Гении и Юноны

Пролог


Для кого-то неформальные молодежные группировки являют собой отбросы общества, не перестают быть предметом насмешек, и вообще, служат образцом крайне безобразного поведения. Для других же, неформалы – люди предрасположенные к рок-музыке и, сами по себе, чертовски одаренные существа. И те и другие по-своему правы, есть в жизни неформала первое и второе, примерно, в одинаковой пропорции. Но я боюсь ставить черту, наперекор общепринятым доводам ставить свой штамп. Я лишь расскажу о неформальной жизни так, как я е видел изнутри. Ныне же, наблюдая поверх, опираясь в основном на воспоминания, попытаюсь воссоздать общую картину настроений и событий, стремительно сменивших друг друга.


Рекс, пионеры и оппозиция


Рекс был негласным лидером центровых неформалов, основного пласта молодежного рок-движения города Омска. Наша компашка примкнула к их рядам значительно позже, собрала все сливки и снова махнула в провинцию, изредка встречая Рекса и его команду в городе. Рекс, как яростный политолог, расслоил все неформальное сообщество, классовая борьба разразилась не на шутку.

Те, кто примыкал непосредственно к своему лидеру, в основном девушки и молодые ребята, которых потянула на подвиги исключительно «новая волна» в рок-музыке, считались ядром партии. Тех кто выходил из прилегающих к центру районов, надлежало называть пионерами. Чтобы тебе навязали красный галстук необходимо было пройти скромное посвящение бутылкой водки и нешуточным экзаменом по року, как музыкальному направлению. Твоя осведомленность играла тебе на руку, особенно если родители в детстве отдали тебя в музыкальную школу и там ты обучился сколько мог нотной грамоте и игре на домбре, фортепиано и скрипке. Заработанные очки позже сливались в бонус, делавший тебя ячейкой партии.

В основе своей это были подростки из обеспеченных семей, разъевшиеся на хлебе с маслом, супротив нашей то безотцовщине. Пионеры мило улыбались белыми зубами, посиживая на парапете и некоторые из них даже читали Двери Восприятия Хаксли, подчеркнуто утонченные неформалы. Здесь, на парапете, можно было курить в открытую, а переодевшись из модного шмотья в джинсовые отрепья в био туалете, покрасоваться своим прикидом: количеством нашивок, клепок-заклепок, балахонами с рисунками Сида Вишеза с иглой в руках. У них было смутное представление о неформалах как таковых, для них их теперешний театральный образ жизни с переодеваниями и сменой ролей, в зависимости от того, где они находились, считался в высшей степени неформальным. Вы можете встретить пионеров на улицах любого города, быстро шагающих и, как правило, стесняющихся своего прежнего облика в нормальной общественной среде, но не подающих вида.

Среди них находились и другого рода неформалы, эти ребята держались поодаль от массовок с леденцами и дисками MonoWar в руках. Их именовали ВТРовцами, зашифровав под аббревиатурой «Вольно Тусующегося Рас****яя. » Это определение подходило для них как нельзя лучше.

ВТРовцы не считали себя пионерами, более того, они ни с кем не считались, по этому их всегда побаивались. Большая часть из них побывала в таких передрягах, что мама родная! Для ВТРовца рок бы не направлением в музыке, но образом жизни. Рок – это судьба, а не тот фантик, за который его часто принимают для определения культурного разложения масс.

В каждом дворе существовала своя тусовка ВТРовцев. Элитные рас****яи становились знамениты на весь город, участвуя в больших драках, сколачивая музыкальный коллектив и выступая. Те, кто жил понятием рок-культура, удачно вписывались в неформальную жизнь города и в скором времени становились уважаемыми людьми, пусть и в узких кругах, но рок-музыка никогда не имела массовый спрос.

Были и добрые панки с помойки, так они себя называли. Те же неформалы, только начисто лишенные музыкального дарования. Они претерпевали невзгоды погоды под старым мостом, пили дешевое вино и набивались в знакомые всем и каждому, только бы выручить десятку на выпивку. Их неряшливый вид ни кому не докучал, миролюбивые и лишенные агрессии, каковая сопутствует каждому выпивохе. В корень отличались панки от скинов, у которых в голове замкнуты провода. Последние постоянно зачинали стычки на фоне своего слабоумия. Но Рекс тесно общался со скинами, тем самым ограждая своих отпрысков-пионеров от кулаков лысых.

Рекс собрал возле себя фанатов-потребителей, но творцы своей судьбы остались на задворках и жили своей жизнью, не менее, но более неформальной, чем, возможно, это понятие содержит в себе по определению.

О таких ребятах и пойдет речь в дальнейшем повествовании.



Ангел


Кто-то запустил сюда этот зверинец пушистых соболей, игриво сверкающих на солнце норок, ондатр и бобров, лисиц и кудрявых каракуль, павлиньих перьев и дубленых шкур, турецких кожанок, замшевых по большей части, кто-то отворил клетки и звери выбежали на зов цивилизации. И цивилизация разрядилась в меха, цивилизация спрятала бледные ручонки в широкие карманы, надушенные шеи, затянутые галстуками – в колючие воротники, отяжеленные драгметаллом уши – в шапки и теперь, шумливая река цивилизации струилась вниз по крутым ступеням подземного перехода. В глумливом блеске ворса искажалась вся правда жизни, волосы дыбились от прикасания друг с другом, разряжаясь электрической дугой гордости и высокомерия. И бесконечные дела волокли напомаженные и выбритые тела к переходу, потом наверх, заставляли хвататься за грязные ручки и поручни транспорта, вынуждали прикидывать в ум формулы, доставать из портфелей бумаги и трясти ими.

Но позже всего размышлял Ангел. Он сидел у последней ступени, растянувшись, расставляя подножки роскошным дамам и обаятельным мужчинам. И все ради того, чтоб те обратили на него внимание, свернули газетой свои мысли и теперь, глядя на него, подчинились интуиции. Отсчитали пару купюр или несколько монет и бросили к его ногам, к ногам Ангела, печально сложившего под задницу крылья.

В его глазах струилась река времени, но совершенно в обратном направлении, будь то река, перекрытая плотиной, нашедшая противоречие в тупике и попятившаяся назад. Резиновые утята и перевернутая пластиковая ванночка, порванные шлепанцы и мыльные пузыри то появлялись, то пропадали на гребне волны. Ангел держал обмороженную руку напоказ, торчащий из рукава обрубок возмущал нелогичным продолжением здоровой конечности сентиментальных граждан. Последние в страхе за свои руки молились небесам и раскошеливались, ну а те, кто пытался увернуться от метких стрел совести, корчил из себя Робин Гуда, возвращался через минуту, опускал в коробку десятку и был доволен собой, клялся в душе, что будь у него на спине третья рука, он так и похлопал бы себя по плечу. Другие, как правило дети, с важным видом прогуливались вдоль торговых киосков, шмыгали носом и не упускали возможности разразиться короткими смешками в адрес пьяного Ангела.

