-то нам ведь по жилам пустил?
И волшебное чувство, чье имя “любовь”,
Кто нам всем, как не Бог, подарил?
Разве стала бы биться о камни кета,
Коли не было б в жизни любви?
Даже самая малая мошка, и та
Продолжает, брат, корни свои.
— Что-то ты, долгогривый, поёшь про любовь
Слишком жарко... Иль сам в ней увяз?
— Было, было, служивый, — нахмурил
поп бровь. —
Только нужен ли вам мой рассказ?
— Нужен, батюшка, нужен! — мадонна в глаза
Заглянула с немою мольбой.
— Ну да ладно...
Тебе расскажу, егоза,
Как схлестнулся я с злою судьбой.
Был я молод — такой же, наверно, как ты,
Семинарию в Гори кончал.
А у бурсы, мать, не было выше мечты,
Чем приход...
Вот и я возмечтал.
За поповскою дочкой ухлестывал год! —
Этот поп был и стар, и богат
И отдать обещал мне свой хлебный приход
После свадьбы...
Я рад — и не рад...
Возле бурсы-то нашей татарин сидел,
Продавал он камчу и ковры.
Но когда в его лавочке не было дел,
Оставлял он до бойкой поры
Свою Розу, племянницу...
Та сирота
Была сущим ребёнком ещё,
Но такая в ней зрела уже красота,
Что сказать не могу!
На плечо
Падал тонких косичек живой водопад,
Улыбнётся — во рту жемчуга,
Очи долу, но ежели вскинет свой взгляд,
А над ним тёмной бровки дуга, —
Так и тонешь в бездонности этих очей!
Взгляд пуглив, и покорен, и строг,
Будто всеми глазами своих дочерей
Заглянул в тебя мудрый Восток...
— Что же дальше-то было, отец? Не томи.
— Что ж тут дальше... Был сан и приход.
Но глаза эти дивные, черт их возьми,
Всё стоят предо мною. И вот
Стал я думать: за что ж? За какой это грех —
Неужели за тот Вавилон
Разделил нас Создатель на “этих” и “тех”?
Или, может быть, вовсе не он,
А мы сами, заблудшие где-то в веках,
Разошлись, разбрелись по углам
И на разных теперь говорим языках
И других не пускаем в свой Храм?
Грешен, братцы: от этаких мыслей дурных
Становилось тошненько порой...
И запьёшь...
Но однажды запряг вороных
И помчался над быстрой Курой
К своей Розе...
А Розы в помине уж нет:
Князь какой-то татарский увёз.
Возроптал я...
И проклял в душе белый свет,
И не мог удержаться от слёз...
Мы же все — от Адама и Евы, друзья!
Бог внушает, кого нам любить.
Раз земными законами это нельзя,
Значит, надо закон отменить?
— Браво, батюшка! — гаркнул
балтийский матрос. —
Ты, похоже, — сознательный поп.
Помню, был у нас мичман один, малоросс —
Тоже, брат, из учёных особ.
Люди все, говорил он, пред Богом равны.
Было так и у древних славян.
Но пришли к нам варяги с чужой стороны
И почали делить россиян:
Этот — князь, этот — барин, а этот — холоп:
Смерд по ихнему или изгой...
Как уж только не звали, возвыситься чтоб:
Подлым людом, рабом, сиротой...
Лишь за то, что в земле ковырялся бедняк,
Белым хлебом кормить чтоб господ,
Чернью звали бояре его... Это как?
Их ведь — горстка, а это ж — Народ!
Уж давно бы их надо стряхнуть, словно вшей,
Энтих купчиков всех и дворян.
И Степан, и Емелька их гнали взашей,
Да народ наш беззлобен и пьян.
Был у нас кавторанг — настоящий злодей,
“Зубочист” дали кличку ему.
Он матросов вообще не считал за людей,
Звал нас быдлом, гонял на корму,
Как тиран — на конюшню своих крепостных,
“Приложиться” не брезговал сам.
Но когда мы в 17-м взялись за них,
За таких “зубочистов”, он нам
Как-то ловко замазал подачкой глаза,
Судовой комитет подпоил
И, пока не случилась на судне буза,
Он на пристань в Кронштадте свалил
И ушёл, окоянный...
А летом уже
Средь корниловцев был, говорят.
Жаль, что мы не сошлись с ним на том рубеже,
Где сражался наш красный отряд!
Уж поверь, убедил бы я барина в том,
Что и он цветом крови, как бык,
И нутро — не амбре, а обычное в нём,
Если всадишь винтовочный штык!
— Это верно, ребята , мы все под одно, —
Подал голос старик-землемер, —
Всяк при жизни гребёт и гребёт к себе, но
Так ни с чем и уходит...
В пример
Приведу наш богатый Заволжский уезд.
Земли, братцы, у нас хороши!
Хуторок, да лесок, да курган, а окрест
Степь, как стол:
Всё паши да паши!
Тою степью копытами мяли ковыль
Кони древних булгар и татар,
Здесь весною вовсю разливался Итиль,
Уходя, оставлял он свой дар —
Плодороднейший ил... Потому так черна
И жирна и богата земля.
Да к тому же удобрена щедро она
Кровью павших.
Иные поля
Полем битвы бывали здесь в ходе веков:
Вырывали кусок изо рта
Племена и народы...
В конце же концов
Стала русскою вотчина та.
Годунов — как наместник, а позже и царь —
И Романовы, Павлом верша, —
Все дарили, как принято было то встарь,
Земли — подданным. Мера — душа!
Среди самых богатых
В уезде у нас
Было, братцы, поместье князей
Арцыбашевых...
Ни Манифест, ни Указ
Не ослабили вотчины сей,
Но, на что они были хитры и мудры —
Предки местного хана, а всё ж
Им Советская власть с прошлогодней поры
Прямо к горлу приставила нож.
Сын с невесткой и внуком удрали в Чемкент,
А старик уже шибко хворал.
Пригласили меня в этот самый момент —
Замерять его земли.
Сказал
Мне старик Арцыбашев:
— Пиши, землемер:
Пашни столько-то, столько лугов...
Неугодий? Их нет. Много принято мер,
Чтоб сровнять и овражек, и ров.
Но зато после бати, скажу не тая,
Я прибавил — и оранжерей,
И прудов зарыблённых...
А гордость моя —
Лисья ферма на сотню зверей,
Да табун халтекинцев...
Пиши, дорогой:
Всё сдаю добровольно властям,
Потому как в могиле одною ногой,
А земли мне отмеришь и там —
На погосте. Не много и нужно-то мне:
Две сажени в длину — на сажень.
Об одном лишь прошу: обещайте к весне
Подновить вокруг сада плетень.
Не успел я...
Приходим мы в мир нагишом
И уходим обратно ни с чем.
Говорим о земле, о наделе своём:
“Вот моё!”
А надел, хоть и нем,
Ухмыляется тихо в усы-мураву:
“Это ты, человечишко, — мой!
Я вас всех, меня топчущих, переживу
И закрою травой-муравой.
А уж там, под травою, вы все, брат, равны —
Царь и пахарь,
Богач и бедняк...”
— Ну, а что же плетень-то? Дожил до весны?
— Нет, ребята. Какой-то вахлак
И ворота забыл запереть на засов,
И голодное стадо прогнал...
А в теплицах никто не подкидывал дров,
И стекло всё народ разукрал...
Халтекинцев забрали зимой в эскадрон,
Да мерзлячие коники — мрут.
Чернобурок забили на аукцион...
Или жёнам... Чего не наврут!..
— А зачем же ты слушаешь враки, отец,
Да еще тиражируешь их? —
Подал голос какой-то очкастый юнец
С верхней полки, из стайки босых.
— Я? Да что вы, — смутился тотчас землемер. —
Это к слову... Просили сказать...
— А ведь это, ребята, ей-ей офицер!
Хорошо бы его обыскать...
— Хлопцы, милые! Как же? Ведь вот документ.
В нём и личность моя и маршрут.
— Подозрительный всё-таки вы элемент...
Пропаганду пущаете тут.
При Советской, мол, власти и это не так,
И другое, обратно, не то...
А позвольте спросить:
Тот вселенский бардак,
Что сложился уж к осени, кто
Учинил? Совнарком или, вдруг, ВЧК?
Год назад их не знали ещё.
Чья в правительстве Керенского рука
Заморозила цены на всё —
И на соль, и на масло,
На шерсть и табак?
И пропало всё с полок,
И враз
Подскочили подпольные цены, да так,
Что невольно задергался глаз.
Кто разжаловал рубль до цены пятака,
С пудом хлеба сравнял его фунт?..
Голод, дяденька, — вот кто в любые века
Поднимает несчастных на бунт!
— Эт-та верна! — взорвался
балтийский матрос. —
Если сыт человек, он — душа.
Но когда ни шамовки нет, ни папирос,
Тут я встану и двинусь, круша!
Так потёмкинцы встали, братишки мои
Черноморские... Этак у нас —
Ленский прииск, слыхали? — рабочие шли,
Поднимался рассерженный класс.
— Но позвольте: а как же Радищев тогда?
Декабристы? У них ведь, пардон,
И “шамовка” как-будто была...
— Это — да...
У графьёв этих свой был резон...
Вроде нашего мичмана: белая кость,
А ведь тоже, гляди, за народ.
Но я так вам скажу: настоящая злость —
Она в сердце бедняцком живёт!
Если впроголодь рос ты — десятый в семье,
Двое валенок драных — на всех,
Если мёрз, как щенок,
(До сих пор я к зиме
Счёт имею, хоть знаю, что грех),
Если выйдешь во двор — не по росту зипун,
И треух — как воронье гнездо,
А богатых соседей мальчишка-шалун,
Проезжая в санях, как в ландо,
Заливается смехом, завидя тебя,
Тульский пряник лениво грызёт, —
О, как густо ложатся тогда семена,
Гнев в душе из которых растёт!
Если парнем безусым ты взят в батраки,
Неподъёмный ворочаешь куль,
И звенит от тяжелой хозяйской руки
Твой затылок, и в целом ты — нуль,
Равнодушные всюду и злые глаза,
Мать далёко, и помер отец, —
О, как славно тогда поливает слеза
Эти зёрна в душе!..
Наконец
Взят ты в рекруты...
С ночи до ночи муштра,
И линёк — “для дубления кож”,
В кочегарке, как в пекле, и дым, и жара,
Да и сам ты на чёрта похож...
А на вантах? — как вошь на собачьем хвосте,
И швыряет, и хлещет тебя,
Только чайки парят на такой высоте
И кричат, о матросах скорбя...
Это ладно бы всё. Понимаешь умом,
Что на море иначе никак,
Но зачем же ты тычешь в меня кулаком,
Благородие ваше?
Кулак
У матроса есть тоже. Но разве ж могу
Я, как ты, развернуться с плеча?
Нет, дружок, не захочешь такого врагу,
Что начнётся!
А кровь горяча,
Вся кипит изнутри.
И под жарким огнём
Прорастает в душе то зерно...
Но ещё там темно.
Станет ясно, как днём,
Коль поймёшь, что с тобой заодно
Есть другие, покрепче...
Мой мичман шепнул
Мне кронштадтский один адресок.
Прихожу, поздоровался. Дали мне стул,
Чаю тоже...
Всего-то часок
Посидел я в том доме, а вышел — другим!
Как из тёмного трюма — на бак.
Всё клокочет в груди:
Будто Русь — это Рим,
Ну, а я — энтот самый — Спартак!
Нас в стране миллионы — таких же рабов,
Батраков, моряков, работяг.
День придёт, и раздавим мы наших врагов,
Цвета крови подымем свой стяг.
Крови той, что пускали из нас палачи
И на приисках Ленских, и тут...
Стал другим я. Мордуй или криком кричи, —
Я спокоен.
Команду дадут —
И поставим мы на кон злодейку-судьбу!
Гнев мой колосом спелым созрел.
И дождался — устроили мы молотьбу
В прошлом годе. Наделали дел!
Сковырнули империю, батьку-царя,
И Корнилову дали мы всласть,
А уж двадцать-то пятого, брат, октября
Отобрали и вовсе их власть.
И теперь мы её хрен кому отдадим!
Эй, вы, там, наверху?..
— Это так.
— Не дадим!
— Отстоим!
— Мы ещё поглядим,
Что за птица такая — Колчак.
А колёса лениво на стыках стучат,
Надрывается сиплый гудок.
За быком-паровозом вагоны спешат
На-вос-ток, на-вос-ток, на-вос-ток.
108
А на войне, как на войне...
Когда сшибаются две силы,
На этой пенистой волне
И щепки к небу возносило.
А в штабе красных — треск дверей
И полон двор.
И — “Сызрань взята!”
И всяк дивизией своей
При встрече хвалятся солдаты:
— А как их Пензенская, брат?
— Да и Симбирская не хуже.
— А что до инзенских робят,
То мы, брат, драться ох как дюжи!
— Гляди-кось: пленного ведут.
— По всем приметам, офицера.
— А я, брат, слышал, что берут
Опять их в строй...
— Какого хера?
Они ж — помещичьи сынки
И за народ чтоб драться? Дудки!
— А кто у нас ведёт полки?
— Ну, это...
