Вадим Карлович Боо

Во сне я выдумал Вадима Карловича Боо.

Вадим Карлович Боо и его таппернитофон.

Вчера в ночь Вадим Карлович написал трактат “Об эстетике, смысле и собственной неустроенности”

Художнику Вадиму Карловичу Боо на выставке сделали критическое замечание на предмет отсутствия в его рисунке пространственной перспективы. Боо же в ответ заметил, что, мол, срал он на эту вашу пространственную перспективу. Так и сказал.

“Мылся, мылся, а борода все равно чешется!” – Порой с недовольством замечал Вадим Карлович.

Вадим Карлович писал юной Настеньке.
 “Настенька. Нарвал для вас
свежих осенних желудей!
Быть может я зайду
 сегодня к вам и буду
вашим гостем? И также
я могу принесть гематогену.”

“Прошу, прошу, Безмерно буду рада” –
писала Настенька в ответ.

Однако позже оказалось,
Боо принес каштаны и шербет.
Напутал все
Преклонных лет пройдоха,
Страстолюб.

Лукаво Настенька сказала,
Что знала б, дескать, все она
И знала б наперед, что он грозит пожаловать с шербетом
Сказала бы ему,
Чтоб шел он на ***.
Свои каштаны и шербет не позабыв унесть с собой.

 
Однажды Боо шел по улице и неожиданно для себя пришел к заключению. “К умозаключению” – тут же поправил он себя.

Однажды Боо шел по улице и неожиданно для себя пришел к умозаключению. “А ведь в пальто гулять решительно лучше чем без пальто!”.

Во время лекции кто-то гнусно и пошло пошутил. Самый никчёмный человек посмеялся. Несколько более одарённый сделал ему замечание. Еще более сообразительный ничего не сказал и просто поморщил нос. Но решительнее всех поступил Вадим Карлович Боо который вообще не пошел в институт и остался дома.

Однажды Вадим Карлович бродил без толку. Увидев надпись "тупик", он подумал "Наверняка ведь ****ят!" "Впрочем, - подумал он, - будет забавно, если нет", и смело шагнул в проём между двумя заборами.

Однажды Боо поехал в Петербург, но уронил свои очки в Неву и Петербург видеть перестал. “Как так!” – подумал он и в расстройстве чувств поехал обратно в Москву.

Однажды Боо поехал в Петербург осенью без зонта, надеясь что непременно найдется человек который захочет одолжить ему зонт. Однако такого человека в Петербурге не оказалось (вернее будет сказать, что у всех тех к кому обращался Вадим Карлович был только один зонт и он нужен был им самим. Боо им не верил, так как у него самого дома было около восьми различных зонтов, и называл этих людей фашистами и колониалистами. А также он обвинял их в попытке его (Боо) убить.) и, так как шел дождь Боо бегал по всему Петербургу в поисках магазина зонтов, и в конце концов таки купил искомое на последние деньги и тут же решил поехать с ним на финский залив. “Это определенно не самая лучшая идея, которая когда-либо приходила мне в голову. Это очевидно весьма плохая идея” – думал Вадим Карлович направляясь к финскому заливу с которого дул шквальный северный ветер, грозивший сломать только что купленный зонт. Не дойдя до того места откуда виден залив несколько шагов, Боо решил повернуть обратно. Но на обратном пути зонт таки не выдержал и сломался. “Как так!” – подумал Боо, что означало крайнюю степень расстройства.

Так как денег у Вадима Карловича почти не осталось, последущие дни он по большей части замерзая стоял под сломанным зонтом на перекрестке, пил холодный кефир, от которого еще больше замерзал и жевал булку, беспрестанно повторяя слова “Как так!”, терзая себя или же списывая все на трагическое стечение обстоятельств.


Однажды Вадима Карловича Боо спросили о том, что он думает по поводу своей картины “Барабанщики выбрасывают свои Барабаны”. Боо ответил в том духе, что находит эту картину весьма антисоветской.
 “Что же в ней антисоветского?” – переспросили его.
Боо ответил: “Не могу знать. Говоря на чистоту, изначально я планировал нарисовать совсем не то, что вы видите сейчас. Я пытался нарисовать человека сидящего на кровати с отрубленной женской ногой в руках и задумчиво смотрящего в окно. Ничего хоть сколько-нибудь антисоветского, одним словом”
“И ВСЕ ЖЕ? “ – переспросили его.
Этот вопрос вызвал мыслительный ступор у Вадима Карловича и он в течении получаса был каким-то космичским, или, вернее сказать, потусторонним, и со стеклянными и при этом остававшимися привычно строгими глазами, приподнимая брови он произносил отрывисто: “же”, “все” … “тут”, “там”, “же”, “же!!!” – потом как буд-то о чем-то задумывался, но по прошествии времени снова повторял: “все”, “же”…
Так как дальнейшие расспросы не представлялись чем-то возможным расспрашивающий сам пришел к умозаключению, что картина антисоветская оттого, что советская власть запрещает барабанщикам барабанить и потому они выбрасывают инвентарь, и ушел прочь довольный собой.
Стоит заметить, что изображены на этой картине были только барабанные палочки и какой-то олух в углу курящий “Тройку”.
Очнувшись Боо нашел картину не вполне насыщенной и не вполне монументальной и энергично малюя кисточкой подрисовал еще чью-то ногу, чему был несказанно рад, и что погрузило его в состояние чрезвычайной взволнованности, в котором он пребывал до самого вечера.

 
Вадим Карлович Боо отдал 100 рублей на борьбу с тоталитарным государством и, оставшись ни с чем, в буфете Библиотеки Ленина яростно и смело произнес: “Стакан за рупь и 20 грамм сахара!”, с прицелом на то, что тоталитарное государство еще больше потеряло оттого, что осталось при своем пакетике с чаем и кипятке. И то и другое было у Боо с собой. В рюкзаке.

 

Уезжая от юной Настеньки из подмосковного поселка Расторгуево, располагавшегося как раз с обратной стороны МКАДа, Вадим Карлович подойдя к железнодорожной кассе воинственно произнес “В Москву!!”, ударив по столу мелочью. И долго не мог понять, чего от него хотят.

Юная Настенька часто говорила Боо: “Я такая глупая.. что вы находите во мне…”. Боо отвечал: “Ей Богу, какие глупости лезут в вашу прелестную юную головку!” и шел есть свежеприготовленные Настенькой пельменьи.

 
Боо очень не любил Хармса.

Боо страсть как не любил Хармса. Вернее будет сказать, не понимал его. И часто листая томик “о … ” громогласно восклицал: “При чем здесь нос Ипатьева?”.
Ему все время объясняли связь, но Боо неизменно говорил: “Не могу взять в толк. Понять не могу. При чем тут так таки его нос?”.
Ему объясняли вновь.
Но по окончании объяснения он все же восклицал:
“Никак нельзя читать этого Хармса. Нет никакой возможности!”

 

Он часто приходил на почту, в отдел посылок и спрашивал: “Не приходило ли мне ч т о - н и б у д ь э д а к о е ?” И всякий раз получая отрицательный ответ он брел погрустневший домой, однако, преисполненный ясного понимания того, что нет никого, кто мог бы прислать ему ч т о - т о т а к о е.
А потом он целыми днями ездил в метро, переходя с ветки на ветку, из вагона в вагон. Он перечитывал футуристов начала века. Вглядывался в лица людей и, иногда, улыбался.
Улыбался в своей типичной неочевидной манере. Неочевидной для тех кто когда-либо задавался целью понять, что же скрывается под его изменчивыми, едва уловимыми выражениями лица. Неочевидной, впрочем, и для всех остальных.