Он был предан одному переходу, пролегающему между ТЦ и Главпочтамтом, и с самого утра до поздней ночи просиживал на бетонном полу, подмяв под себя незримые крылышки. И зимой, в тридцати градусный мороз он продолжал просить милостыню немым взглядом святоши, взглядом, в котором тонул очередной резиновый утенок, а перевернутая ванночка давала трещину. По истине умоляющими были его глаза, но в высшей мере безучастными к происходящему не то, что в мире, здесь, у себя под носом. Ангел никогда не считал заработанных денег, сгребал в карман все, что оставалось после вечернего рейда гопоты.

Возможно потому и назвали его Ангелом, что все в нем было от святоши: мученический облик, глаза, налитые слезами и обращенные в потолок, дырявая куртка, едва согревающая продрогшее тело. У Ангела не было друзей кроме неформалов, стритующих в переходе, зарабатывающих подобным же образом. Обтянутые в кольчугу из кожи и заклепок они наперехват тянули куплеты Цоя и ГО, отрабатывая технику пространного боя на стареньких шестиструнках. После шмона гопников, у нефоров, как правило оставалось меньше чем у Ангела, с Ангела брали половину по щедрости душевной, потому стритовщики добрую часть заработка сваливали в его коробку, не желая мириться со своей четвертью.

К полуночи ангела поднимали и разогревали спиртом, ВТРовцы «честно» отсчитывали свою часть, громко ведя математический счет дробям, но скорее себе в утешение, Ангел ни черта не понимал в дробях, но был голоден и хотел нажраться, чтобы хоть как-то утолить зудящую боль. ВТРовцы вливали в беззубую глотку попрошайки бутылку Трояра, и химический очиститель для ванн на основе этилового спирта и биодобавок, быстро приводил оцепеневшего Ангела в состояние эйфории. И когда нимб начинал пригревать затылок, когда разбуженная кровь, вскипая во всем теле приходила в ярость, от попытки ее отбелить, то Ангела поспешно отводили домой, бросали у квартиры и старая бабка, по привычному стуку в дверь, находила блудного сына распластавшимся на площадке и собиравшим в горсть блевотину и сгустки опорожненной крови.

Механизм выделения был у него начисто отморожен, Ангел мочился под себя и по звуку «Ы-ыг» было ясно, что он опростался. Говорить он не мог после того, как уснул зимой на ступенях перехода с открытым ртом, посчитав излишеством заправить язык в беззубую пасть. БТРовцы нашли его утром, привели в чувство и при попытке поднять тело мученика оказались небрежными, оторвав часть языка, примерзшего к железной ступени.

Ангелу было тридцать с небольшим, но выглядел он на шестнадцать. Иссиня-белый, цветом кожи он больше походил на заиндевевшее окно, а рубцы и шрамы вырисовывали загогулины, словно метель приспособила лезвие ножа для начертания узоров на окне. Возможно есть доля правды в том, что в холоде время жизни клеток человеческого организма дольше, но всем своим существом, Ангел внушал ужас мертвеца: синие губы, растекшиеся по подбородку, на месте привычного блеска зубов зияла черная дыра, оторванная рука, которую обглодала собака или пожрали черви.

В глубочайшем подвале, в самой глубине мегаполиса, звучит тихий стон и плач, взвизг железного, отбеленного Трояром сердца. Ангел сидит, подбоченившись на ступени, а в глазах утята перемежаются с белой королевской форелью, а разорванные шлепанцы губ играют на перекате вол слюнявой реки, смывающую в переход роскошь цивилизации.


Шрам


Плотного телосложения панк, коротко стриженый, с неподражаемой щетиной, прерывающейся на левой щеке глубоким и длинным шрамом в длину лезвия перочинного ножа. Он носил черную нейлоновую куртку с облегающим шею воротничком и громко хлюпал по мокрому снегу берцами. В заднем кармане джинсов Шрам носил «бабочку», ловко расправляющую крылья, независимо от того, в какой руке он вертел ею. Он был молчалив, но не задумчив: задумчивость приводит к нерешительности. Но при слове «стрелка» Шрам поднимал от земли взгляд и высовывал синие кулаки из карманов. Всегда бил первым и уходил с поля битвы последним, друзья неформалы буквально отталкивали его от интеллигентного вида парнишки, в испачканной кровью рубашке, при этом рискуя получить в морду.

В детстве он жил с матерью и отчимом. Отчим смотрел телевизор, играл в Dendy и насиловал его мать. Однажды случилось так, что они с матерью решили сопроводить иждивенца за дверь, но тот упирался до последнего, толкнул мать и мать в отчаянии рухнула на пол, сломав ребро и оторвав дверью мизинец на левой ноге. Тогда Шрам, а через несколько минут после происшедшего его по праву можно было так величать, вылетел из кухни с ножом и всадил его по самую рукоять в живот отчима, из пуза фонтаном хлынула кровь, выпитая за семь лет совместного проживания с матерью. Еще в сознании, отчим выхватил нож из рук Шрама и полоснул его по лицу.

Отчим провалялся в больнице несколько дней и отправился прямиком в ад, заниматься незавидным подсчетом дантовских кругов. Шраму дали два года в несовершенолетке, отсидев свое он вернулся домой и попытался окончить школу, но был исключен за систематическое избиение старшеклассников. Мать возненавидела сына, признав любовь к почившему ебырю доминантой, над любовью к своему отсидевшему срок спасителю-сыну. Впрочем, он не удивился такому повороту событий, в глубине души он знал и был уверен, что мать его ненормальная, что она мазохистка. Термин далеко не научный, но бытовой, она всегда находила усладу в насилии, и еще стоило разобраться, что ей больше приходилось по духу: ебля или избиение.

Шрам ушел из дома. Спускаясь вниз по лестнице, он избил соседку. Слухи нашли ее в больнице, на хирургическом столе, но старушенция выкарабкалась и для Шрама этот инцидент не возымел последствий. Последние два года он жил, вписываясь у друзей. Пристрастился к Трояру, но ни кому не жаловался на рези при мочеиспускании. Он никогда не жаловался, это было против правил, но и ни кого не жалел, кроме Ангела.

Ангел был другом Шраму. Говорят, что они даже разговаривали между собой, но это вряд ли возможно, Ангел физически не был способен на это после того, как поделился частью языка со ступенью в переходе. Может быть их сплотило горе, но оба они не выдавали своих чувств, только если оставались вдвоем, когда дружная компания нефоров откупоривала бутылки с пойлом, а готовый святоша валялся в собственном дерьме, Шрам поднимал его и волочил домой на собственной спине.

-Ты, черт возьми, здорово напился! – Говорил он. – Опять мамаша не впустит в дом. Тебе бы бросить эту ***ню, подохнешь ведь? Ну, встань! И не держишься на ногах совсем…

-Ухх… - падал на землю Ангел, будто сорвался с ветви райского дерева, одолел слой облаков и шмякнулся о землю бесформенным мешком.

-Бросай, Ангел! Мне тебя еще две остановки тащить! Знаешь, мне иногда кажется, что ты действительно ангел, что если я дотащу тебя до подъезда, бог простит меня, и не будет на мне греха. – Шрам улыбался.