— Это, друг, не шутки —
Полки водить.
Тут нужен взгляд,
Как у орла — чтоб видеть сверху.
Тут нужно точно знать расклад...
Как сшить костюм, не снявши мерку?
Не зная правил, и горшок
Из глины слепишь ты едва ли,
А как же хочешь ты, дружок,
Полки водить, не зная правил?
Пойми, чудак: не все ж они —
Коль офицер, так из жандармов.
Хоть Тухачевского возьми,
Что нынче ходит в командармах.
— А он барчук?
— Наверняка.
— Да ты меня, браток, послушай:
Он наш, чембарский, из Вражка.
У них земли — от хрена уши.
Иной купец послаще жил,
Чем эти драные дворяне.
Зато в Семёновском служил
И воевал, и трижды ранен,
И кавалер, и то да сё,
И в карту может глянуть тоже.
А ты, Емеля, ё-моё,
Куды в неё с немытой рожей?
Солдатский смех — ядрёней всех.
Ещё вчера свистели пули,
Шрапнели гибельный орех
Впивался в бруствер,
И задули
Лампаду жизни не одну
Осколки острые снаряда...
Но — победили!
И струну
Душа живая слышать рада
Совсем иную. Всё внутри
Клокочет. Этакое счастье:
Башка цела, ты посмотри! —
Не раскололась в одночасье,
И руки-ноги, и живот —
Все цело, цело! Это ж диво.
И если тут собрался взвод,
И балагур мигнул игриво,
Вот тут-то хохот! Ай да пёс,
И надо ж выдумать такое!
Хохочут яростно, до слёз
Солдаты, вышедши из боя.
109
И Сима Смагин, наш герой,
Услышав этакое ржанье,
Обвел, вздохнув, подвал сырой,
Куда был брошен в наказанье,
Печальным взором.
Вот и он
Сейчас быть мог в толпе солдатской,
Смеяться вместе... Нужный тон
Ему ль искать в артели братской?
Ему ли прятаться от пуль,
Как в тесной скорлупе ореху?
Но в небесах сменили руль,
И вот уж русскому, не чеху
Такой же русский пулю шлёт,
И каждый бьётся — за Россию,
И не поймешь, кто прав, кто врёт,
Не спросишь мудрого Мессию.
— Готов я, братцы, видит Бог,
С японцем, с немцем, с турком драться,
Но с русским?!
Прежде, чем курок
Спущу, я должен разобраться,
Чья правда глубже, кто несёт
России счастье, честь и славу.
О, если б знать! Тогда — вперёд!
Тогда примкнул бы я по праву
К винтовке штык — и смело в бой!
Он не русак уж мне — предатель.
Но что же делать с головой
И как приткнуться мне, приятель,
К той стороне, где Русь и Бог,
Где Равноправие и Братство...
Ведь даже странник мой не смог,
Как видно, в этом разобраться,
Коль не дает мне знак пока...
...Тут с тяжким скрипом дверь открылась,
И чья-то сильная рука
Толкнула воина.
Случилось,
Что Смагин напротив стоял
И принял в руки груз весомый,
И новый узник — не упал...
И снова грохнули засовы.
110
Крепки, крепки дубовы двери...
А полумрак — всех тайн слуга...
Чутьём пытаются, как звери,
Соседи вызнать:
Иль врага
Иль друга им судьба послала?
— Благодарю вас...
— Пустяки.
— Давно вы здесь?
— Да нет... Сначала
Был во дворе. Но от реки
Отряд какой-то в штаб ворвался,
И отвели меня сюда...
— То — Главкомфронтом...
— Догадался.
Уж свита больно, брат, горда.
— Вы офицер?
— Уже не знаю.
Был прапорщик... А вы, пардон?
— Был подпоручиком.
— Смекаю,
Что и сейчас не без погон?
— Да, я служу, служу Отчизне.
— С какой, простите, стороны?
— А с той, где бьются ради жизни,
Не за погоны и чины.
— Вас понял... Что ж тогда за туча?..
За что над вами-то топор?
Народной армии Комуча*
Не дали должный вы отпор?
— Как раз у нас-то всё в порядке:
Вот Сызрань взяли на рысях.
Но вы, лазутчики, так падки
Торжествовать на мелочах...
— Ошиблись, сударь. Я из плена
Австрийского...
— Бежали?
— Да.
— Я в Ингольштадтском был...
— Я — в Вене...
— За что ж вас сунули сюда?
— За что? Да я и сам не знаю.
Сегодня все меняют цвет,
А я, брат, медленно линяю
И потому доверья нет
Мне ни от белых, ни от красных...
Я — серый, в Бога, в душу, в мать!
И почему, скажите ясно,
Я должен с русским воевать
На той ли стороне, на этой?..
На ту войну пошёл я сам.
В душе был зов. А нынче нету!
Я беспартийный, ясно вам?
И потому имею право
Идти туда, куда хочу.
Я присягал царю с державой,
А не ЧК и Комучу.
— Язык ваш смел.
— И сам не хуже.
В кустах “георгий” не найдёшь.
Я, подпоручик, там, где нужен,
Не подвожу, едрёна вошь!
И с белочехом дрался тоже,
Да раньше всех вас, в Пензе...
— Да?..
Знакомый город.
— Ну, положим,
И мне он мил.
— Скажи тогда:
Гимназия цела там?
— Та ли,
Что на Никольской, под горой?
— Она, земляк.
— Меня сослали.
В депо работал, за Сурой.
— Да как же, знаю... Вот так мило!
Два земляка — в одной тюрьме.
Меня зовите Михаилом...
— Я — Серафим.
— Я рад.
— И мне
Приятно тоже.
...Руки крепки,
Понятно сразу — силачи.
(У Михаила тюрки-предки
Носили имя turace,
Что значит “вестник”, “знаменосец”,
А знамя твердою рукой
Держать положено).
Как сносит
Запруды вешнею водой,
Так молодость (они погодки,
Как оказалось) всё смела —
И подозрительность, и нотки
Сперва холодные...
— Дела
У нас, брат, плохи.
Главкомфронта —
Михал Артемьич Муравьёв,
Сторонник дерзкого экспромта,
Вдруг уклонился от боёв
С врагом восточным и на запад
Задумал повернуть наш фронт:
В Москву войти, смести “сатрапов”...
И ведь сместит, коль выйдет понт:
Сильней Восточного сегодня
Нет у республики, увы!
И оборона там негодна —
Я десять дён, как из Москвы.
А он сметёт! Он храбр безмерно
И популярен. Да с собой
Возьмёт и чехов. То-то, верно,
Он не вступает с ними в бой.
— Да что же вдруг причиной стало?
— Эсеры взялись бунтовать.
Убили Мирбаха... Да мало —
Войну Германии опять
Вдруг объявили...
Главкомфронта,
Наш Муравьёв — ведь он эсер!
И как случилась эта фронда,
В нём вновь проснулся офицер.
Он — подполковник. Ну, а метит
В Наполеоны. Свой Тулон
Ему забрезжил.
В эти сети
Меня хотел завлечь, но он
Здесь очень крепко просчитался.
Я наотрез, товарищ, быть
Его Мюратом отказался,
И сей “измены” мне простить
Не пожелал главком. Скрутили
И повели меня “в расход”.
Но по пути поговорили
С солдатами...
Простой народ
Порою правду понимает
Гораздо глубже...
Вот я здесь,
Ещё, быть может, ожидает
Меня главкомовская месть:
Он с свитой давеча умчался
В губисполком...
И, может быть,
Мне жизни час всего остался.
Обидно...
— Нет. Ты будешь жить.
Я вижу это, хоть во мраке
С тобою мы заключены...
Не спорь, приятель. В этой драке
Вы победите.
Вы сильны
Нуждой трудящегося люда,
Его мечтою вековой.
И будет ваша власть, покуда,
Не распростится Русь с нуждой.
Твоя звезда взойдет высоко,
Я вижу это, Михаил.
Но и сорвётся так глубоко,
Что не найдешь среди могил.
— Эге, приятель, ты не бредишь?
Раненье в голову?
— Пройдёт.
Вдруг мыслями туда заедешь,
Куда и чёрт не занесёт.
Забудь.
И слово на прощанье:
Когда покинешь эту щель,
Не обижайся, обещай мне
В Пермь отпустить меня отсель.
...И снова дверь раскрылась лихо,
На свет лица не разберёшь...
— Кто Тухачевский? Марш на выход!
А ты, безродный, подождёшь.
111
Коварство — рыцарству в награду.
Шёл Муравьёв в губисполком
Поговорить — попал в засаду.
Три раза выплюнул огнём
Заветный маузер — и выпал
Из обессилевшей руки.
Под тихий шелест (дождик сыпал)
Снесли латышские стрелки
Большое тело главкомфронтом
Во двор, в телегу... “Н-но, Бутон!..”
Не разразился новой фрондой
Симбирск.
Не стал Версалем он*.
112
По Уралу река течёт
И сливается с Волгой-мамой.
По Уралу река течёт,
Называется дочка Камой.
Как на север Урала дверь,
Славный город стоит на Каме,
Называется город — Пермь
И наполнен он пермяками.
Пермяками, моей роднёй,
Пермяками — “солёны уши”,
Потому что пельмень мясной,
Словно ушко здесь.
Греют души
Самовары — латунный бок,
Да такие же, брат, как в Туле,
Потому что её кусок
В Пермь Демидовы утянули.
Утянули мастеровых —
Кузнецов-удальцов, литейных...
На Урале, брат, кладовых —
Словно Божьей рукой засеяно!
Не отсюда ль петровский флот
Получал якоря да пушки?
Мотовилихинский завод...
Дед Прокопий...
Пельмени-ушки...
Как всё славно!
Но память-змей
Из седого шипит бурьяна,
Что на родине на моей
Был убит Михаил Романов.
113
— Это точно?.. Ведь так легка
В этом деле ошибка...
— Точно.
Есть у нас своей агент в ЧК.
Видел тело...
— Как было прочно
Всё когда-то! И целый мир
Упорядоченным казался:
Вот враги, а вот наш кумир...
Ну зачем же он отказался?!
Наша цель была так близка...
— Тут вы, Смагин, конечно, правы.
Это Керенского рука.
Он грозил, что раскол Державы
Неизбежен, коль примет власть
Михаил...
— А сегодня что же? —
Русь не колется? И пропасть
Не готова?
— Избави Боже!
— Я из плена шёл, господа,
Малороссией и по Дону —
Всюду немцы! Зачем тогда
Положили мы миллионы
Русских жизней на той войне,
Коль отдали Донбасс (!) без боя?
— Господа! Нынче в штабе мне
Удалось разузнать тако-ое!
Англичане стоят в Баку
И в Архангельске... Это ж клещи!
Да Япония Колчаку
Подпирает тылы...
— Есть вещи
Неприемлемые для нас,
Россиян...
— Да подите к чёрту!
— Капитан, я просил бы вас...
— Эх, барон!.. В девятьсот четвертом
Мне знаком был квасной угар —
De la patrio, всё такое...
Но сегодня в дому пожар!
Всё равно мне, ведро какое
Подают, чтоб залить огонь, —
Голубое иль с жёлтым солнцем...
Косоглазых уже не тронь —
Мы союзники, брат, с японцем.
114
Помолчали...
Горит костёр.
Пароходик плывет по Каме.
Словно белый тугой шатёр,
На полянке меж елей — камень...
Привалившись к нему спиной,
В мох уткнувши босые ноги,
Думу думает Смагин мой,
Сердце мается от тревоги
За Россию...
Судить берусь,
Что немало сынов Отчизны
Так любили родную Русь,
Что не жаль за неё и жизни.
Проникает сквозь толщу лет,
Словно свет от звезды далёкой,
Имя славное — Пересвет...
И Сусанина лик высокий...
Смагин, знаю, не так велик,
Не к герою — к бродяге ближе,
Но Россию, как тот кулик,
Любит он и в болотной жиже.
— Что же делать нам, господа?
Словно стержень сломался в жизни.
Как стремился я к вам сюда!
А поспел вот, похоже, к тризне.
Мне ль не жалко Россию-мать?
Но она и сама куражна.
Я за Русь — могу воевать,
Да не против бы — вот что страшно!
115
...Подхватились:
— Да что ты, брат?
— Мы ведь сами взвалили ношу.
Нам уж нету пути назад.
— Нам спасти бы теперь Алёшу...
— Цесаревича?
— Да, мой друг.
На него теперь ставка наша.
Замыкается тесный круг...
Ведь сначала хотел Папаша
Сыну трон передать — тогда,
В прошлом годе, второго марта...
И теперь, раз в Перми — беда,
Вновь в игре козырная карта...
— Прав ты, Смагин: сейчас народ —
Словно витязь на перепутье:
И за красными не идёт,
Но и белых не знает сути...
— Знамя нужно. Всеобщий стяг,
Чтоб поднялся люд с краю к краю...
Пусть хорош адмирал Колчак,
Но чтоб знаменем быть?.. Не знаю...
— Царь отрекшийся — уж не царь,
Но Наследника — не забыли!..
— Что ж, что молод? В России встарь
И моложе на трон всходили.
Вспомни Грозного и Петра
И Петровского внука тоже...
