На круги своя

 " Я уеду из этой деревни…"
 (Николай Рубцов)

_ _ _
 

И я тоже уехал из этой
деревушки, где жил тридцать пять
долгих лет. И когда б мои лета
повернуть неожиданно вспять,
я б, конечно, вернулся в те годы,
где мы жили путём да ладом -
в своё детство, на лоно природы
в наш слегка покосившийся дом
в захолустье, у края планеты,
как сумел он с неё не упасть?!
…Ярче всех мне запомнилось лето -
лето было там большую часть
может – века, а может быть – года,
солнце там не сходило с небес
круглый день. Там почти к огородам
приближался кустарник. А лес
начинался за ним. И по вёснам
он от птичьих звенел голосов -
птицы гнёзда свивали на соснах,
из других возвратившись лесов,
прилетев через многие мили,
к нам - птенцов выводить здесь и петь.
Мы с соседским мальчишкой ходили
(любопытные, надо ж!) - смотреть
на снесённые в гнёзда яички,
мы не били, не трогали их,
зря носились встревожено птички
по-над нами…
 Занятий иных
было много у нас - земляника
поспевала в июле в лугах,
когда лето, достигшее пика
оводами гудело. Шагах
в двадцати от околицы - ляга
то есть пруд и глубок и широк
нас купаться манил. Но отвага
там нужна была - прямо у ног,
извиваясь, пиявки крутились,
только стоило в воду ступить,
да коровы сюда приходили
в жаркий полдень - водички попить.
В том числе была наша корова,
в трёх дворах их держали тогда,
пить хотелось им снова и снова:
жарко, гнус: комары, овода.
И в водичке коровьи «лепёшки»
зеленели и плавали. Но
всё равно, осмелев понемножку,
мы, раздевшись, ложились на дно
возле берега, по дну руками
загребая, кричали: "Плывём!"
А потом вылезали на камень -
он большой был и плоский. На нём
загорали. Большие ребята
на средине купались пруда,
там, где глубь. Ну а мы, дошколята
на них только смотрели. Тогда
в небольшой - в семь домов - деревушке
было трое - нас старше - ребят
лет на шесть. Да ещё две девчушки
в нашу ровню. Какой там детсад
в те года, да ещё в глухомани,
где ни света, ни радио, где
лучший транспорт - телега да сани,
мерин Барсик, привыкший к узде.
Мой детсад - это луг, это поле,
это птичьи в лесу голоса,
это нищенки бабушки Оли -
из избы-развалюхи глаза,
что четыре рубля получала
пенсиона - на месяц. Она
за подачки на картах гадала
по другим деревушкам. Война
многих вдовами сделала женщин,
вот таких, как та Ольга, старух,
и пускай её пенсия меньше
воробьиного носика - дух
в ней был твёрдый, к тому же - весёлый
и легка на гаданья рука.
Баба Оля задолго задолго до школы
научила меня в дурака
подкидного играть. И играли
мы с ней - старый да малый. И я
побеждал бабу Олю едва ли
раз из сыгранной сотни. Моя
в раз ослепшая баба Ульяна,
когда годик всего лишь мне был,
с русской печки, что вместо дивана
ей служила, игральный наш пыл
охлаждала - словами, без злобы.
Бабы Оли смеялись глаза.
…А ещё металлический обод,
что с тележного снят колеса,
мне игрушкой служил. Босоногий
я бегу (мне казалось - лечу!)
по траве - без пути и дороги -
вдоль деревни и обод качу,
подгоняю рукой. Обод катит
и звенит, если камешек вдруг
под него попадёт, и некстати
вдруг подпрыгнет, отбившись от рук
от моих, и в густую крапиву
улетит - надо лезть, доставать.
А какой я был в детстве счастливый,
когда осенью мы на кровать
водружали набитый соломой
мне служивший матрацем - мешок.
Да, с вещицей такой не знакомо
поколение новое - в шок
может ввергнуть такая "постеля"
современного мальчика. Но,
когда зимние выли метели
за окном и стучали в окно
дед-морозы, лежать на соломе
и вдыхать её запах - тогда
ничего лучше не было, кроме
как сушёная брюква. Да-да,
в годы те много брюквы и репы
вырастало на грядках у нас.
Брюква к осени ширилась, крепла,
круглой делалась в профиль и в фас.
А потом её в погреб таскали
и зимою, в большом чугуне
на большие куски разрезали.
В русской печке на жарком огне
брюква делалась мягкой, как студень
и превкусной. Ещё из неё
с давних пор деревенские люди
сладость делали детям - сушьё:
просто мелко крошили и клали
на широкие противни. И -
на горячие угли. Вначале
сок из брюквы шипел-выходил,
брюква за ночь одну превращалась
натурально - в печи - в сухари.
Сухарём этим мы угощались
как конфетой - за щёку бери
и соси, как леденчик - так сладко
вдруг проглотишь язык вместе с ним.
…Зимы шли до обидного гладко,
и почти что не помню я зим,
потому что мороз и сугробы
до окошек, а стёкла в них сплошь
льдом покрыты и инеем. Чтобы
мир увидеть - продышишь, протрёшь
тёплым пальцем дыру на стеколке -
она плёнкой затянется - враз!
Вкруг деревни зимой выли волки,
это - правда, без всяких прикрас.
Мать на снег за избой расстилала
полотенца и простыни, чтоб
они стали белей. Мышковала
в чистом поле лисица. Сугроб
у крыльца становился всё выше,
но зима подходила к концу,
таял снег, звонко капало с крыши
по завалинке и по крыльцу.
Там, где солнце светило на избу
больше – с южной её стороны,