-Хы! – Ангел, еще способный выражать эмоции, грубо подыграл Шраму.

Шрам бросал Ангела в сугроб и закидывал снегом, тот защищался одной единственной рукой, смешивая отрыжку с утробным смехом. И звук этот заглушал треск троллейбусный искр, сыплющих золотом, исчезающих на дороге воровских монет.


Остановился милицейский бобик и моложавый сержант полез с допросами, хватаясь за карательный резиновый инструмент.

-Вяжи меня, я заблюю весь салон! Я наблюю на твои штаны! – Кричал Шрам. – А его не тронь, права не имеешь! Он – Ангел! Ха-ха-ха!

И, словно оживший со страниц рассказов Маркеса, Ангел гоготал, получив в бесчувственный зад пинок, но не способный раскрыть крылья, он унимался, зарываясь с головой в снег, отхаркивая кровь. Волна слез в его глазах накрывала утят, переворачивала обмывочное суденышко и быстрые искорки мыльных пузырей лопались, оставляя за собой шлейф габаритных огней милицейского бобика.

Шрам волочил Ангела к подъезду и оставлял у скамейки. Комкал снежок и с вызовом бросал в окно на втором этаже. Через минуту старческое лицо появлялось в форточке, застигнутое врасплох светом фонаря, чертыхаясь, но уже через десять минут, перекатываясь на ступеньках, появлялась старушка и уводила Ангела в райскую обитель.

Где еще увидишь, что ангелы живут в хрущевках на втором этаже, так далеко от их привычного местообитания?

Она укладывала его на кровать, стаскивала одежду и стирала до двух ночи, то и дело припадая к бутылке портвейна и управившись, обнимала батарею и горько плакала до самого утра. И слезы эти, горше чем слезы девы Марии, падали на линолеум на один такт запаздывая передвижению секундной стрелки настенных часов.

-Что ты возишься с ним? – Смеялся Тема-Скин, отнимая у Мальта пойло и считая чужие глотки.

-Заткнитесь, ублюдки. Мальт, сыграй «Солнечные дни».

Это единственная песня, под которую Ангел улыбался беззубой пастью, показывая кусок языка. Его колотила дрожь, приятная дрожь, какая случается с тобой, когда погружаешься с мороза в теплую ванну.


Кипсола – пещерный человек


Скип уверял, что с латыни Кипсола ничто иное, как – пещерный человек. Но в ее облике мало что находило сходств с доисторической женщиной. Правда, был один фильм, мне помнится, снятый BBC, в нем показывали жизнь пещерных людей изнутри. Мужчина, словно самец из соседнего стада орангутангов, буйно приплясывал в окружении самок, являя собой дикость, а торчащий колом член – демонстрировал серьезность намерений. Он прыгал на понравившуюся ему самку и так работал задницей, что жертва натирала на лбу синяк, ударяясь головой о землю. Этой самкой была Кипсола.

Она нравилась всем самцам, внешний облик которых изменила цивилизация, но не их повадки. Инстинкт самца заложен глубоко в подкорке, ни какой психоанализ не способен выудить этого зверька из своей глубокой норки. Дядюшка Фрейд держится за спину, копошась палочкой в этой норке, а зверек знай себе сидит и горит нетерпением наброситься на свою жертву, но смиренный на зов симулянта. Кипсола давала всем, кто находил в себе мужества прямо сказать: «Я хочу тебя выебать!»

-Ты хочешь меня выебать?

-Да, хочу!

И не смущайтесь, глядя на ее грациозно танцующий зад, она не уходит от предложения, она влечет за собой:

-Где ты хочешь? Тебе нравятся эти кусты? Может мы вместимся в кабинке био туалета? Давай-ка спрячемся здесь! Черт возьми! Ты хочешь меня!? Ну так, выеби меня прямо здесь!

Кипсола обескуражила бы своим гуманизмом Сартровскую «Тошноту». Рядом с ней каждый исходил мускусным запахом страсти и безграничным человеколюбием. Она трудилась во благо всего человечества. И даже самый задрипанный буквоед, вдруг нашедший себя в гомосексуализме, испытал бы непреодолимое желание, потрись бы он об ее бедро, словно рука об волшебную лампу Аладдина. Эффект один: сонное и зевающее либидо всколыхнулось бы, словно шелудивый пес заподозрил в кустах неладное, он бы разрядил воздух озоном и, повесив язык на плечо, заплетаясь в собственных лапах, опрометью нырнул в кусты, покажись там обворожительная Каштанка в откровенном ракурсе с приподнятым хвостом.

Кипсола строго определила свое жизненное кредо: трахаться, дарить миру плотскую любовь, взамен на его – мира, несправедливость. Она была больна раком крови, врачи отписались пятью годами, заполнив последние страницы истории болезни торопливо-корявым почерком. Надо сказать, родители ее, состоятельные люди, не скупились на повторные анализы, осмотры всякий раз у разных докторов, народных знахарей и прочих. Но дальнейшая трата родительских денег казалась ей бессмысленной, Кипсола смирилась со своей участью и начала искать для себя выгоду в сложившейся ситуации. В одном ей повезло: бог не наградил ее фригидностью в купе с роковой болезнью. Обычное правило, к коему скептики-философы брезгуют своим вниманием, - всегда исходить из лучшего. Но Кипсола взяла это правило на вооружение.

Побывало в ее бездонной дыре все неформальское сообщество, для коих широта их собственной души удачно рифмовалась с шириной стенок ее влагалища. И каждый поочередно был влюблен в Кипсолу, но ни кто не сопереживал ей, ни кто кроме Шрама, он любил ее по-настоящему, но не в его компетенции выказывать чувства. Каждый клялся в безграничной любви к ее расщелине, к ее большим глазам и рыжим волосам, но наутро, в похмельном состоянии, сводил все к игре воображения и займу денег на похмелку.

И когда на кухне разворачивалась драма дребезжащих струн расстроенной гитары, когда Оззи ревел в колонках, а кто-то шустрый ставил более близкий аббревиатуре ВТР «Перекресток» Чижей, голоса смолкали и бутылка изнутри покрывалась потом от согревающих ее рук. Только Шрам задерживался в душной от ночных оргий комнате, подставляя к иссохшим губам Кипсолы кружку кипяченой воды. И, возможно, Кипсола любила его, но отдаться этому чувству сполна, все равно, что похоронить в груде грязного, валяющегося на краю дивана белья, свое жизненное кредо. Полюбить, это значит отчаяться, значит вновь обрести смысл. Мудра пословица, в которой жизнь заново можно начать даже за день до смерти, но не ведал тот мудрец о чем говорил. Или у него ни все в порядке с головой, или душа его вмещала всю ртутную тяжесть чувств, на которые вообще способен человек, способно его сердце. И Кипсола понимала это, надо отдать ей должное, бесконечный ритм телодвижений сотрясал ее мозг, но до критической отметки дело, стало быть, не доходило. И врачам работенки поубавилось и моралистам.