— Вновь меняются, брат, ветра:
Нам без Батьки никак не гоже.
В небе — Бог, а в России — царь
И Великой, и Белой... всея!..
Ах, какой ещё государь
Выйдет, братцы, из Алексея!
— Так-то так, дорогой барон,
Но ещё он в чекистских лапах.
Где искать?
— Лишь недавно он
Был в Тобольске. Потом на запад
Их отправили, говорят.
Может, в Томске? В Тагиле тоже...
— Поспрошаем своих ребят.
Бог нам в деле святом поможет.
— А пикеты, едрёна мать?
Без мандата не ступишь шагу...
— Ну и кто его может дать?
— Комиссар наш, товарищ Благов.
— Не Арсений?!
— Арсений, да.
Или, Смагин, его ты знаешь?
— ...Я схожу к нему, господа.
— Будь на страже. С огнём играешь.
Эти, мать их, большевики,
Видно сразу — шутить не любят.
Что Керенскому не с руки,
Ленин с Троцким под корень рубят.
— Ну и правильно! Что за вздор —
Альтруизмом лечить гангрены?
Надо резать до энтих пор,
Как без гноища станут вены!
— Вы им вторите, капитан?
Коммунарам то?! Быть не может!
— Мне, барон, они столько ран
Нанесли, что сам чёрт не сложит.
Потому-то обычай их —
Не прощать, не давать пощады —
Мне так дорог. Я против них
Бумерангом пущу.
Вы рады
Жечь усадьбы?
Моих друзей
Брать в заложники (вы слыхали?!)
И Великих стрелять князей
По чековски, как крыс в подвале?..
Это дико, но тем скорей
Нам развяжет к возмездью руки.
Мы их тоже, как дикарей,
Порешим всех за наши муки.
И ни следствия, ни суда!
Большевик? — прислоняйся к стенке...
116
— Кушать подано, господа!
Плов-гури и анчоус-гренки.
...Посмеявшись, уселись вкруг
Котелка с полевою кашей.
Сухари да зелёный лук —
Вся закуска.
Но нету краше
Интерьера!
Внизу, у ног
Кама — старшая дочка Волги.
За спиною — зелёный лог
И подъём бесконечно долгий
Буреломных лесистых круч
От подножья — к хребту Урала,
Что скрывается среди туч,
Громоздящихся над Ямалом...
Солнце клонится на закат,
В те края, где Казань и Нижний,
Где Москва шумит, Петроград...
Скромный стол усладил Всевышний
Пеньем птиц и шуршаньем волн
И шмелиным густым гуденьем,
Выткал в волнах рыбацкий чёлн,
Оживил всё вокруг движеньем
Легковесных воздушных струй,
Чтобы кречет в них плыл, держался,
Чтобы нежный, как поцелуй,
Хвойный ветер щеки касался,
Бросил в ноги уральский мох,
Что персидских ковров не хуже...
Нет, ей Богу, совсем не плох
Был в тот день офицерский ужин.
117
Спирт из фляжки — особый спирт.
Он солдатской слезе подобен:
Горек, крепок... На лёгкий флирт
Он подбить не всегда способен.
Больше нужен он — помянуть
Тех, из боя кто не вернулся.
— Господа! Мы в последний путь
Провожаем... — Барон запнулся. —
Пусть на царство не венчан он...
Не пришлось, брат, короноваться...
Но ведь отдан был честно трон,
Значит, царь он, коль разобраться!
Старший брат называл в письме
Императором Михаила,
Значит, кто же, скажите мне,
Усомнится?..
Его могила
Неизвестна покуда нам,
И венками гроб не украшен,
Тайно предан земле...
Врагам
Даже прах Михаила страшен,
Потому что Правитель — он!
А они — самозванцы, воры.
Наш великий российский трон
Лишь ему да Алёше впору.
Не в бою генерал убит,
А застрелен трусливо, в спину.
Неотпетый в земле лежит.
Не рыдала над гробом сына
Мать-царица.
И Старший Брат
Не пришёл поклониться Брату,
Не гудит вечевой набат,
Что убит на Руси Император!
Не по чину, быть может, нам,
Но уж ежели так случилось,
Что отпеть не пришлось попам,
Я прошу вас: явите милость...
Бог простит нам обряд такой,
Не в канонах, а в вере сила!..
Подтяните за упокой
Вновь преставившегося Михаила.
Верю: будут когда-нибудь
И часовня, и храм, быть может,
Государя в загробный путь
Снарядят патриарх, вельможи,
Но о том, что пришла беда,
Нынче знаем лишь мы, подранки.
Так помянем же, господа,
Михаила по христиански.
...И уткнулись колени в мох...
Крест углём нанесён на камень...
Хор в количестве верных трёх
Со слезой гудит “Вечную память”.
А вокруг — никого окрест,
В предзакатных лучах чащоба.
На малиновом камне крест —
Как на крышке большого гроба.
118
Ах, Урал! Над горой — стрижи,
Под горою — рудник урановый...
За какие грехи, скажи,
Ты могилою стал Романовым?
И Борис Годунов гноил
Их в Ныробе, в промёрзших ямах,
И товарищ Свердлов губил
В Алапаевских шахтах. Дамам
Чем не равенство в наш-то век?
Если раньше их кельи ждали,
То теперь (возрос Человек!)
Их казнить мы с мужьями стали.
Но и это ещё не пир —
Лишь пустили по кругу братину...
Через день содрогнётся мир
От свершённого в доме Ипатьева.
119
Дом Ипатьева...
Ах, как странно
Замыкает судьба кольцо!
В Костроме Михаила Романова
Скромный домик. Вросло крыльцо
За три века во двор ипатьевский —
Монастырский зелёный двор...
Вот и здесь, как в зелёном платьице,
Ель стоит, а за ней забор —
Да двойной...
Монастырь был крепостью
От поляков и злых людей...
Здесь же... Боже, какой нелепостью
Всё наполнено!
Как злодей
Царь содержится под охраною!
Михаила потомок!.. Бред...
Кровоточит давнишней раною
Псковской ночи тяжёлый след.
Как трусливо и подло предан он —
Император Всея Руси! —
Да не турками и не шведами,
А своею же Ставкой... Фи,
Как всё глупо тогда сложилося!
И зачем-то вдруг поспешил
(Словно туча над ним сгустилася)
С заявлением Михаил.
Ничего-то на нём ведь не было —
Ни Ходынки, ни Января...
Коль народ перемены требовал,
Получай своего царя! —
Молодого, почти безгрешного
Да с женою-русачкой... Что ж
Для Семнадцатого мятежного
Михаил Второй был бы гож,
Как и предок его в Тринадцатом.
Успокоился бы народ,
И осталось лишь дожидаться б нам,
Как Победа на Русь придёт.
Несмотря на позорище Брестское
(Всё ж охрана шепнёт тайком),
Поражение близко немецкое
И турецкое... Всё кругом
Дышит, дышит капитуляцией
Австро-Венгрии!
И тогда
Нам помогут народы братские,
Отойдёт от ворот беда,
И опять заживёт по-прежнему,
По Христовым заветам Русь...
Брату младшему дружбу нежную
До конца обещать берусь.
Всей семьёю умчим в Левадию
И оттуда уж — ни ногой...
Вновь Юровский...
Ему, исчадию,
Пусть сам дьявол сулит покой!
120
Арсений Благов — славный бородач,
Романтик Революции Всемирной,
Гигант голубоглазый и силач
Корпел... над перепискою обширной.
Ещё лишь розовел социализм,
Едва вставало Солнце жизни новой,
А прирождённый наш бюрократизм
Уже пролез, пролез в неё, кондовый!
И пусть война, пылает всё вокруг,
И маузер тютюшкаешь всё чаще,
Но вряд ли ты избавишься, мой друг,
От вороха входящих-исходящих.
Вестимо ли: подпольщика, борца
Полдня томить казённою бумагой?
...Но вмиг, при виде свежего лица
Сияючи ожил Арсений Благов.
— Кого я вижу! Раненый студент!
А я уж как-то думал: жив ли, нет-ко?..
— Почто же?
— Да такой ты элемент,
Что в наше время выживают редко:
Ершистый, брат.
— Да ведь и ты не мёд.
— И это верно... Было, друг, немало
За пять-то лет... И даже эшафот
Уже стоял во дворике централа,
Но, видимо, черёд мой не пришёл...
А ты что, Смагин? Чей теперь? Иль с нами?
— Вот есть бумага... Ежели б прочёл,
Сам понял бы...
...Усталыми глазами
Арсений пробежал тот манускрипт,
Что написал Романову Кураев...
— Романова я знаю, — говорит. —
Что в Пензе есть Кураев, тоже знаю...
Ну что же, Смагин. Искренне я рад,
Тебя, брат, в нашем лагере увидеть.
— По разным сторонам то баррикад
И прежде не бывали мы...
— Обидеть
Я не хотел.
Но помнится, не раз
Тебя от Маркса заносило вроде...
— Но ведь у нас, пардон, рабочий класс
“В младенчестве” в тринадцатом был годе,
И пламя революции никак
“В стране лаптей” родиться б не посмело...
— Ах, вот о чём! — И гиревой кулак
Лёг на бумаги. — Помню, было дело.
Мы с Жорой Перекатовым тогда
Поспорили, с какой страны начнётся
Процесс освобождения труда,
Где цепь насилья легче разорвётся.
Я — Англию, он Францию назвал
И родину Джузеппе Гарибальди...
А ты, студент, случайно угадал!..
Россия, да...
Один удар кувалды
И цепь разбита!
Видимо, она
Ещё была не прочной в самом деле.
Ещё полупомещичья страна
С ростком капитализма в дряхлом теле,
Не в силах удержать народный гнев,
Напору поддалась, как та плотина,
Что по весне, от старости просев,
Взрывается волной!
Ревёт стремнина,
Сметая на пути извечный хлам:
Царизм, дворянство, рабство, тиранию...
Расправив плечи, встал забитый хам
И, как зипун, встряхнул свою Россию!
— Да, образно.
Арсений — ты поэт!
— Ну будет, будет!..
— Где же Перекатов?
Обоих вас не видел я пять лет.
— В ЧК Георгий. Ловит супостатов.
— Не может быть! С его-то “не убий”?!
— Сегодня, брат, уж заповедь другая.
Когда встают громады двух стихий,
Когда кругом идет резня такая
(В Самаре или в Рыбинске — слыхал? —
Там наших не щадили, брат, нисколько),
Тогда уж и рабочий класс начхал
На заповеди. Бей врага, и только!
Вот и Георгий...
Ссылки и тюрьма
Излечивают от идеализма.
И встал он, поднабравшися ума,
На сторону прямого большевизма.
Сегодня в Мотовилихе...
Ты, брат,
С чего-то побледнел?
— Былая рана.
— Не та, что в Нижнем?
— Чуть макушку гад
Не снёс мне рукояткою нагана!
— Да как же, помню. Старые бинты
Мы с мясом рвали. Как терпел, не знаю...
Ну, а потом? Где был, что делал ты?
— Сослали в Пензу...
— К дядюшке, я чаю?
— К нему, браток. Да бросили — в реку,
Как щуку в басне, — в глубь, в депо, к рабочим...
— И как ты в пролетарском-то соку?
— Как видишь, друг, — и Смагин, между прочим,
Кураевским листком пошелестел. —
Советы в Пензе взяли власть бескровно,
Да чехи в мае натворили дел...
Я их на мушку взял десяток ровно,
Но был и сам подранен, как чирок...
Кураев навестил меня в палате
И новость рассказал:
От нас утёк
Один судебный...
Изрыгал проклятья
Наш комиссар: тот пристав — сущий гад,
Всех пензенских эсдеков враг заклятый.
Он на восток подался, говорят.
И вот уже в четвёртый или в пятый
Суюсь я город:
В Нижний и в Казань,
В Симбирске был... Сдружился с Тухачевским
(Он пензенский)...
Но дело наше дрянь,
Коль не найдём!
Восстаньем белочешским
Воспользовался пристав и унёс
С собою кассу.
Наши монархисты
“По Ники источиши море слёз”,
Собрали кольца, брошки и монисты —
Аж целый саквояж! И это всё —
На вызволенье царское из плена.
Вот тайное задание моё:
Достигнуть беглеца всенепременно
И золото народу возвратить!
— Благое дело... Но иголка в стоге —
Твой пристав...
— Коль с иголкою сравнить,
Магнит ей — царь!
Куда б ни шёл, в итоге
Беглец к Нему приблизится. А там
Возьмём его...
— Ты не один?
— Нас трое.
— Быть может, подкрепление? Я дам...
Хотя и время, брат, сейчас такое,
Что каждый ствол, ей Богу, на счету.
Взята Казань, и враг идет с востока...
Давно ль Колчак брал Томск или Читу,
А нынче от Урала недалёко.
— Так где же царь?!
— Не дёргайся, студент.
С Тобольска его вовремя забрали,
И вся семья на нынешний момент
Находится здесь рядом — на Урале.
Я в Екатеринбург тебе сейчас
Записку черкану... Уралсовету...
Ивану Голощёкину*...
Он вас
И примет, и поможет вам...
К рассвету
Отправится в ту сторону состав.