самой первой проталины признак
появлялся – внизу, у стены
проступала вдруг желтая травка
прошлогодняя, глаз веселя -
долгожданного лета заявка!
А потом, постепенно, земля
под стеной отбирала у снега
сантиметры и пяди, черна.
И по ней так хотелось побегать
босиком!… Но не сразу весна
побеждала в сраженье со стужей –
дед-мороз упирался, как чёрт.
Снег был рыхлым внутри, а снаружи,
на сугробах – и плотен, и твёрд.
И по насту тому было можно
почитай до обеда с утра
нам носится, презрев осторожность –
он держал! Ледяная кора
прахом шла во второй половине
по апрельскому длинного дня…
Те года вспоминаются ныне,
как какая-то сказка, дразня
мою память, особенно – ночью,
когда надо б уснуть и – невмочь,
и всплывают обрывки и клочья
тех картин – и не гонишь их прочь,
а пытаешься снова и снова
заглянуть в своё детство…
 Наш кот,
только-только с земного покрова
снег последний с водою сойдёт,
уходил – аж до первого снега –
в лес, и жил там, в лесу, напролёт
лето всё. Что служило ночлегом
там ему, что он ел? Только кот
возвращался домой разжиревшим
как ни в чём не бывало – к зиме.
Может быть, он там виделся с лешим –
в том лесу. Леший грезился мне
по понятиям бабы Ульяны
мужиком – выше сосен и весь
в волосах. Леший пас на полянах
и в чаще, скот, который был здесь,
в деревушке у нас – три десятка
годовалых телят. Крёстный мой,
дядя Саша, он лешему «взятку»,
то есть клятву давал. И домой
возвращался, лишь утром проводит
в лес телят – сам себе господин!
И телята до вечера ходят
по борам. И из них ни один
не терялся в лесу за всё лето,
несмотря на телячию прыть.
«Пастуху» дядя Саша за это
обещался всё лето не брить
бороды, иль не спать с тёткой Анной –
своей жёнкой в пастуший сезон.
Те телята велись постоянно
здесь, у нас. Тётка Анна и он
их на маленькой ферме кормили
и поили. Когда же бычки
набирали свой вес – уводили
их на бойню - в райцентр – мужички
не из наших. Потом пригоняли
к нам в деревню теляток других.
Так вот жизнь и текла. И едва ли
на свои всё вернётся круги.
Нет и нет! Разве только что ветер,
как в Писании сказано – он,
всё и вся повидавший на свете,
с четырёх возвратившись сторон
перейдёт снова с юга на север
и с востока на запад, кружась
на ходу на своём… И на древе –
древе жизни – извечная связь
меж ветвями его и корнями
роковой обозначит разрыв…
В сентябре мы с большими парнями
в перелеске палили костры
и пекли на кострищах картошку,
а вокруг шелестел листопад.
В шесть годов я уже понемножку
стал грамматике знать – старший брат
привозил мои первые книжки
из райцентра, показывал мне
«аз» и «буки». Я бросил в картишки
с бабой Олей играть, и вполне
научился владеть алфавитом
и читать, пусть пока по складам.
То, что в детские годы привито –
никаким не сдаётся годам:
и сейчас я «Федорино горе»
если надо, прочту наизусть,
как тогда, наизусть, бабе Оле,
бабе Уле и матери - бьюсь
об заклад, если где-то хоть словом
ошибусь… А ещё, а ещё
жизни будущей твердь и основа -
вера в Бога. И я был крещён
в шесть годков – настоящий священник
к нам в сузёмок* в одну из тех зим
вдруг нагрянул. В хрущёвское время
то был подвиг. И крёстным моим
стал весёлый пастух дядя Саша –
он ребёнка - меня - на руках
над купелью держал. В круглой чаше
поп, обрядную кисть обмакав,
вывел крест на челе мне – елеем
и на шею (мой крёстный помог)
мне распятье надел. Я, не смея
глаз поднять, думал: поп – это Бог,
потому что по взрослым рассказам,
Бог – старик с бородой и с крестом.
Да и то – что мог детский мой разум
подсказать? Это будет потом,
уж довольно во взрослые лета
я пойму и поверю – Он есть,
Он велик и могуч, но при этом
мы не видим Его… И прочесть
два Завета – и Ветхий и Новый
я смогу где-то лет в двадцать семь…
Да, я в детство вернулся бы снова,
навсегда бы ушёл, насовсем.
Может быть, потому мне и снится
странный сон и не раз, и не два:
лето, солнышко в небе искрится,
на деревне и в поле трава
зеленеет и ярко и сочно,
я - у нашей избы на крыльце.
Вижу все семь избушек – воочью,
но – вначале деревни, в конце
ни тропиночки нет, ни дороги -
сплошь облитая солнцем трава,
и у нашего так же порога,
будто я и не шёл по ней, а
прилетел на крыльцо – не помята
травка возле ступней. А день,
тёпл и ласков, как в детстве, когда-то.
От березы дырявая тень
на несмятую зелень ложится.
И я вдруг понимаю, что тут
я один, только ласточки-птицы
тёплый воздух крылами стригут,
но никто по деревне не ходит,
ни мычанья, ни звука – нигде,
а за нашей избой, в огороде
так же брюква растёт на гряде.
Но и к ней – ни следа, ни приметы,
чтобы кто к огороду прошёл.
Ни души нет в округе, но мне-то
почему-то во сне хорошо
и тепло – одному. На ступеньке
я стою, озираюсь вокруг,
рад, что вижу свою деревеньку.
Просыпаюсь и мыслю: а вдруг
после смерти физической, после
моего на земле бытия
я вернусь в своё детство – не в гости
а навечно - на крУги своя?

 _ _ _

 зима 2006 г.