Сатана


Она сверкала медными браслетами и цепями, коих на ее обеих руках насчитывалось, что у цыганки. Уши прострелены серебряными слезинками, волосы черные как сама чернота, как смоль, поблескивающая в лучах солнца. Пухленькая девчушка, не лишенная черт сексуальности. Сатана вышла в нашу неформальскую тусовку из сатанинских аудиозаписей преимущественно западных исполнителей, которые она впитывала, как губка, в тесных стенах квартиры.

С ее появлением темный демон Искушения спрятался под наши спины, он выбрал себе завидную нишу, о его присутствии можно было догадываться по тяжелому хрипу Сатаны.

-Я – медиум между миром живых и мертвых, - твердила Сатана. – Все, в чем теплится жизнь, есть дуновение крыльев дьявола.

Но эта сказка про разбито яйцо. Из Сатаны могла бы выйти прилежная дамочка, учитель химии, к примеру. Она могла быть верной женой и страстной любовницей, а еще, как другая сторона медали – хиппи. В общем, пластилин, лепи что пожелаешь. Под час ее мягкотелость раздражала.

За лепку ее нового «Я» взялся Вран. Он совратил ее своим утробным кудахтаньем и Сатана решила, что в нем тоже течет зловонная река Коцит, а на берегах ее распускаются чудесные соцветия асфедалов. Наверное, так и было, но только в случае, если этого хотел сам Вран. Он слыл большим театралом.

-У тебя красивые глаза. Гм. – Закинул удочку Вран.

-А у тебя волосы вьются. – Сатана уподобляла язык морской волне, слизывая соль с камня.

Но чаще молчаливая, она являла собой образ охранника, скрестившего в обеих руках рапиры, над храмом своей проданной дьяволу души. Подвыпивши, она закатывала глаза и черт бубнил ее пухленькими губками адскую молитву, если у них в преисподней вообще принято иносказательно упоминать имя Вельзевула. Как бы то ни было, ее слова вселяли жуткий страх, если от выпитого прекращал что-либо соображать.

В компании деклассированных элементов Сатана пела оперетту Nightwish и голос ее лился медленно, заполняя ушную раковину бурлящим океаном, молоточки стрекотали по наковальне, накаляя мозг докрасна. В ее же мозгу дела обстояли иначе: миллиарды клеток рушились, срывались с нервных нитей, словно дерево теряет листву в осень, капилляры лопались и впрыскивали в серое вещество струйки, запекающейся на лету крови. Она была больна раком мозга. И если в случае с Кипсолой врачи давали хоть какую-то гарантию, то здесь они разводили руки, листая медицинскую энциклопедию и тыча пальцем в страницу, что вот, мол, глядите, только нам ни к чему эта ответственность. Конечно обследование она прошла и даже употребляла лекарства, замедляющие ход времени, но ничего не попишешь, рак мозга не вылечить щелчком пальцев. И стоит ли вообще говорить о выздоровлении, когда мы имеем дело с чумой, со злокачественной опухолью, с раком, что по сути одно? Конечно, нет.

Между тем, мозг Сатаны разрушался под буйное пьянство друзей неформалов, дребезжание струн гитары, звон битого стекла. Она могла потерять сознание в любое время дня и ночи, и не шелохнувшись лежать, пока ей не спустят спасительный канат в кратер просыпающегося вулкана. Эти приступы случались с ней с незавидным постоянством.

-Что ты помнишь? – Подносили воды друзья, уже уложив ее на постель.

-Ну, мы шли по Любинскому… Шрама помню, он протянул ко мне руки и… я упала куда-то глубоко. Потом сонмы рук и ни за одну не уцепиться.

Каково это быть марионеткой в руках Господа нашего?


В один из вечеров, я, в которой раз, ушел из дома. Взял с тумбочки сигареты, какие-то деньги и хлопнул дверью в ответ на материнские упреки. Мы здорово повздорили, ситуация со Шрамом, помните? Примерно из того же теста, но соли значительно больше. В отличие от Шрама я оградил себя от крайностей и вышел в ночь с тяжелой головой. Ночь лечит почище всяких таблеток. Поднялся на пятый этаж соседнего дома, купил две бутылки самогона. Одну выпил с ребятами в незнакомом дворе, они играли на гитаре Башлачева, я не смог пройти мимо. Потом уперся в дом Враши, он впустил меня и пригрел чаем. Когда он открыл дверь я удивился, какая большая штука упирается ему в живот. Он выдавил решительное «Гм» и зажег свет.

-Извини, Враша, я не кстати. У меня опять ЧП…

-Проходи.

-Ты понимаешь… вот, выпить взял. А ты?

-Как видишь. – Вран указал на упирающийся в пузо предмет своей гордости.

-Извини, я сейчас же уберусь…

Он втолкнул меня в комнату, включил телевизор и принес стаканы. Мы выпили в полном молчании, та штуковина между его ног приутихла и даже разрядила обстановку. Я не справился кого он там трахал, а лишь подливал жуткое пойло и старался не разрыдаться в плечо друга.

-Да брось! Ты можешь пожить у меня. Сколько влезет.

-Нет, Враш.

-Только я сплю на диване.

-Спасибо. Может ты…

-Сатана.

-Что?

-Там, в другой комнате, мы как раз подписывали акт о продаже моей души, пока ты не вломился в дверь.

Я улыбнулся. Мы покончили с самогоном и Вран достал вино.

-Пей, глуши свою печаль. Отработаю, позову тебя.

-Не стоит, я не в настроении.

Вран ушел и я остался один. По телевизору гоняли мультфильмы про человека-паука (и это в три часа ночи-то?). В соседней комнате ебеались без передыху, звуковые вибрации сотрясали стены. Я пробовал дрочить, но перед глазами не сходила картина семейных склок. Потом позвонила Кипсола. Ее бросили в Амуре, ей негде переночевать. Спешно одевшись, я сбегал за ней на остановку и простоял битый час, прежде чем мы отыскали друг друга в темноте, я сопроводил ее на квартиру Враши.

-Здесь вино и спайдермен, там Вран и Сатана. – Я демонстрировал роскошь убранства. – Спать мы будем на этом диване.

-Хорошо, что вино осталось. Эти двое не дадут нам выспаться. – Добавила Кипсола, прислушиваясь к звуку за дверью в комнату.

Мы допили вино и поебались. Мультфильм сменила какая-то театральная постановка в стиле Ионеско. Из сцены абсурд плавно перетекал в реалий. Кипсола смазала слюной пересохшее влагалище и пустила меня погреться. Я кончил и по закону Аристотеля мной обуяла печаль, какое-то время я плакался ей в мягкие груди, вымаливая утешение. Кипсола отвечала мне храпом. Вскоре и я заснул, безуспешно пытаясь перевернуть ее на бок и еще разок разрядить свое вялое ружьишко.

Под утро меня разбудил Вран, он ворвался в комнату со стоячим членом. В телевизоре снежило. Во рту першило.

-Что у тебя? – Вылез я из-под Кипсолы.

-Ну, в общем, она умерла.