Советую на нём. Других не будет.
Увы, мой друг. Доносит телеграф,
Что на востоке трудно нашим людям
Приходится! — Тут Благов кулаком,
Как молотом, прихлопнул резолюции... —
Пошлю-ка я здесь на хер всё кругом
И двину на защиту революции
С полком рабочим!
Рвутся пермяки
Сойтись с врагом, зовут меня за горы.
— Погодь, товарищ. Пермские полки
В самой Перми понадобятся скоро.
— О чём ты, Смагин?
— Вижу на снегу
Кровавых пятен множество, без счёта...
Бегут бойцы и гибнут на бегу
От хищного урчанья пулемёта...
К зиме и в Пермь нагрянет, брат, война.
— Пророчествуешь вновь?.. Припоминаю...
Тогда скажи: когда придёт Она —
Народная Победа мировая?
— Сказать ли прямо? Тут же дружба врозь.
— Не дрейфь, студент! Иль думаешь, что верю
Твоей брехне?
— Века пронзить насквозь
Ещё я не умею, но уж двери
Мне приоткрыты...
Вижу Землю я
С высот огромных, с птичьего полёта...
Внизу — вся разноцветная земля:
Зелёная и жёлтая... Но что-то
Там много красной...
Польша... Русь... Китай...
Кроваво-красной...
— Браво, Смагин, браво!
Хвалю твоё пророчество. Считай
Полмира ты назвал. И это, право,
Всего полдела! Дальше мы пойдём
Под знаменем своим кроваво-красным,
И искрой революции зажжём
Весь этот мир! Всю Землю!
Не напрасны
Потери наши будут: все, кто пал
За власть труда и пролетариата,
Своею кровью знамя пропитал!
Но в жертвах этих — время виновато.
Живём мы, Смагин, в переломный век.
От дикости, от варварства, от рабства
Приходит к коммунизму человек —
К земному царству Равенства и Братства.
Представь себе: ни слуг и ни господ!
Свободный труд — себе и всем во благо.
Хозяин всех богатств земных — народ.
В почёте — мастерство, талант, отвага.
Ни зависти, ни лести, ни нужды!
(Они обычно ходят друг за другом).
Нет бедных и богатых — нет вражды,
А нет вражды — и нет врага за Бугом
Иль за хребтом Кавказским...
Мы границ
Сотрём с Земли искусственные метки!
Всё это — порожденье “первых лиц”
И повод для войны отнюдь не редкий.
Кому бывает тесно на Земле?
Народу? Нет. Властителю! Он новых
Обресть себе рабов на той войне
Мечтает.
Да пожёстче взять в оковы
Ещё к тому ж и подданных своих
(Орудий грохот стоны заглушает)...
Мы войн чреду прервём!
Мы против них
Свою войну начнём!
Когда пылает
Лесной пожар, ему навстречу вал
Такого же огня пускают люди,
И с жаром жар, столкнувшися, пропал!..
Гляди, студент, как всё в дальнейшем будет:
В Семнадцатом в России занялось,
Еще чуть-чуть — взметнётся, скажем, в Польше,
Потом в Китае... (Наш Урал — как ось).
Потом Стокгольм... Каир... Всё дальше, больше
Покатится по миру вал огня,
Губительного только для монархов
И всех буржуев...
Взять тебя, меня,
Декхан, мачетес, негров и феллахов,
Весь нищий обездоленный народ,
Весь пролетариат Земного шара —
Он в том пожаре только обретёт!..
Потом проветрим Землю от угара
И новый мир построим, да такой
Что ахнут звёзды, вниз на нас взирая...
Старушке наконец дадим покой —
Повсюду мир! От края и до края,
От полюса до полюса. Навек!
Всё уничтожим — пушки, пулемёты,
Эсминцы, танки...
Подлый человек
И птиц четырёхкрылых — самолёты —
Уж нынче приспособил, чтоб клевать
Родную землю, тихие могилы
Своих же предков...
Хватить разрушать!
На созиданье бросим мы все силы
Земных богатств и вольного труда,
В цветущий сад оденем всю планету,
Науки расшевелим, а тогда
И тиф, и корь — всю хворь сживём со свету
И будем жить... лет этак до трёхсот,
А, может быть, и больше!..
— Не устанем?
— Нишкни, студент!
Когда нужда гнетёт,
Когда несправедливость сердце ранит,
Когда за рабский труд — дырявый грош
И униженье от сынков хозяйских,
Тогда и жизнь, конечно, — острый нож.
А поживи в садах, положим, райских —
И помирать не надо!
Этот рай
Мы на земле устроим, вот увидишь.
— Всё может быть...
Но в тот далёкий край
Не все придут...
— Ей-Богу, не обидишь,
Коль назовёшь средь павших и меня.
Увы, студент, резня грядёт большая!
Не на родню, чай, поднялась родня —
Поднялся класс на класс, судьбу решая
Дальнейшую свою: иль жить, иль нет...
В борьбе подобной жертвы неизбежны.
Паду и я, быть может...
— Двадцать лет
Ещё тебе до смерти...
— Срок безбрежный!
Спасибо, мой чудак. Ещё скажи,
Что я умру в постельке лежебокой...
— Увы, мой друг. Я вижу: ты лежишь
В какой-то мрачной келье, да глубокой.
И весь избит... И голова в крови...
А рядом почему-то Перекатов...
С наганом...
— Стоп, студент! Останови
Свои виденья глупые. Как брата,
Люблю я Жору...
Да, в меньшевиках
По дурости он прежде подвизался,
Но к царству света первыми в веках
Мы шли тогда, и кто не ошибался?
Теперь уж он на правильном пути
И чисто наш с Семнадцатого года.
Как эта блажь могла в твой ум придти,
Чтоб стал врагом восставшего народа
Георгий наш?
— Георгий? Вовсе нет...
— Так я, быть может?!
Надобно лечиться
Тебе, студент. Филёрский тот кастет
Урон нанёс мозгам твоим...
— Проститься
Позволь, Арсений...
— Ну ступай, ступай...
Ей-Богу, рассердил меня ты, парень.
И если б не Кураев, так и знай:
Не за Урал — в ЧК б тебя отправить!
121
“Вестей извне (как горько!) не имеем”...
Отложено перо...
Ещё не знает мир,
Что этой фразой кончен — и немеет
Дневник царя...
Прощайте, русский Лир!
Не дочерям, но тоже добровольно
Корона отдана...
В своей стране —
Изгнанник жалкий...
122
Ах, как это больно, —
Быть от российской жизни в стороне!
Известий ни откуда...
За забором —
Двойным, высоким — Екатеринбург,
Урал, Сибирь...
(Привычным к карте взором
Пронзает царь пространство)
Петербург...
Везде, везде — от Польши до Камчатки,
От Мурманска до Кушки — стонет Русь.
Известий не имеем, но повадки
Известны большевистские... Берусь
Судить уже по здешним комендантам:
Авдеев — вор, Юровский — изувер.
Всего одним сомнительным талантом
Наделены: к угрозам крайних мер
Готовностью прибегнуть ежечасно.
У них “расстрел” срывается легко
С поджатых губ — бескровных, безучастных, —
Как скорлупа...
И где-то далеко
В глубинах глаз пустых, бессердобольных,
Прочтёшь, что сдержит слово большевик...
Россия-мать!
Ведь ты же так раздольна,
Так наделён землею твой мужик
(С голландцем ли сравнить?),
Степей так много
Для тучных стад;
Озёр, морей и рек —
Для невода рыбацкого;
От Бога
Всегда имел здесь вволю человек
Зверья и птицы —
В Пуще Беловежской,
В тайге сибирской,
В волжских камышах...
Какой простор! —
От берегов норвежских
До берегов японских...
Сколько шахт! —
И угольных, и рудных... Даже нефтью —
В Баку и Грозном — ты богата, Русь.
И с каждым годом, с каждой новой верфью
Ты крепишь связи с миром: русский груз
В любом порту приемлют с восхищеньем,
А встречь везут оливу, кофе, чай...
Чего же не хватает им с рожденья —
Его неверноподданным?
Считай,
Все блага мира есть в стране родимой!
Нужна всего лишь к ближнему любовь,
Чтобы, рукою Господа водимый,
Народ наш богател,
Чтоб брань и кровь
Исчезли бы навек, и лик России
Вновь просиял, как в прежние века.
Всего и надо — кротостью Мессии
Убить в груди, в самом себе Врага
И возлюбить!..
Шаги, шаги за дверью...
Спаси их души, Господи!
Снести
Дай сил России мрак...
Тебе лишь вверю
Её судьбу...
А нам всем обрести
Дай мужество, как дал его Ты Сыну.
...Ужель Голгофа, рёв толпы и крест?
...Нет, Император, здесь стреляют в спину —
Да так, чтоб никого окрест!
123
Комиссар сделал вдох глубокий:
— Ну, товарищи, с плеч гора!
Слово скажет вам Голощёкин...
— Как решил наш Совет, вчера
Бывший царь Николай Романов
Угнетатель народных масс,
Самодержец, тиран кровавый
Был расстрелян! —
И гневный бас
Зазвенел тетивой тугою.
Замер зал, растопырив рты.
Каждый словно ступил ногою
За предел роковой черты.
Ты, Россия, жила веками
(Может, правильно, может, зря)
Под князьями да под царями...
Вот и нет у тебя царя!
Хоть отрекшийся, под арестом,
Всё же был он доныне — царь.
Повернись жизнь... обратным местом,
Может, правил бы он, как встарь.
А теперь вот — другое дело,
Как отрезало старину!
Голос чей-то: “Покажьте тело!”
В гробовую пал тишину.
Взгляд, как выстрел, разит дуплетом:
Кто сказал?!. И — быстрее шаг.
(От тюрьмы в нём привычка эта
Всё ходить и ходить...)
Итак,
Царь казнён!
(В старину французы
То же сделали с королём).
Разорвал царь с народом узы
Тем морозным январским днём,
Когда шёл к нему люд рабочий
Как к защитнику своему,
А наткнулся на пули...
Впрочем,
Кровь людская была ему
Безразлична ещё с Ходынки,
С Порт-Артура...
А ленских дней
Кто простит ему кровь?
Былинки
Люди были для всех царей,
А для этого — и тем паче.
Как на бойню державу гнал,
И народ наш его иначе,
Как Кровавым, не называл.
Двух российских солдат — за немца
Положил он на той войне.
Никуда от сего не деться:
Два мильона пожёг в войне!
Да в японской...
А сколько в тюрьмах
Да на каторгах пало нас?!
Никогда не забудем бурь мы,
Что швыряли рабочий класс
От нужды беспросветной — к бунту,
Из темницы — на эшафот...
Но прибило корабль наш к грунту,
В руки крепкие взял народ
И судьбу свою, и державу...
И за всех, кто погиб, ответ
Должен царь был держать по праву.
Вот и... точка. И ваших нет.
— А семья?
— А семью — в вагоны
И на запад, от Колчака...
Золотые блестят погоны
Очень близко уже.
ЧК
И в Перми, и в Тобольске тоже
Заговорщиков вскрыла сеть.
Офицерство никак не может
Успокоиться, усидеть,
Коли рядом и царь с царицей,
И великих князей вагон.
Всем поручикам этим снится,
Как возводят они на трон
Иль наследника, или дядю.
А уж Он-то их тут же, вслед,
Благодарности царской ради, —
И в министры, и в высший свет,
Сыплет золото под завязку,
Дарит земли им и дворцы...
...Смагин локтем почуял тряску...
Оглянулся...
Зажав концы
Рыжеватых усов зубами,
Ощетинился капитан.
Пена пенится меж губами,
И рука, как змея, — в карман...
Сима вовремя принял руку.
Бьёт соседа крутая дрожь.
— Дай мне, Смагин, прикончить суку...
— Не сегодня... Не попадёшь.
124
Митинг кончился. Вон из театра
Повалил, задымил народ.
— Капитан! Вы — пижон с Монмартра!
Дайте браунинг...
— Он, урод,
Обвинял нас в корысти...
— Нервы!
Нервы надо держать в узде.
Этот враг наш — отнюдь не первый.
Окружают нас здесь везде
Голощёкины...
Вы — лазутчик!
Ведь сгубили бы всех зазря...
Благо, вас удержал поручик...
— Я лишь прапорщик...
— Вы меня
Извините покорно, Смагин,
Но узнал из надёжных рук,
Что в семнадцатом все бумаги,
Совершив им известный круг,
Возвратились в наш полк обратно,
Задержавшись не без причин...
За усердие в службе ратной
Вам присвоен был новый чин.
Как нарочно, в бою, без вести
В это время пропали вы.
Я и сам уж в другом был месте...
Но известия те верны.
Всё обставить хотелось краше,
Да слетело вот с языка...
Поздравленье примите наше!
— Вот, поручик, моя рука!
Ты сегодня нас всех от смерти
Спас, мой браунинг удержав...
— Тронут я, господа, поверьте,
И уж мчались бы мы стремглав
В бытность прежнюю в “Яр”... к “Донону”...
Или в здешний какой кабак...
— Вот когда возвратим мы трону
Государя, поднимем флаг,
Что сплотит патриотов русских
Возле имени одного,
Вот тогда уже, кругом узким,
Мы “обмоем” тебя всего!