-Немудрено, если у тебя до сих пор стоит… мне, между прочим, всю ночь снилось, будто я ехал в поезде, а в соседнем купе… что ты сказал?

-Умерла. Мне кажется, она не дышит.

Я подсочил и, споткнувшись о разброшенную на полу одежду, влетел в коридор, с размаху ногой открыл дверь.

Сатана утонула в рассыпавшихся по подушке волосах и чуть слышно хватала ртом воздух, впрочем это могло нам показаться. Непослушное тело, подобно тряпичной кукле, лежало далеко от прекрасной головы – Горгоны. Бледная, как труп, она уперлась взглядом в потолок, зрачки замерли на месте, а пульс едва прощупывался.

Я выскочил на улицу в чем мать родила и сбил с ног дворника. Мой крючок оказался прямо под его носом.

-Еб, твою мать! – Удивился дворник.

Я полетел назад, напялил узкие джинсы, по всей видимости перепутал со штанами Кипсолы, и побежал к ближайшему телефонному автомату. В спешке набрал милицию, сбросил, перезвонил еще раз. Спросил телефон «03», мне ответили, что так и есть «03». Я выругался матом на оператора и набрал необходимый номер.

-Срочно! Дело жизни или смерти! Адрес? Подождите, сбегаю, спрошу… - Побежал обратно.

Дворник замахнулся метлой, когда вновь меня увидел. Я споткнулся об его палку, потом об порог квартиры, меня подхватил Враша и сказал:

-Не кипятись, я уже вызвал. У нас же есть домашний телефон!

Мы сели на один стул перед кроватью и ошалевшими глазами глядели на Сатану, то и дело поднося палец к ноздрям, проверяя наличие дыхания. Пока я бегал, Вран привел «покойничка» в божеский вид: утер полотенцем сперму и кровь из носа, запекшуюся на губах.

-Ага, кровь кипятком хлынула мне в лицо. Неладно, думаю… - Дрожал всем телом Вран.

-И?

-Гм. Гм. Гм. И? Что, и?

-И что теперь? – Рыдал я. – Ты обо мне подумал, скотина? Я не хочу сидеть из-за того, что ты не можешь приструнить своего жеребца!

-Остынь. Ты же ее не трахал?

-Ты меня спрашиваешь?

-Ну, по следам спермы станет ясно. Групповуху отметаем. – Подвел итог судебной экспертизе Враша, холодно и трезво оценив ситуацию.

И, о Боже! Он сидел одной половинкой своей тощей задницы на стуле и улыбался!

-Гм. Гм. Ты ничего не говорил? – Встрепенулся Вран.

-Нет, я сидел и молчал. – Простонал я.

-Кипсола храпит, должно быть. Ее будить не будем. Гм.

-Да, еще до кучи не хватало, чтоб она окочурилась!

-Пойдем, хряпнем, Гм.

Мы выпили по стакану водки. Водка стояла под раковиной в груде пустых бутылок так, что ее было незаметно. Изображение вмиг стало инерционным, а по телу приятно пробежала сороконожка, массажируя каждую клеточку тела.

Постучались врачи. Они перевернули Сатану на живот и вкололи в ее возбуждающую попку все десять кубиков Эликсира жизни.

-Прикройтесь! – Скомандовал тот, что в очках.

Вран стеснительно влез в штаны.

Интересно, что подумал молодой практикант, тот что потными ручонками массировал ручку портфеля. А подумал он примерно следующее: вот, мол, двое извращенцев отхватили кусочек жопки и совсем заигрались! Он бегло вспоминал случаи из своей врачебной практики, но такой случай у него впервые. Глядя на обнаженные груди Сатаны, он поежился, подняв чемоданчик ближе к поясу и уперся об него торчащим членом.

Врач натер ноздри Сатаны нашатырем и наш «покойничек» стал приходить в чувство. Я обласкал ее, поднося к губам воду, а Вран решал вопросы в коридоре со спасателями наших шкур, и, стало быть, самой Сатаны.

-А что это у вас? – сказал доктор, подходя к спящей Кипсоле и трепля ее щеку.

-Она спит. С ней все нормально.

-Дамочка, придите в чувство. Ни на что не жалуетесь?

Кипсола разомкнула сонные веки и выдавила гнусавое:

-Налей чего-нибудь выпить… ты всю ночь пристраивался ко мне сзади, гад! Все тебе мало, я же сказала, что хватит…

-Понятно. – Произнес врачебным голосом практикант и открыл перед доктором дверь.

Вран припал к бутылке, в нем все кипело. Мне стало стыдно, что пока я возился с «мертвой» Сатаной. Оставшись с ней наедине, не смог сдержать эрекцию.

Я задобрил водкой Кипсолу и смочил свой конец в ее на удивление влажной щелке.

-Кипсола, я тебя люблю. – Простонал я и сразу же пожалел о сказанном.

-Знаю! – Прошипела она, вытаскивая мой обмякший обрубок из своего влагалища, словно извлекла из кратеров подошвы своего ботинка трупик раздавленной гусеницы и брезгливо отбросила в сторону.

Мне стало стыдно вдвойне.

Сатана пришла в себя, Вран проводил ее домой и, уверяю, усаживая ее в маршрутку, он поклялся никогда более с ней не встречаться.


Тема едет в Исилькуль


Тема-Скин рослый парнишка бритый наголо. Как-то, в течение месяца, я встречал его раза три-четыре и все это время он осведомлялся у меня, не смогу ли я достать зарядное устройство для видеокамеры. Я всегда отрицательно мотал головой. В конце месяца Тема преобразился, на мое замечание о задержавшейся в его руках бутылке пива, он отвечал тем, что раздобыл схему зарядки. По уверению Врана он даже демонстрировал макет корпуса, выполненного из пластмассы. Самопальное зарядное устройство он продал, но изобретение себя не окупило.

Тема-Скин начисто лишен инстинкта самосохранения, он мог проверить пистолет на наличие осечки, запросто засунув палец в дуло. Ах да, Тема всегда был вооружен! Иногда он мог вытащить из куртки ТТ, но чаще Макаров. И попробуй, угадай, газовик это, или нет? В противном случае, он нацеплял на руку свинцовый браслет и, лузгая семечки, тем самым прокачивал предплечье для силы удара. Он был помешан на оружии, его отец работал в оружейном магазине и доступ к складу для сына был свободен. Разрешения у Темы, естественно, не было.

Почему Скин? Возможно из-за лысины. Впрочем, слухи твердили, что в свое время Тема знался со скинами, но сколько себя помню, он общался с центровыми. Под неформала он не определялся, носил приличную одежду и мог подпевать лиричному Шевчуку и меланхоличному Григоряну, но без фанатизма, музыка для него не являлась самоцелью, скорее она служила фоном в компанейской попойке. Тема скрытничал, но большую страсть он испытывал к электронике, так он прогуливался с ноутбуком, словно с томиком Томаса Манна. Рискните выйти с подобной книгой, необратимо поймаете на себе десятки удивленных взглядов, иные даже оторвутся от телефонного разговора, отлепив от уха свои очаровательные «раскладушки». Тема шагал по улице с непоколебимым видом, размахивая ноутбуком, притягивая к себе внимание зевак. По его уверению, этот ящик помогал ему знакомиться с девушками.