125
...Молодые еще ребята
(И барону-то — тридцать лет) —
Шли по улице три солдата
На квартиру, где ждал обед.
Как у всех, — башмаки, опорки
Да потёртые галифе,
Обесцвечены гимнастерки
Вместе с тем, что на голове...
Шли солдаты вольготным шагом
И нарочно не в ногу, но...
Офицер не попался, благо:
Что-то было в ней все равно
В этой троице...
Вечный табель...
Строевая душа полка...
И эфесы незримых сабель
Прижимала к бедру рука.
126
— Значит, нету царя? — Хозяйка
Смотрит грустно, в глазах слеза.
— Что там рюмиться, наливай-ка!
Да задёрни всю эту... шайку, —
Дед косится на образа. —
Наказанье с моей старухой!
Вы, товарищи, не того...
Век в обнимку живём с разрухой,
А появится хоть полуха —
Всё на боженьку своего,
На иконки на энти тратит...
Ставь, зараза, чугун резвей!..
Значит, нету Николки?
Хватит!
Сладко ели да спали, мать их!
Вот теперь — покорми червей...
— Натерпелся, отец?
— Ещё бы!
Сколько времени... энтот гнёт.
Те — в дворцах, а у нас трущобы.
Накопилось, товарищ, злобы —
Через край, как квашня, ползёт!
Я парнишкою был, и к нам от
Землеволец тут сослан был.
Головастый! — ужасно прямо.
Ну и я от него стал, знамо...
Так бы всех и пустил в распыл!
Чем я хуже, положим, князя?
Он с Адама пошел — и я.
Но ему — ордена, заразе,
А мене, окромя как грязи,
Ничего от того царя!
— Что же ты — воевал, дедуля?
— Не сказать чтоб... Хворал в дитях...
— И не слышал, как свищет пуля?!.
Мы возьмём тебя в бой, Зозуля,
И вернёшься — весь в орденах!
...Дед заёрзал.
— Шуткуйте, братцы...
Ну-ка, старая, ставь на стол
Огурцов что ль... А, может статься,
Вам, товарищи, разгуляться?..
Я бы сбегал...
— Держи.
— Пошёл.
...Дед Зозуля схватил керенки
И исчез, как нечистый дух.
— Я б его непременно к стенке!
— Капитан! Да таких — шеренги,
В каждой тройке — не меньше двух.
Это ж шваль, золотая рота,
Вашим-нашим и никому.
То, что немцы зовут болотом —
Das is sьmple. Была охота
Руки пачкать?..
— Вот мы ему
Зададим, брат, сейчас задачу...
— Тш-ш! Хозяйка!
...Тиха, скромна,
На понурую добрую клячу
Вся похожая, слёзы пряча,
Подавала на стол она.
— Вот огурчики, только с грядки,
Да с картошечкой молодой.
Ешьте, дитятки. Чай, несладкий
Харч солдатский... И ваши матки,
Может, взяли кого на постой.
...Встрепенулся барон:
— А верно
Говоришь, мать. Хоть далеко,
Но такой же обед примерно
В нашем доме сейчас...
Как скверно,
Что дойти туда нелегко!
— Ешьте, сиротки...
— Что ж ты, право,
Записала в сироты нас?
— Да ведь, милые... Вся держава
Без отца нынче стала...
— Браво!
Ну семейка, гляжу, у вас:
Дед поносит царя, а бабка
Превозносит...
— Да нет, сынок.
На душе и у деда зябко,
Но всю жизнь перед всеми шапку
Он ломает. Ему кусок
В детстве трудно давался очень
(Да и нынче несладок он),
Каждой власти польстить он хочет,
Перед вами царей порочит...
Добрался до моих икон...
Как в парнях отошёл от Бога,
Так и мечется 40 лет...
Ведь прямая же есть дорога!
А тропинки, хоть их и много,
Не туда заведут вас, нет.
— Не боишься, бабуля? Мы же
Красноармейцы... Возьмём в прицел...
— Нет, сынок.
Те живут, как мыши,
Кто в себе Божий глас не слышит,
Кто душой своей — не у дел.
Жалко мне вас, сынки: вы тут ко,
В этой жизни хотите всё,
А она ведь — всего минутка.
Бог нам дал её с целью: “нутко,
Как же ты проживёшь её?
Проживёшь по моим заветам,
Веру чистую сохранив,
Я тебя награжу за это
Вековечным лазурным светом,
Дивной щедростью райских нив”.
Я ль за это своею кровью
Не пожертвую хоть сейчас?
Исполняйте задачу псовью.
За Христа я умру с любовью,
Как и Он умирал за нас!
— Пошутил я, прости, мамаша. —
Встал барон, заглянул в окно. —
Эта форма — личина наша.
Бог подаст — обернёмся краше...
— Да ведь мне, сынок, всё равно.
В этот мир мы приходим голы
И уходим, ничто не взяв...
— Что ж вы, бабушка, невесёлы? —
Молвил Смагин. — В небесны долы
Государя Господь прибрав,
Сделал милость ему, быть может,
Коли верить вам...
— Это так,
Только что-то мне сердце гложет
С прошлой ночи... Болит, тревожит...
И слезу не унять никак.
Что-то страшное там случилось —
В доме энтом, что на углу
Вознесенском...
Во сне явилось
Мне виденье: над домом взвилось
Пламя с дымом,
И в том дыму
Голубей белоснежных стая
Кружит, кружит...
Не только царь
Пал в ту ночь!
Пелена густая
Всё закрыла. И непростая
Будет цель — разогнать ту гарь.
127
— Напустила туману бабка, —
Хохотнул капитан.
Но тут
Смагин тяжко вздохнул и зябко
Передернул плечом:
— Порядком
Надоел мне сизифов труд
Объяснять каждый раз виденья,
Но сбывались всегда... на грех.
Вспомнил я, как особым зрением
Как-то в Нижнем, в их “год рождения”
Я Романовых видел — всех! —
С алой кровью на белых платьях...
Не юродствуйте, капитан!
То ли дар мне, то ли проклятие,
Но мне кажется — верьте, братья! —
Что и бабкин сон — не обман.
Белы голуби — это души
И царя, и его детей...
Знаю, лью не елей вам в уши:
Весь наш план эта весть разрушит,
Но скажу я так, без затей:
Нет в России отныне трона!
И в ближайшую сотню лет
Не предвидится...
Нет резона
В этом веке искать...
Тут стоном
Речь его прервалась.
И цвет
Щёк румяных сменился пеплом...
Сжата обручем голова
И, сжигаема адским пеклом,
Помутилась... мысль пресекла...
128
Повалился бы навзничь Смагин,
Но подхвачен друзьями был.
— Что с ним?
— Обморок у бедняги.
Видно, с плена.
— Они, собаки,
С наших живо сбивали пыл.
— Положить его где бы, бабка?
— Эвон, в горнице...
...Унесли.
Дед Зозуля вошёл украдкой,
Вызвал старую:
— Вот что, лапка,
Выметай ты их, чёрт возьми!
Слышно, белые, рвутся с ходу.
Шутишь, мать? Адмирал Колчак!
Комиссары замутят воду
И сбегут. А за всё народу
Отвечать: допустили как,
Что царя расстреляли?! Нут-ка
На цугундер, едрёна мать?..
Нет, ей Богу, Алёна, жутко.
Мы же красных кормили. Утку
Зарубил, чтобы им пожрать.
— Эх, Степан! Потерял опору
И шатаешься, как хмельной.
Бог не выдаст. Сходи к Егору,
Пусть припрячет двоих в ту пору,
Как начнётся за город бой.
Да поболе соломы в погреб
Натаскайте — и он, и ты.
Печки нет в земле, чтобы бок греть,
Не достанут в соломе мокреть,
Холод ямный и вражий штык.
129
В Екатеринбурге — крестный ход.
Бьют колокола, как будто в праздник.
Бьют колокола — Колчак идёт!
Лучший свой костюм надел лабазник,
Нарядилась ярко попадья,
Булочник идет в поддёвке новой,
И краснодеревщика семья
Вся хрустит, как свеженький целковый.
Господи! Ужели дождались?
Кончилось бесовское правленье...
Ишь, колокола как залились!
Словно бы в Христово Воскресенье.
Воскресает этот дивный звон,
Храмы воскресают от заклятья,
Улетают, словно страшный сон,
Пастырям глумливые проклятья.
Господи! Прости наш смертный грех.
Мы ли в прежни годы не судили
Власть, что от Тебя?
Судили тех,
Кто между Тобой и нами были.
Господи, ты истинно велик!
Дабы знали глубь грехопаденья,
Показал нам сатанинский лик
И теперь даруешь нам прозренье.
Впредь, Учитель, никогда уже
Мы не попрекнём кого поставишь
Ни единым словом, ни в душе...
В облике царя не Ты ли правишь?
Промысел Твой нам ли угадать,
Господи?
За леность и спесивость
Екатеринбург не ты ль назвать
Русскою Голгофой
Сделал милость?
130
На углу проспекта Вознесенского
И одноименного проулка
Центр столпотворения вселенского —
Скромный домик — беленький и гулкий.
В комнатах охраны и Юровского,
В царских, коль желаете, покоях
Бродят офицеры Войцеховского —
Екатеринбуржского героя.
Всюду-то здесь знаки отступления —
Комендант и тот забыл бумажник.
Всюду-то здесь хаос ограбления,
Да ещё когда грабитель — стражник.
Не боясь ни жертвы, ни свидетеля,
Он крушил уверенно и рьяно
Всё, что здесь глаза его приметили:
Сундуки, коробки, чемоданы,
Саквояжи, ящики дорожные
И резные нежные шкатулки.
Руки его ловкие, безбожные
Ковыряли, как изюм из булки,
Бриллианты из икон, иконочек
И с портретов рамки обрывали.
Как младенцев — голых, без пелёночек,
На пол те иконочки бросали.
И каблук тяжёлый да подкованный
Наступал, пятная угол скатерти,
То на лик принцессы нецелованной,
То на светлый образ Богоматери.
Комнаты бумагами завалены,
Письмами... “с любовью и тоскою”...
Лишь одна — внизу — полуподвальная
Выделялась странной чистотою.
Ни вещицу, ни соринку малую
Не найдёшь в угрюмой этой комнате...
Вымыто кругом... Но каплю алую
Вдруг приметишь на обоях...
Полноте!
Не одна, а сотни красных крапинок —
Будто клюквой щедро стены сбрызнули.
И полно от пуль свинцовых вмятинок —
В стенах ли, в полу или в карнизах ли...
Что за тир устроили охранники
В белом доме бедного Ипатьева?
Все мы, все мы в этой жизни странники...
Пусть не каждый знает, как и звать его
И каков собой (не всяк позировал)
Тот Ипатьев?..
Но Совет (по праву ли?)
Дом его национализировал...
И вписал тот Дом строку кровавую
В век двадцатый!
Много крови пролито:
За 100 лет ложились батальонами,
А в сороковых (и это толика)
В камерах душили миллионами,
Но и то злодейство было знатное!
Тяжело из памяти убрать его.
Пусть уходит время безвозвратное —
Долго будут помнить Дом Ипатьева!
131
“Ганина яма”...
“Ганина яма”...
Бывший Исетский рудник.
Здесь завершалась кровавая драма.
Здесь на кострище, средь пепла и хлама
Местной деревни мужик
Крест изумрудный нашёл
И не скрыл ведь! —
Честно принес в Коптяки.
Весть эта в город влетела на крыльях:
В “Ганиной яме” сожгли и сокрыли
Мёртвых
Большевики.
Казнь в Алапаевске свежим примером
Гонит сомнения прочь,
И наседают весь день офицеры —
Рыцари чести, присяги и веры,
Выдержать пытку невмочь —
Пытку желанием видеть святое
Место, где Их погребли.
Прибыли... Дрогнуло сердце пустое,
Ожесточённое долгой войною:
Пряжечку в пепле нашли.
Пряжка солдатская, с виду простая
(Кожа сгорела дотла),
Разве что меньше обычной...
— Такая...
Синемо помнишь?..
— Царица святая!
— ...у Алексея была.
...Бусинки, петли, крючки и застёжки —
Всё, что огонь пощадил.
Но поглотил, ненасытный, сапожки
С легкой, изящной царевниной ножки...
Видно, нешуточным был.
А в стороне капитан Политковский
Высмотрел (зорок был глаз!)
Втоптанный в грязь,
Баснословный
Чуть плоский
В двадцать каратов
Работы московской
Императрицын алмаз.
Где же тела?!
И все взоры при этом
К шахте прикованы.
Там
Мутным, болотным, безжизненным светом
Блещет вода, ледяная и летом...
Сверху — обугленный хлам.
Сколько боев за четыре-то года!
К трупам привыкли глаза.
Но, как посмотришь на мёртвую воду,
Дашь своей мрачной фантазии ходу,
И закипает слеза
Где-то в груди...
132
Возле старенькой помпы
Пленных австрийцев совет:
— Видимо, в шахте, внутри, катакомбы...
— Может быть, всё это — следствие бомбы?
— Сдохнешь, а толку всё нет!
— Надо, товарищ. Найдём им всех принцев —
И непременно домой...
— Здесь не надейтесь, приятель, на принцип:
Азия!..
— Что ж привезёте в гостинцы?
— Э, Франк! Был сам бы живой!
Ждут меня, дьяволы, — молвил чуть грубо,
В тысячный, видимо, раз
Снимки тасуя: — Вот Лизхен... вот Губер...
Это дружок мой, Адольф Шикльгрубер...
Тоже воюет сейчас...
— Полноте, Ганс: мы уж отвоевали...
Разве что с помпой одной?
— Нет, Франк! Австрийцы смирятся едва ли.
Нам бы вернуть для начала Италию...
— Дайте мне ключ разводной...
133
“Ганина яма”, “Ганина яма”...
Верхнеисетский рудник.
Третью неделю, как бьются упрямо
С тёмной водой...
Наваждение прямо!
То ли там мощный родник,
То ли подземные тайные щели
С озера в шахту ведут? —
Ни на вершок не продвинулись к цели!
Дождь зарядил ещё...
Третью неделю
Сырость
И каторжный труд
И комары-вурдалаки...
А всё же
Под офицерским шатром
На ароматном, из лапника, ложе
Как хороши же вы, господи Боже! —
Пахнущие костром
Те вечера, что под шелест дубравы
Отданы лучшей из муз —
Тихой беседе...
Не ради забавы,
Не с хрипотой, чтобы выявить правых
Или тяжелый свой груз
Переложить на невинные плечи, —
Нет, та беседа была
В тихий, дубравный, накрапистый вечер,
Словно друзей долгожданная встреча...
Словно тропинка, вела...
— Мне, господа, их Величества видеть
Выпало счастье не раз.
Полк наш стоял в Петергофе...
Обидеть
Мёртвых легко.
Только память похитить
Вряд ли удастся у нас —
Тех, кто знавал дорогое Семейство...
Не было крепче семьи!
Чувства глубокие — без лицедейства,
Верность друг другу...
Навет, фарисейство,
Будто бы там, черт возьми,
Что-то похожее на “треугольник”
Было с Распутиным... Ложь!
Видно, придумал расстрига, крамольник,
А Государь, милосердья невольник,
Не раздавил эту вошь
Вовремя...
Всё там и глубже и чище...
Десять томительных лет
Ждали наследника —
Так же, как нищие
Ждут подаянья в воротах кладбища,
А подаяния нет!
С Павла пошло, чтобы только мужчина
Русский наследовал трон.
(Память о Матери стала причиной)...
Бог Николаю подал-таки сына,
Но унаследовал он
Гессенских герцогов тайную муку —
Кровосмешения хворь.
Хворь, собиравшую жертву по кругу,
Хворь, обещавшую с сыном разлуку...
Сколько их, утренних зорь,
Императрица встречала бессонно
Возле кроватки его!
(Мне говорила о том одна бонна)...
В принципе, это, конечно, резонно:
Гибель дитя своего
И для крестьянки — великое горе.
Но вы представьте, друзья:
Это ж царевич!
Здесь горе — как море...
А подозрение в нежном укоре,
Скрытом в ресницах царя?!
Будет ли снова наследник — кто знает?
Ей ведь под сорок уже...
Вместе с царевичем ветвь отмирает
Древа Романовых...
О, как страдает
Гордость!
Как пусто в душе!
Очень непросто быть императрицей
Да на чужбине к тому ж.
Всюду как-будто улыбки на лицах,
Только вот что под улыбкой таится?
Свой здесь — один только муж.
Что, как лишишься и этой опоры?!
Тут же, без сына-царя,
Станут с улыбкой плести заговоры
Да изведут...
Или вышлют с позором,
Или же монастыря
Ждут тебя тёмные, мрачные кельи...
Быть ей Ириной второй?..
Снова в Дармштадт?
Чтобы, пучась, глазели?..
Лучше уж выпить заветного зелья
И навсегда на покой!..
Так или нет рассуждала царица,
Мы не узнаем теперь.
Но говорили, что с нею молиться
Инок не каждый бы смог согласиться:
Ночь напролет!..
Словно зверь
В приступах гнева царица металась,
Сетуя на докторов:
Профессора, а такую-то малость —
Боль снять — не могут!
И всё, что осталось, —
Мучить молитвой богов,
Слушая жуткие детские стоны.
Сердце купалось в крови!
В эти-то дни и явился — иконный
Щедрой сибирской землёю вскормлённый
Русский мужик.
И любви
Столько крестьянской принёс он к престолу,
Так был духовно силён,
Что полегчало мальчонке малому!
Вызнал Распутин дорогу к святому
Дома Романовых: стон
Вскоре сменился спокойным дыханием,
Щёчки румянец покрыл.
Так отступили от парня страдания.
Мать разрыдалась счастливым рыданием.
Щедро обласкан он был —
Старец Распутин...
И что ж тут такого?
Как же Её не понять,
Что почитала почти за святого
Императрица того богослова,
Кто лишь один мог унять
Адские боли наследника трона?..
Не понимали, хоть режь!
Те, кто не слышал дитячьего стона,
За ночь не клал по три тыщи поклонов,
Те сочинили, что меж
Императрицей и Гришкою “нечто”
Было. Нечистая связь.
Ах, как вела себя Аликс беспечно
С письмами к старцу!
В них можно, конечно,
Видеть и “шашни” и “грязь”,
Если не знать предысторию эту.
Низменным вкусам толпы
Кто потакал, помещая в газету
Частные письма Особ?..
Высшим светом
Были подрыты столбы —
Те, на которых стояла от века
Русская царская власть!
...Интеллигент — это, право, калека...
Странный, незрячий подвид человека,
Часто рискуя упасть,
Яму копает под собственным домом.
Вот и накрыло нас всех!
Давеча в Питере многих знакомых
Видел украдкой. Все каются: промах
Дали мы, дескать, на грех.
Скуден паёк и пришлось “уплотниться”,
Улицы нынче метут...
Вольно вам было над прошлым глумиться?
Всё вам хотелось из “клеток”, как птицам
В “Равенство, Братство и Труд”?
Что ж. Получайте.
Вчерашний редактор
Машет сегодня метлой.
Равенство с дворником — чем вам не фактор
Нового времени? Этаким актом
Братство внедряет соцстрой.
134
Видно, подкинули прутьев:
Вспыхнул ленивый костёр.
— Прав был Григорий Распутин:
Взялся мужик за топор
Сразу, как старца не стало.
— Верите, ротмистр?
— Легко.
Он нам оставил немало
Верных свидетельств того,
Что дар пророчества был в нём.
Вспомните Киев, мой друг...
Камень пророка могильный
Сделал невиданный круг —
Русь всколыхнул до окраин
Пенной гигантской волной!
Снова на Авеля Каин
Нож затаил за спиной.
Вот и с Семейством, как видим,
Вышло по слову его:
“Жив я — никто не обидит
Царского Дома!”
Смешно
Прежде казалось такое
Слышать им от мужика.
Рать(!) охраняла покои
Царские...
Сын ямщика
Мог ли равняться с полками?
С ведомством внутренних дел?
Нынче же, видите сами:
Камушек не уцелел
От основания трона,
Царство рассыпалось в прах!
Сила — не в букве закона
И не в булатных штыках;
Сила империи всякой —
В духе народном!
Коль слаб,
Коль манкирует присягой
Воин, а подданный — раб,
То никакие гвардейцы
Царский престол не спасут.
Нужен не страх иудейский.
Верность нужна лишь — вот тут:
В сердце, в душе.
И Распутин
Это доподлинно знал!
“Тёмный мужик”, он по сути
Руку на пульсе держал...
Только ли хворый царевич?..
Чую нутром, господа,
Что, промахнись Пуришкевич,
Не закатилась звезда
В марте бы Дома Романовых!
Старец бы смог настоять:
Не отрекаться
И заново
Партию переиграть —
Ту, петроградскую, вешнюю.
С фронта — дивизии две...
Да не фигуру потешную,
А самого во главе
Князя поставить Великого*,
Сняв с Закавказья его,
Да казака полудикого
Сотен бы тридцать всего...
И распушили бы к чёртовой
Матери весь Петроград!
Там позавидовал мёртвому
Каждый бы, кто виноват.
135
Ротмистр умолк. Помолчали.
Тихо в уральском лесу.
Лишь на болоте тревожно кричали
Выпи, завидев лису.
Дождик умолк, окоянный.
Мрачно в шатре в поздний час.
И огонёк папиросы багряный
Светит, как дьявольский глаз.
— Кстати. Быть может, слыхали,
Ротмистр? — В Тюмени живёт
Дочка Распутина.
Мы наступали
В этих краях...
Коль не врёт
Муж её, белый лазутчик,
Тоже, как вы — капитан,
Нынче весною в Тобольске лишь случай
Или же подлый обман
Не разрешили им дерзкий
План довести до конца:
Вырвать Семейство из лап этих мерзких,
Из рокового кольца...
— Было охотников много,
Слышал и я... Да ведь что ж?
Всеми желанного нами итога
Не получилось...
А ложь...
Где она? В чём?
— Я не знаю,
Вправе ль огласке предать
То, что и сам не совсем понимаю...
В штабе вчера услыхать
Мне довелось...
— Не томите!
— Ну же, поручик, смелей!
— От перебежчика весть, не взыщите...
В царский как раз юбилей*
Прибыл из Киева штатский
В гости к больному отцу...
— В Киеве ж немцы...
— Да нет, Скоропадский...
— Дайте продолжить донцу!
— Был ли отец там, не знаю,
Может быть, кто подставной...
Доктору царскому вдруг разрешают
В следующий выходной
Сделать осмотр пациенту.
Платой был хлеб и табак.
И, говорят, в папиросную ленту
Вклеен был Гессенский знак.
Это им герцог великий
Эрнст, брат царицы, давал
Ясно понять, что в Европе о Ники
Помнят...
Весь месяц снабжал
Этот заезжий Семейство
Всем, чем возможно.
Но вдруг,
За три недели всего до злодейства
Скрылся их киевский друг
Так же, как прибыл, — внезапно.
Видели вроде бы, как
В поезд садился он, шедший на запад...
Дальше — безвестность и мрак.
Но говорила охрана,
Будто бы в день перед тем
Доктор вернулся сердитый и рано,
И абсолютно ни с чем.
— Что же сказал перебежчик?
— Мыслит он так, господа:
Тот благодетель — германский разведчик,
Засланный ими сюда
С целью склонить Николая
К бегству.
Затем во главе
Белого дела поставить... не знаю...
Сына? Отца?
Хоть и две
Будут хоругви — не важно.
Главное для мужика,
Чтобы законный был царь. Не присяжный.
Всё подходило пока.
И принимается пища
(Мыслят) из герцогских рук...
Кайзер, однако, здесь выгоду ищет.
Он — тот таинственный “друг”,
Кто предлагает свободу,
Помощь, победу, престол
За “пустяки”: чтоб к германскому роду
Русской земли отошёл
Малый кусок —
Украина
Или Прибалтика, Крым...
Вот она, тонкой интриги пружина!
“Киевский дядька” прямым
Был от Вильгельма курьером.
(Герцог поди и не знал,
Что его имя вплетают в аферу)...
О, как, должно быть, страдал
Русский наш Лир!
Его земли
Рвут, словно волки, враги,
Вдруг ему дружеский голос...
Он внемлет,
Ищет надежной руки —
Той, что вернёт ему снова
Силу, корону и власть,
Той, что собьёт с его тела оковы...
(Уж разыграется всласть
Меч его острый!)...
Но что же
Видит вдруг узник-король?
Вместо руки — волчью лапу?.. О, Боже!
Новая тяжкая боль
Царской чете в испытанье
Выпала...
— Царской чете?
— Да, господа. Я уверен, что тайны
Не было в этой семье.
Трудно с неволей смириться,
Но, хоть и немкой была,
Помощь от кайзера императрица
Русская
Не приняла!
В курсе ли красные были?
Я не могу вам сказать.
Но очень скоро в столице убили
Мирбаха...
Можно ль связать?..
...Тихо в шатре офицерском.
Вот уже сон-фантазёр
В иллюзион трансформирует дерзко
Мысли — и полнит шатёр
Принцами в бледных, как пахта
Тканях на тонких плечах...
Принцы спускаются в шахту, а шахта
Вся, словно церковь, в свечах!
136
Ганина яма, Ганина яма,
Бывший железный рудник,
Всё ж человек тебя переупрямил!
Жадно хлебает из озера прямо
Воду насос-паровик,
Данный намедни Исетским заводом.
Уровень падает вниз.
Сутки, вторые...
И шахта народом
Густо облеплена.
Высосал воду
Слон паровой...
Словно приз —
Право спуститься в болотную жижу.
Скинул мундир капитан.
— С Богом!
Верёвка уходит всё ниже.
— Да расступитесь, ни чёрта не вижу —
Прямо узбекский зиндан!
Шаг отступили и ждут с нетерпеньем...
Жуткий, томительный час!
Видел здесь каждый покрытые тленьем
С признаком страшных предсмертных мучений
Трупы людей — и не раз.
Но ведь не царские!