Но от второстепенной страсти к главной, Тема обожал пушки, стволы, погремушки, - все, что способно было выбрасывать металлические пули и сноп искр. Как-то, засидевшись в пустующем детском саду он дал ствол в руки одному пареньку, который усомнился в подлинности пистолета, последний подставил дуло пушки к подбородку и нажал на спусковой курок. Пуля прошила челюсть, оставила в языке отверстие и, сломав нос, вылетела аккурат возле переносицы.

Великие инженеры районной больницы собрали парню лицо и теперь оно выражает образец понимания и вряд ли в чем смеет усомниться. Дело замяли, до суда не дошло. Тема отмазался перед отцом месячным запретом к свободному посещению склада за потерянный патрон.


И уже неделю шли упорные разговоры, что Тема-Скин едет в Исилькуль выполнять заказ для бандитов из района Нефтяников. На обещанные десять штук каждый знал, как славно можно оторваться.

Тема принялся искать подельника, работа не для одиночки. Отчаявшись от отказов на выгодное предложение, он поехал к Врану. Вран добрая душа заварил чай, включил Летовское «Все идет по плану!» и разложил на столе бумагу, в которой дословно означил пункты проворачиваемого дельца. Чайник вскипел, план не терпел корректуры. На следующий же день Тема и Вран зашли ко мне в семь утра, показали зубы и билеты на поезд. От Омска до Исилькуля, пограничной зоны с Казахстаном, ехать не более четырех часов. В обратном направлении условились добираться стопом, на попутке. Я проводил их до вокзала, мы покурили и попрощались.

Дальнейшее повествование со слов участников.

Поезд прибыл с небольшим опозданием, но это не имело ровно ни какого значения, потому что в тамбуре седьмого вагона Тема блевал, а Вран кричал в окно матерные слова, они успели нажраться и просадить полсуммы. В Исилькуле вышла осечка, наводка не сработала. Проспавшись у тамошней подруги Врана (он, в прошлом, топтал казахскую землю), они решили двинуть вглубь области.

Оказавшись в провинциальной деревушке, Тема начал стучать в оконные ставни незнакомых домов, в пол голоса обсуждая с хозяином дома выгодное дельце. На покупку оружия «организация» выделила четыре штуки, две из них Тема с Враном уже пропили, теперь дело могло решиться только в пользу ораторского мастерства Темы-Скина.

Пришлось залезть в еще большую глубь, чтоб найти старичка, любителя поохотиться. За три бутылки водки и полторы штуки, Тема сторговался на покупку двух нарезных и одного гладкоствольного ружья. Тем же Макаром они выбрались из леса, стволы ружей, спрятанные в спортивную сумку, упирались в землю, оставляя за Враном борозду. Тема поглаживал приклад двустволки и улыбался. Чтобы проверить оружие на работоспособность, он, углядев лося, чесавшего бок о ствол березы, разрядил дробь в задницу зверя. Лось ухнул и упал, шокированный своей неосторожностью.

-У него были такие мягкие рога… - Вздыхал Вран по прибытии на родную землю.

Выбравшись на шоссе, Тема поймал «Волгу», шофер без вопросов подбросил ребят до развилки и указал, как проехать до границы.

-Прикинь, вот тебе перекресток, сзади лес и застреленный в жопу лось…

-Да жив он остался! – Вмешался Тема.

-… слева ***, справа хуй, и прямо он же! Короче, сели а КАМАЗ. – Продолжал вздыхать Вран, подкуривая от моей сигареты в моей же кухне.

Тут полоса везения прервалась.

КАМАЗ громко тарахтел на буераках и колдобинах, ружья больно били в плечо Врана. Шофер оказался добропорядочным жителем Казахстана, он охотно выполнял долг перед родиной, и стволы, выпирающие из сумки не смутили его, повидавшего виды дальнобойщика. Он высадил их на ближайшем ментовском посту.

-Ну ты представь себе, - говорил Тема, - в сумке три ружья, у меня в кармане ствол, а у Врана браслет и кастет!

-Он так и говорит, этот мент, - вмешался Вран. – «Вы чо, бля, террористы, что ль?»

Не знаю уж кто ответственен за выдачу удачных билетов, но Вран отмазался, Тема взял всю вину на себя, получив свои два три года условно и штраф. Пока длилось решение суда и ребятам каждую ночь снилась баланда, я бегал с Врашей по школам, детским сдам, магазинам, пытаясь помочь ему устроиться на работу: госслужащий имел преимущество перед лицом закона, в случае, если он облажается. Мама Врана плакала мне в плечо, когда мы пили Мерлот, сидя на кухне и слушая Трофима. Читала мораль, а я молчал. Мне нечего было сказать, я две ночи провел у своей подружки и с утра мне пришлось проехать пол города на маршрутке, чтоб успеть к первому уроку химии.

Тема не был неформалом, под его жизненные принципы больше походила аббревиатура «ВТР». Он был настоящим рас****яем, впрочем, таковым и остался.


Нимфа в малахитовой шкатулке


Мальт получил свое сокращение от malahit. Так он был зарегистрирован в попсовом институтском чате, так его и прозвали в неформальном кругу. Еврей до мозга костей, причем тыльная мозговая кость, попросту лоб, походила на кость кроманьонца, она козырьком свисала над глазами, скрывая хлопающие зенки. Как всякий еврей, Мальт был одарен, он был талантлив. Мальт слушал хеви-метал и писал рок-н-ролльные песенки, одни из которых я до сих пор напеваю себе под нос в минуты забытья.

У Мальта была нестроющая гитара и группа, в которой ему довелось вести роль солиста и петь песни собственного сочинения. С десяток концертов по области и несколько в городских клубах. Позже группа распалась, по убеждению самого Мальта, из-за завистливого отношения одного из участников группы – Скипа (по праву говорящее имя).

Мальт всегда прятал в рукаве последнюю сигарету назавтра, на жалостливые мольбы друзей закурить в отсутствии у них сигарет, он делал отсутствующий взгляд и разводил руками. Хотя, в этом были свои плюсы: в критический момент, если ты обладал достаточной силой убеждения, всегда можно было развести Мальта на табак.

-Мальт, достань табаку. Сегодня то уж точно мы с ней расстались…

-Да?

-Ну! Ты достанешь ее или нет?

-Да? – Говорил Мальт, поднося сигарету к губам. – Я курю первый.

-Еврей, сука! – здесь уже можно было и дать волю чувствам, куда уж там, назад он ее не спрячет, как нет смысла прятать карты, единожды раскрывшись.

Что еще добавляло странности его личности, так это то, что он не играл собственные песни в кругу друзей. И я ставил кассету в приемник магнитофона и мы вместе смеялись над тем, как динамик коверкает:

Ночь. Купи сигарет.

Карманы пустые,

А запасных нет.

Не все мы любили Мальта, но те кто ценил в нем сугубо творческие качества, беспрекословно доверял ему в душевной беседе. Для простецких ребят, для которых слова из песни Кинчева «Все это рок-н-рол» считались святыми, они презирали в нем талант, одновременно восхищаясь его сценическим выступлением. Что говорить, победа одного на музыкальном поприще, в нашем коллективе засчитывалась общим очком.

Совсем незадолго до второго выступления в одном из клубов в центре города, когда мы сидели на квартире у Слэма и проверяли на работоспособность гитарную примочку, Мальт рассказал мне, что влюблен в Нимфу. При этом угостил меня сигаретой, я стал жадно слушать.

Нимфа была девушкой Рекса, они трахались уже около года. Девушка рок-н-ролльного порядка, носила пацифик и перебарщивала с синими тенями на веках. Нимфа плотно влилась в неформальную тусовку после того, как Шрам, на правах друга Рекса, попробовал ее. Она шила для ребят напульсники из кожи, воровала в магазине клепки и ими же украшала свои поделки.

-Мне – третьему!

-Что - третьему? – Не понял я.

-Третьему, кому она подарила напульсник. – Уточнил мальт.

Ну, Мальт Рексу не соперник, тем не менее после второго концерта они с Нимфой заняли диван возле бара. После обожаемой нами группы выступили еще какие-то ребята, но это выступление для нас было безынтересным: мы отдали все голоса до хрипоты, болея за наших. Мальт напоил ее пивом и сопроводил в сортир. Там, в одной из кабинок, Нимфа совратила нашего гения журчащим ручейком мочи.

-Я сел на стульчак и посадил ее сверху.

-Красавчик!

-Да? – Говорил Мальт. – Я понатыкал семян ей в попку, словно в грядку!

-И семя любви взошло?

-Да! Ха-ха-ха!

Взамен на исполнение своей песни, Рекс отдал Нимфу Мальту. Словно вручил ключи на право владения автомобилем, подписав негласную доверенность рукопожатием. Как бы ни было мучительно расставаться с любимой девушкой, но не менее трудно терять статус неформального лидера.

Мальт пропал на несколько недель. Сказал друзьям, ушел в запой, но сам все время был с ней. Они обменялись значками пацифик, довольно-таки символичный акт, тем самым Мальт получил разрешение без спросу вторгаться в ее девственно-прекрасное соцветие алых лепестков.

Вскоре Нимфа забеременела. Она наполнилась гордынею, будто кричала неслышимо – я женщина! И Мальт начал верить ей, почему-то ему захотелось кричать вместе с ней, если говорить о предпосылках появления его новой песни «Я – мужчина!». Они перестали ходить на тусовки, но еще большее удивление испытал Мальт, уже свыкшийся с мыслью о своем отцовстве, когда по истечению срока в семь месяцев живот у Нимфы не округлился, но напротив: стал более сексуально вогнутым и упругим.

-Я сделала аборт. Еще на третьем месяце.

-Да?

-Я хотела знать, любишь ли ты меня? Прости.

-Да? – Свирепел Мальт.

После, он попросил меня стереть акустическую запись «Я – мужчина!» с дубликатов имеющихся у меня записей, тем самым порвав всякие отношения с Нимфой.

-Ты больше не мужчина? – Смеялся я.

-Я – мужик!

Закон комедийного жанра: на прилавках магазинов появились сигареты с одноименным названием «Мужик». И Мальт стал их курить, демонстративно раскрывая пачку перед стрелками, и поднося зажигалку ко рту, добавлял:

-Мужик!


Скип


Скип переболел синдром непризнанного гения, но болезнь укоренилась в нем глубже, чем он мог предположить. Зараженные клетки вмиг напоминали о себе, когда Скип пьянел или уходил вглубь музыкальных размышлений.

Он играл на нескольких инструментах, в частности на баяне и губной гармошке, нужно сказать, он умело вставлял все эти фишечки в монолит музыкального произведения. Без него группа, которую составлял Мальт, лишилась бы той специфики, каковую имела. Но Скипу не нравилась роль аранжировщика и поддержка ритма казалась ему обидно-простым занятием. Он хотел быть солистом и сочинять музыку на свои стихи, которые он конечно же писал. Но стихи не отличались мелодичностью, напыщенная лирика с претенциозно задранными носом вверх строчками. Скип знал, насколько он неудачный поэт, и это больше всего его раздражало. От мысли, что в чем-то другие его преуспели, он щетинил на спине шерсть и злобно шипел.

Иногда мне приходила мысль, что в нем больше претензий, чем в той деловой шлюшке, но самого главного не хватало, - ****ы между ног, и он не знал, как справится с этим упущением.

Что твой филин он моргал глазками, когда встречал на улице знакомого и знакомый, чтоб отделаться, всучал липовый телефон. За что не любили Скипа, сложно сказать по существу. Он был лицемером, капризы наизнанку выворачивали его подлое нутро. К тому же он подставил Мальта и Папича, действуя разумеется из самых лучших побуждений. Подложив дохлую собаку солисту группы, он воздел руки к небу и принялся сетовать на неслаженность коллектива, указывая на слабое звено. Естественно не тыча пальцем прямо в Мальта, но окольными путям давал понять. Еврейская кровь взыграла в последнем, он высокомерно поднял нос и ушел. Группа распалась, сыграв один единственный концерт без своего солиста.

Теперь, что касается женщин, по моему, он и здесь преуспел всех остальных по его разумению. Однажды нам довелось собраться у Слэма на даче, были все, кто не гнушался выпивки т травки. Под две гитары исполняли «ГО» и пили пиво, которого было в достатке: в старой ванной, лежащей на огородных грядках, уместилось четыре ящика выпивки, охлажденной снегом и дождевой водой. Тема-Скин принес с собой огромный целлофановый кулек травы и короб плана. Каждый, кто верил в учение Джа, и кто им пренебрегал, был волен забить толстый косяк и выкурить его в одно лицо. Атмосфера веселья и полного хаоса воцарилась в небольшом домике.

Когда жратва и алкоголь извелись, наши организмы затребовали плотской любви. Но куда там! Скип заперся с Кипсолой в бане и не выпуская, травил ее байками об изнемогающем от любви сердце трубадура. Не трудно себе представить, что чувствовал Шрам в этой ситуации.

-Я убью этого гада! – Кричал он, втягивая в легкие дым марихуаны.

-Остынь, когда выйдет, зароем в сугроб! – Смеялся Мальт.

Надо сказать, Кипсола кричала, отбиваясь от Скипа, но он загородил спиною дверь и не выпускал ее.

-У нее случилось три оргазма подряд! – Объяснялся он. – Кто-нибудь из вас может похвастаться такой работой?

-Я убью тебя! – Стонал Шрам, но остальные держали его, словно пса на цепи.

Но Скип отличался от всей остальной неформальской оборвы музыкальным слухом и особым чутьем. Может быть, если бы творческий фактор победил в нем человеческий, все обстояло несколько иначе, но этого не произошло. И не будем загадывать наперед, что выйдет.