Этакой страсти —
Тел убиенных царей —
Русь не видала лет сорок... Напасти
С Углича все начиналися:
Несчастный
Дмитрий стоит у дверей.
Далее — Фёдор, Бориса наследник
С матушкой вместе...
А там
Гришка Отрепьев...
И польский посредник —
Тушинский Вор... И Ворёнок...
(Иль сплетни —
Про лжецарей? И не нам,
Ныне живущим, до сути добраться —
Ложный, не ложный ли он,
Коль не смогли до конца разобраться
В том современники...
Лучше уж, братцы,
Всех вас — в один пантеон!).
Там Алексей, по приказу казнённый
Собственного отца...
Там и младенец, безвинно пленённый...
И внук Петра, своим графом сражённый...
И в закоулках дворца
Тайно задушенный сын его, Павел...
Павла прославленный внук,
Взорванный бомбою на канале...
Каждый второй, кто Россиею правил,
Пал не от вражеских рук,
Не басурманом, поляком иль шведом
В честном бою поражён —
Русским же людом растерзан и предан!
Вот и Великие Узники следом...
Страшен Отечества трон!
137
— Что ж там?
— Тяните!
...Подземный скиталец
Выложил скромный улов:
Челюсть вставную... Отрезанный палец
(Доктора Боткина, как оказалось)...
— Всё?!
И застыли без слов,
Как в столбняке, господа офицеры...
Где же здесь дюжина тел?
Где вы, страдальцы за верность и веру?
Снизу, из шахты, как-будто бы серы
Запах до них долетел...
Дьявол ли фокус придумал жестокий?
Дьявол-Юровский... Он мог.
Большевики в махинациях доки!..
Или же в театре не врал Голощёкин?
И нажимали курок
В полуподвале нарочно так часто,
Чтоб в заблуждение ввесть?..
Что Николая убили, то ясно,
Но остальных пожалели, несчастных,
Может быть?..
Кто бы как есть
Всё объяснил, обсказал бы им, квёлым?
— Смагина б Симу сюда! —
Молвил барон со смешком невесёлым.
— Жив ли он, нет ли?
— Был очень тяжёлым...
— Это о ком, господа?
— Так, меж собою... Поручик был с нами,
Шёл, как и мы, из Перми
Да захворал...
Вы же знаете сами:
Тиф!
— Он силён, чёрт возьми!
— А интересный был юноша, право.
Давеча нас уверял,
Будто предвидел над Ними расправу
Лет еще за пять... И нашу державу
Век без царя будто видит...
— Приврал!
Русский народ так устроен, что нужен,
Нужен нам батюшка-царь!
Баба-Россия с царём — значит, с мужем.
Пусть он драчлив иль нетрезв, иль недужен
(Было ведь всякое встарь),
Всё же — хозяин есть в доме, опора,
Умная, нет — голова!
Русские взрывоопасны, как порох.
Царь — он отец.
И вражду, и раздоры
Только царёвы слова
Могут унять.
Он — судья над судами.
Выше Его только Бог.
Я, господа, демократ (между нами):
Пусть президент заправляет делами
Или премьер, коль не плох...
Были же — Витте, Столыпин, Коковцев —
Лучшие наши мужи...
Судей, министров, владык, полководцев
Пусть выбирают, коль им так неймётся,
Но не царей!
Здесь межи
Нет, не должно быть.
Одно государство —
И династический род
Тоже один!
В благодарность за царство
Партия может в незримое рабство
Ввергнуть царя и свой ход
Вновь навязать всей истории нашей...
Нет, господа. Только так:
Волею Божьей и властью монаршей,
Снова под сенью руки патриаршей,
С верой в Андреевский флаг
Русь возродится святой и могучей,
Равной средь равных, друзья!
Вязкой тропинкою, чащей дремучей
Шли офицеры...
Трясинкой зыбучей
Здесь пролегла колея
Возле железной дороги, где будка...
Шпалы уложены в грязь...
Шли офицеры по шпалам, как-будто
По деревянным телам...
Как-то жутко
Под сапогами тряслась
Эта трясинка...
И в мыслях, пожалуй,
Не допустил бы никто,
Что в колее, на дороге, под шпалой!..
Нет, помолчим.
Офицеры устало
Шли, всё надеясь на то,
Что не соврал Голощёкин, и живы,
Скрылись Наследник, Княжны
В платье чужом, с документом фальшивым...
Отзвуки этой легенды красивой
В мире поныне слышны.
138
Здесь остановимся. Автору тоже
Нужен межглавья привал.
Год 18-й... Господи Боже,
Как всё на прежнюю смуту похоже!
Тот же хозяйства развал,
Так же, как прежде, кругом интервенты —
С севера, с юга — везде.
Там — короли, а теперь президенты,
Каждый считает свои дивиденды
С “помощи” в русской беде.
Так же, как прежде, кругом самозванцы —
Гетманы, батьки, вожди
(Или держав, или партий посланцы),
Бедствуют также, как встарь, голодранцы,
Зябнут и мокнут в дожди.
Так же трещат у хозяев ограды,
Как три столетья назад:
Грабят средь белого дня продотряды,
Белогвардейские грабят бригады...
Жизни крестьянин не рад!
Год 18-й... Белый и красный
Ширится всюду террор.
Выстрел лишь первый бывает напрасным,
Дальше всё — месть.
Этой мыслью опасной
Мир увлечен до сих пор.
Бьются два конника, русские оба,
Налиты кровью глаза.
То вековая, дремучая злоба —
Та, что таится от люльки до гроба,
Словно под камнем гюрза,
В душах людских — выползает и жалит!
Мести коварнейший яд
Розлит по венам и разум туманит
Сердце беззлобное яростью ранит...
Кони, сшибаясь, хрипят.
Русь на обломках лежит самовластья.
Бьются её сыновья —
Этот за счастье
И этот за счастье...
Счастье же — в мире, любви и согласьи...
* * *
Тут я прощаюсь, друзья,
С вами надолго — до нового века.
Много воды утечёт.
Разум до звёзд вознесёт человека,
Глупость загубит чистейшие реки,
Многое в вечность уйдёт.
НА РУБЕЖЕ
Двадцатый век!
Ты был красив и зол.
Ахматовский — и бериевский тоже.
Ты с Трансваалем огненным пришёл
И огненной Чечнёй себя итожишь.
В тебе, великий, миллиарды лиц
И миллионы всяческих событий,
Расписанных на 100 твоих страниц
Интриг, убийств, полётов и открытий.
Ты — дуб столетний. На твоем стволе
Уж многое смогло зарубцеваться.
Ты старый воин. На твоем челе
Видны следы — “14”... “17” —
Минувших битв. И гордо “45”,
Как орден, на груди твоей сияет.
И тот апрель гагаринский опять
Сильнее сердце биться заставляет.
Здесь 91-й смутный год,
Как памятник распавшейся Державе...
О, век двадцатый! Ты, как старый мот,
Купавшийся и в золоте, и в славе,
Всё растерял в России под конец...
И вот уже последнее дыханье
И новый век, еще совсем юнец,
Приходит из пучины мирозданья...
* * *
Век 21-й... Что сулит он нам?
Ужели снова войны, бунты, смуты
И сожаленья горькие минуты,
Что до него дожить случилось вам?
Ужели в начинающийся век
Всё также будут царствовать
Злодейство,
Обман,
Коварство,
Рабство,
Лицедейство,
И задыхаться будет человек
От недостатка веры и любви,
Тепла, одежды, пищи, кислорода,
Восстанет терпеливая природа
И сбросит человечество с Земли?..
Как хочется, чтоб всё было не так,
Чтоб снова образумил нас Мессия,
И целый мир (а в нём — моя Россия),
Невежества преодолевши мрак,
Прожил достойно 21-й век
И новое свое тысячелетье,
И собственной планете долголетье
Провозгласил свободный человек!
(1 января 2001 года)
КОММЕНТАРИИ
К РОМАНУ «ПИЛИГРИМ»
Главки:
1. “Парижа величавый триумфатор”… Александр I, Глава антинаполеоновской коалиции европейских держав, один из организаторов Священного союза, “царь царей”, как его называли современники, лично ввёл российские войска в Париж в 1814 году.
“Наш славный убиенный реформатор”… Александр II Освободитель, издавший Манифест об отмене крепостного права, даровавший России множество свобод путем земской, судебной, военной и проч. реформ, был объектом многочисленных покушений со стороны народовольцев и убит 1 марта 1881 г. на набережной Екатерининского канала в С.-Петербурге. Николай II в своих дневниках называет его Анпапа (Дедушка).
2. “Соловьевские панмонголизмы”. Известный русский поэт, философ и публицист В. С. Соловьев в стихотворении “Панмонголизмы” за 10 лет до русско-японской войны 1904 – 1905 гг. по существу предсказал поражение России на востоке. Гениальная прозорливость!
8. “Век Мафусаила”… Дед Ноя, по преданию, прожил 969 лет.
21. “…стругал семеновскую ложку”. Село Семеновка Нижегородской губернии издавна славилось мастерами по изготовлению деревянных ложек особо “изящной” формы. Позже, где бы ни стругали, их стали называть “семеновскими”.
22. “A la bonne heure” – отлично, в добрый час! (фр.)
30. “И средь толпы убитого певца…” Певец, поэт и Гражданин Игорь Тальков был застрелен при большом скоплении народа, но за 10 лет так и не найдены его убийцы.
32. “Святейший Гермоген…” Имя этого великого Патриарха историки пишут по разному: Карамзин – “Ермоген”, Соловьев – “Гермоген”…
42. ratio ultim – последний довод (лат.).
50. “…игру юный Вертер…” Следователь Колыванов намекает на сентиментальный роман Гете “Страдания молодого Вертера”, главный герой которого кончает жизнь самоубийством по причине безответной любви. Вскоре после публикации романа по Германии прокатилась волна суицидов: молодые люди подражали Вертеру.
“…тот же Ульянов…” Здесь и далее следователь приводит имена ишутинцев и народовольцев не в хронологическом порядке, по датам судебных процессов, а по своему усмотрению. Хронология же такова. 1866 год, неудачное покушение на Александра II. К смертной казни приговорены руководитель революционного общества Николай Ишутин и стрелявший – Дмитрий Каракозов. Первому казнь заменена вечной каторгой, второй повешен. Февраль 1880 года – взрыв в Зимнем Дворце. Организатор теракта Степан Халтурин казнен в Одессе в 1882 году за убийство военного прокурора Стрельникова. 1 марта 1881 г. – убийство Александра II. Казнены: А. И. Желябов, С. Л. Перовская, Н. И. Кибальчич, Т. М. Михайлов, Н. И. Рысаков. 1 марта 1887 года (“Второе 1 марта”) неудачное покушение на Александра III Миротворца. Несмотря на то, что кровь не пролилась, осуждены и повешены П. И. Андреюшкин, В. Д. Генералов, В. С. Осипанов, А. И. Ульянов, П. Я. Шевырев. Большинство из казненных были еще очень молодыми людьми.
“Русские стессели крепость сдают”. Здесь Смагин не совсем корректен в национальных вопросах, ибо Анатолий Михайлович Стессель был человеком русским, но именно он после гибели мужественного генерала Романа Кондратенко сдал крепость Порт-Артур, за что военным судом был приговорен к смертной казни. Помилован царем. Николай II, прозванный “кровавым”, практически никого не наказал за поражение в русско-японской войне. Были встречены в столице едва ли не как герои и командующий сухопутными войсками в Маньчжурии генерал Куропаткин, проигравший сражения под Ляояном и Мукденом, и командующий Тихоокеанской эскадрой вице-адмирал Рождественский, погубивший почти весь свой флот в Цусимском сражении. Экс-премьер Витте, подписавший Портсмутский мир, по которому Россия отдала Японии пол-Сахалина, был удостоен за это титула графа.
“…с Псковского Вора…” Имеются в виду один из самозванцев – т. н. Сидорка и его могущественный покровитель Иван Заруцкий, который попеременно примыкал то к Болотникову, то к Лжедимитрию II, то к Первому земскому ополчению, то “продвигал в цари” Сидорку, то сына Марии Мнишек – Воренка. Вообще самозванцев явилось так много в смутные времена, что им самим уж становилось тесно, и Тушинский Вор, например, велел повесить на московской дороге двух конкурентов – Августа и Лавра, выдававших себя за “сына” и “внука” Ивана Грозного. А был еще Осиновик, был Луба – “сын тушинского царя”… Смагин, безусловно, прав, называя все это русским позором.
52. “…Он ведь старцем сел…” Василий Иванович Шуйский стал царем в 54 года… Здесь и далее вряд ли нужно полагаться на объективность оценок инокини Марфы (в миру Ксении Ивановны Романовой), поскольку она отнюдь не является сторонним наблюдателем тех событий. Насильно постриженная в монахини, разлученная с мужем и сыном, могла ли она беспристрастно относиться к гонителю Романовых – Борису Годунову? Могла ли не испытывать благодарности к тому, кто пришел после него и оказывал царские милости бывшим опальным? А того, кто сверг и умертвил милостивого царя, могло ли с благодарностью принять ее сердце? Шуйский не был для Романовых врагом, как Годунов, но не был и другом, как предшественник. Что же касается бездетности Василия Шуйского, то инокиня Марфа рассуждает в данном случае как боярыня: лишь сыновья могут продолжить царскую династию, а их не было ни у Шуйского, ни у Федора Ивановича.
“У Воротынских пир случился…” Здесь тоже мнение историков разделилось: одни утверждают, что пировали у Дмитрия Шуйского, другие – что у боярина Воротынского. Но в одном сходятся практически все: кубок с вином Скопину-Шуйскому подала жена Дмитрия Екатерина -–дочь зловещего Малюты Скуратова, предводителя опричников Ивана Грозного.
53. “Взявши у русских над немцем победу…” В ходе семилетней войны Пруссия в 1761 году оказалась на грани катастрофы, русские войска готовы были взять Берлин, но смерть Елизаветы Петровны все кардинально изменила. Петр III, взошедший на престол, заключил с Пруссией союз, по существу предав и собственную армию, и союзников России – Австрию, Францию, Испанию, Саксонию, Швецию… В марте 1918 года история повторилась: заключив Брестский мир, правительство России нарушило союзнические обязательства и вместо близкой победы дало народу новую семилетнюю войну 1914 – 1920 гг.
60. “Как прикатили чины из Москвы”. В марте 1613 года в Ипатьевский монастырь звать Михаила на царство приехали: боярин Шереметев и рязанский архиепископ Феодорит.
61. “Станет республикой мрачный “Нарым”. Польская демократия – одна из старейших в Европе. Республика (речь Посполита) существовала здесь с 1569 года: еще Иван Грозный правил на Руси! Сто лет королевство Польское было в составе России, и редкому из русских императоров не доводилось подавлять свободолюбие бывших республиканцев; даже Александр Освободитель (!) не избежал этой жандармской участи. Тысячи польских революционеров были сосланы в Сибирь, в нарымский край.
62. “Нынче того мы добьемся в Гааге…” В конце XIX века по инициативе России в Гааге собралась первая мирная конференция по вопросам разрешения международных споров мирным путем, нейтралитета, режима содержания военнопленных и т. д. К сожалению, не по всем пунктам было достигнуто согласие.
67. “Грустный ее Августул…” Ромул Августул был последним императором Западной Римской империи. Низложен вождем германских наемников Одоакром в 476 г.
“Эти последки и Русь окрестили…” Дмитрий Колыванов имеет в виду то, что Владимир Красное Солнышко, Петр I, Николай I – все они были не старшими сыновьями своих отцов – Святослава, Алексея Михайловича, Павла I.
86. “Когда до победы лишь шаг…” После тяжелейшей Верденской операции, которая закончилась в декабре 1916 года, чаша весов стала явственно склоняться в пользу Антанты и ее союзников. Конечно, потеря такого мощного члена содружества, как Россия, заметно ослабила Антанту, но даже и в этом случае она победила – естественно, позже, чем могла это сделать вместе с Россией. В сентябре 1918 года капитулировала Болгария, в октябре – Турция, в ноябре – Австро-Венгрия и Германия. Россия, на долю которой досталась пятая часть всех потерь (2 миллиона убитых из 10, а в Первой мировой участвовало 38 государств), оказалась не только “не причастной” к общей победе, но еще и терпела немцев на своей территории даже после поражения Германии в войне!
90. “Contre nous de la tyrannie…” На нас тиранов рать идет, поднявши стяг кровавый… (фр.) Слова из “Марсельезы”.
“Эшелон “крестоносцев” в поход” — имеются в виду два батальона солдат, награжденных высшей воинской наградой России – Георгиевским крестом. Личная охрана императора.
100. “Да как раз под белочехов подгадал…” Мятеж чехословацкого корпуса (около 45 тыс. чел.) стал следствием майского приказа председателя Высшего военного совета республики: “Все совдепы обязаны под страхом ответственности разоружить чехословаков… Каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный солдат, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных” (так в приказе). “Бунт начался в Пензе, где совдеп выслал навстречу четырнадцати тысячам чехов пятьсот красногвардейцев. Они повели наступление на железнодорожную станцию и были почти все перебиты” – писал в романе “Восемнадцатый год” А. Н. Толстой.
“Сам Кураев приходил меня проведать”. Председателем Пензенского губисполкома, секретарем губкома партии был в 1918 г. 26-летний Василий Кураев, большевик с 1914 года. Как и многие партийцы с дореволюционным стажем, кончил жизнь в 1938-м… На улице Лекарской (ныне Володарского) в старой Пензе было несколько больниц, в одной из которых и лечился раненый Смагин.
103. “От Кураева Романову письмо”. Иван Романов – рабочий, депутат 2-й Государственной Думы, был одним из руководителей борьбы за Советскую власть в Нижнем Новгороде. Погиб в 1919 году.
107. “Разорила обителей столько она, сколько прежде не смог и Мамай”. В 1764 году, вскоре после восшествия Екатерины II на престол, была проведена т. н. секуляризация церковных земель. Миллионы монастырских крестьян переведены в ведомство государственной коллегии экономии. Число монастырей сократилось с 881 до 385.
110. “Народной армии Комуча...” Взятие чехами Самары привело к образованию Комитета членов Учредительного собрания.
111. “Не стал Версалем он…” В 1871 году в пригороде Парижа Версале обосновалось контрреволюционное правительство Тьера, которое возглавило поход против Парижской Коммуны. Главнокомандующий Восточным фронтом Муравьев, возможно, и стал бы “вторым Тьером”, но его остановили сначала несговорчивость командарма Тухачевского, а затем пули латышских стрелков, затаившихся в здании Симбирского губисполкома.
112. “Был убит Михаил Романов”. Младший брат Николая II, великий князь Михаил Александрович расстрелян в Мотовилихе 13 июня 1918 года – за месяц до старшего брата и его семьи. Можно ли назвать Михаила российским императором? Вопрос сложный. С одной стороны, он не короновался и якобы даже отрекся от престола, хотя в том Манифесте, который подписал Михаил 3 марта 1917 года, нет даже слова “отречение”! Как человек чести, Романов-младший счел за благо для России вверить свою судьбу Учредительному Собранию, которое должно было состояться через 6 месяцев – в сентябре 1917 года. С большой долей уверенности можно сказать, что Собрание утвердило бы в России конституционную монархию. Это видно из состава делегатов. Сам Николай уже обращался к брату в письме от 3 марта: “Ваше императорское величество…” Таким образом, 304-летнее правление Дома Романовых и началось, и закончилось Михаилами… А Мотовилиха – это исторический, рабочий район Перми. Сначала здесь возник медеплавильный завод, затем – два пушечных… На одном из них работал мастером дед автора – Прокопий Лаврентьевич Казаков. А в глухой пермской деревушке Таракановке вел свое хозяйство Петр Петрович Кузнецов – дед по отцу, другой корень нашего рабоче-крестьянского рода.
120. “Уралсовету… Голощекину…” Член Уралсовета, военный комиссар Голощекин был одним из тех, кто принял решение о расстреле царской семьи в ночь с 17 на 18 июня 1918 года. Он же объявил о расстреле Николая Кровавого (только его) на собрании в Екатеринбуржском народном театре 18 июня. В тишине зала прозвучало требование: “Покажите тело!”, но Голощекин ушел от прямого ответа.
134. “Князя поставить Великого, Сняв с Закавказья его…” Ротмистр имеет в виду Великого князя Николая Николаевича, бывшего Верховного главнокомандующего (1914 – 1955 гг.), а затем – главнокомандующего кавказскими войсками. Популярный в войсках и в народе, Николай Николаевич, по мнению рассказчика, мог более успешно осуществить поход на Петроград, чем это сделал Николай Иудович Иванов. О популярности Великого князя говорит, в частности, и такой факт: в годы эмиграции монархические круги именно его выдвинули на императорский престол.
135. “В царский как раз юбилей”. 6 (19) мая 1918 года Николаю Александровичу Романову исполнилось полвека. В своем дневнике он пишет: “Дожил до 50 лет, даже самому странно!.. Батюшка с диаконом отслужил молебен, что было очень хорошо… Днем посидели час с четвертью в саду, грелись на теплом солнце… Не получаем никаких вестей от детей… и начинаем сомневаться, выехали ли они из Тобольска”. Вот так провел свой полувековой юбилей последний русский император: вдали от любимой семьи, в окружении стражи, которая или не помнила, или не хотела помнить об именинах бывшего царя. Скромный молебен да теплое солнышко – вот все, что получил он в подарок в этот юбилейный день – за два месяца до расстрела.
Продавец времени. Пилигрим
© Copyright: Юрий Арбеков, 2006
Свидетельство о публикации №106031400498
Свидетельство о публикации №106031400498
Рецензии
Юрий, признаюсь, я сейчас не просто под впечатлением... я под огромным впечатлением!
Ваш роман - замечательное произведение очень талантливого поэта!
Теперь, уже дочитав до конца эту часть, ещё остаюсь под впечатлением от прочитанного... Нельзя не восхититься огромнейшим трудом, который вложен в Ваш роман-эпопею, где автор так умело сумел объединить всё в одно целое. На фоне сегодняшних неспокойных событий, сюжет особенно воспринимается ярко, остро и волнующе. Читателю остаётся только восхищаться Вашим талантом, ведь благодаря Вам можно вот так увлечённо путешествовать по страницам истории великой страны, что-то вспомнить, а что-то может быть открыть для себя новое... И конечно же, судьбы героев романа тоже не могут оставить читателя равнодушным...
Ознакомилась с предыдущими рецензентами... радует, что среди них оказались и историки, которые дали положительный отклик и тоже считаю, что в школьной программе Ваш роман оказался бы очень своевременным и актуальным. Юрий, скажите, а книга с тех пор уже издана?
Хочется продолжения и хорошо, что оно есть! Обязательно буду читать дальше.
Интересно, захватывающе, познавательно!!! Огромное спасибо!!!
С теплом души и пожеланиями всего самого доброго,
Елена Тамарич 22.02.2016 22:16 • Заявить о нарушении
Ваш роман - замечательное произведение очень талантливого поэта!
Теперь, уже дочитав до конца эту часть, ещё остаюсь под впечатлением от прочитанного... Нельзя не восхититься огромнейшим трудом, который вложен в Ваш роман-эпопею, где автор так умело сумел объединить всё в одно целое. На фоне сегодняшних неспокойных событий, сюжет особенно воспринимается ярко, остро и волнующе. Читателю остаётся только восхищаться Вашим талантом, ведь благодаря Вам можно вот так увлечённо путешествовать по страницам истории великой страны, что-то вспомнить, а что-то может быть открыть для себя новое... И конечно же, судьбы героев романа тоже не могут оставить читателя равнодушным...
Ознакомилась с предыдущими рецензентами... радует, что среди них оказались и историки, которые дали положительный отклик и тоже считаю, что в школьной программе Ваш роман оказался бы очень своевременным и актуальным. Юрий, скажите, а книга с тех пор уже издана?
Хочется продолжения и хорошо, что оно есть! Обязательно буду читать дальше.
Интересно, захватывающе, познавательно!!! Огромное спасибо!!!
С теплом души и пожеланиями всего самого доброго,
Елена Тамарич 22.02.2016 22:16 • Заявить о нарушении
Спасибо за тёплые слова, Лена, а больше всего за то, что вас интересует история России, да ещё в поэтическом ключе. Это дорогого стоит.
История и проза -- это дело обычное, а вот лирику с историей совместить -- такое удавалось разве что Пушкину, Блоку да Твардовскому....
Насчёт отдельной книги я подумаю (бумажная дорого стоит, надо заказать электронную), но в журнале "Нижний Новгород" №4 за 2015 г. опубликовано начало моего романа "Русский пилигрим" (Поручик Смагин).
Искренне ваш,
Юрий Арбеков 28.02.2016 00:52 Заявить о нарушении
История и проза -- это дело обычное, а вот лирику с историей совместить -- такое удавалось разве что Пушкину, Блоку да Твардовскому....
Насчёт отдельной книги я подумаю (бумажная дорого стоит, надо заказать электронную), но в журнале "Нижний Новгород" №4 за 2015 г. опубликовано начало моего романа "Русский пилигрим" (Поручик Смагин).
Искренне ваш,
Юрий Арбеков 28.02.2016 00:52 Заявить о нарушении
Читаю продолжение (сделала копию)...
И опять много впечатлений! Сюжет развивающихся событий попутно окунает в просторы географии, в страницы истории, людских характеров и судеб... вторая часть читается так же легко и свободно, что можно даже на время представить, что смотришь художественный фильм(!) А может быть, когда-нибудь... кто знает, будет ещё и фильм.
Искренне желаю Вам успехов и удачи!
Елена Тамарич 28.02.2016 23:16 Заявить о нарушении
И опять много впечатлений! Сюжет развивающихся событий попутно окунает в просторы географии, в страницы истории, людских характеров и судеб... вторая часть читается так же легко и свободно, что можно даже на время представить, что смотришь художественный фильм(!) А может быть, когда-нибудь... кто знает, будет ещё и фильм.
Искренне желаю Вам успехов и удачи!
Елена Тамарич 28.02.2016 23:16 Заявить о нарушении
На это произведение написано 20 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.