Больше мне нечего сказать о Скипе, как нечего сказать о Слоне. Одно время он был с нами, но потом пропал и не появлялся ни в наших мыслях, ни в планах. Постоянные недомолвки и общение не в полную силу, но так, барахтанье на поверхности, свело на нет всякие упоминания о Скипе.


Вран


Я называл его Врашей, сокращая с нежностью и лаской грубое Вран.

Неизвестно как он получил это прозвище, но однажды, зависая у кого-то на квартире, Слэм представил белобрысого парнишку:

-Ребята, это – Вран. Мой старый знакомый.

И впрямь, знали они друг друга чуть ли не с пеленок, побывали в различных передрягах, вместе тайком начинали курить и пить водку, вместе они сделали свой первый музыкальный выбор в сторону группы «Алиса». Даже девушку, которую каждый из них попробовал, дегустировалась с обоюдного согласия.

Вран вытащил из кармана мутный самогон и стал на время душой компании, после перерос в духовного наставника. За глаза его прозвали Шаманом за привычку «темнить» и отрыгивать звук «Гм», словно в горле его извергался вулкан и оседал на стенках пищевода ядовитой мокротой.

Он был неформалом. Нет, он не носил хаера, не надевал косуху, даже не таскал рюкзака с символикой «Metallica», он вел неформальный образ жизни. Возможно по этому, позже, они с Темой-Скином стали друзьями не разлей вода. В тусовку он влился незаметно, его раздражающее «Гм» стало для нас родным и привычным, как тиканье наручных часов. Вран играл на гитаре, на которой отсутствовали две струны, это подарок от бросившего семью отца. Знал он только одну песню: «Она не вышла замуж» Чигракова, и эта лирично-блюзовая композиция в его исполнении приобрела оттенок душевного уюта в сердцах слушателей. Музыкальный слух отсутствовал у него начисто.

Накаленный на газовой конфорке отверткой он выжег на правом предплечье свое прозвище «Vran».

Сидя в переходе и стритуя мелочь у прохожих, Враша имел неосторожность закатать рукава балахона. Белое пятно вызывало на лицах людей удивление и улыбку.

-Это клеймо на всю жизнь! – сказал неприметный мужичок, бросая в коробку десятку.

-Он снится мне третий день. – Жаловался мне Враша.

-Надо было думать.

-Гм. У тебя дома есть марганцовка?

-Не знаю. Должна быть, - отвечал я. – А на что она тебе?

Он пытался вывести «клеймо» марганцовкой, йодом и каким-то желтым порошком. Наконец вся рука покрылась волдырями и воспаленными оспинами. Откарябывая от кожи заживляющие наросты, он видел все те же буквы, все то же клеймо оскалом Джека-Потрошителя скальпелем врезалось в его сны и превращало эротическую эякуляцию в менструальные пятна на простыне. Когда рука зажила, Вран прибег к единственно-верному решению – накалил отвертку и прижег клеймо, словно закрасил на стене мэрии «Зюганов старый мудак!» или «Коммунизм – дерьмо!».

Так он разрешил инцидент со своим ненавистным клеймом, тем самым избавил дальнейшую жизнь от возможного пагубного влияния. Но позже он наделал еще несколько портаков пастой от шариковой ручки: они красовались в интимных местах, скрываемые одеждой.

И с души камень и приятный сон в конвульсиях предутреннего оргазма.

Вран был любителем по части женщин. Сексуальной напористости его обучил дед, пусть земля ему будет пухом, участник Великой отечественной, знаменитый тем, что выжил, будучи составляющим звеном «живой волны». Несколько раз контуженый, глухой на одно ухо, слепой на один глаз. Строго симметрично. Враша умудрился трахаться три ночи подряд с матерью ребенка, который был младше его на три года, когда отлеживался в больнице с аппендицитом. На тот момент Врану было пятнадцать, интимные встречи продолжались и после лечения: он приходил на чай, всегда вечером, после шести. Надоедливое чадо запирали в комнате, включали громко телевизор и ****ись, до тех пор, пока сконцентрированный на окнах пот, не стекал стремительными ручейками вниз.

Она варила ему раков, он умело обращался с ней сзади. Она обхватывала его бедрами в позе наездницы, он отмахивался мухобойкой от звездочек в глазах. В передышках, ему было чем похвастать, чтоб раззадорить Марину, женщину тридцати трех лет.

-У меня дед участвовал в живой волне!

- …как он?

-Гм. Ну, если ты не будешь так наседать на мои яйца, я еще пару раз дам в честь тебя салют!

-Глупыш! Как твой дед?

-Дед? Пьет, а что с ним?

Сынишка долбился в дверь желая пи-пи, но тщетно. Мать продолжала отвечать на его мольбу страстным растягиванием гласных, пока не сказала Враше:

-Через две недели у меня муж отходит.

-Что?

-Его выпускают. Не может же он сидеть вечно!

-А как бы хотелось! – Думал Вран.

Марина дала Враше свою визитку, которую он до сих пор хранит в коробке вместе с картриджами «Dendy», не к случаю, но для души, как доказательство и воспоминание о своих любовных похождениях.

-Она написала мне два письма, хотя живет через две остановки!

Этих писем в коробке не было, как и не было ответов на мольбы Марины о возвращении Дон Ивана в лоно любви и безмерной страсти, в ее одинокую келью.

Вечерами мы пили купленный у старушек, торгующих семечками, самогон, настоянный на дубовой коре, по убеждению оных, и читали центурионы Нострадамуса. Переводчикам нельзя доверять, они умышленно переводят письмена так, чтоб в уме невозможно было сосчитать число трактовок. Таким образом, мы вооружились латинским словарем, добрались до истины, дай бог память – семьдесят четвертого центуриона, в котором великий провидец уличал в кровавой распре племена, населяющие территорию современного нам Афганистана и последующую террористическую войну перед лицом бессильного мирного жителя.

Насладившись гением пророка и своим гением, Вран включал ГО и Летов родным голосом предвещал о трудовом начале недели, о черном понедельнике.

Мы хватались сигарет уже под утро, магазины закрыты, денег нет. Тормошили мусорное ведро в поисках окурков и выбирали из них крупицы табака. Когда и мусорное ведро не сулило ничего кроме картофельных очисток и яичной скорлупы, а курить хотелось все сильнее, Вран садился на подоконник и считал бычки под окном. А я засыпал на полу убаюканный восходящим солнцем и гитарными рифами Джимми Хэндрикса.

-457! – Поднимал меня Враша в два часа дня и заставлял бежать к бабкам за самогоном, заняв у соседки пятнашку.

Однажды в моей жизни произошел случай связанный с Враном и с еще одним человеком, не менее мне дорогим, но этот рассказ достоин следующей главы.


Ирида


Случай произошел после того, как некто по фамилии Насрулин, сумел выкрасть из моей квартиры, приютившей гостя, четыре с половиной тысячи деревянных. Все эти дни я был жутко расстроен и подавлен, деньги предназначались на аренду жилья и мне грозила участь некоторое время скитаться по друзьям в поисках ночлега. Я здорово пил и не знал на кого подумать. Ведь в тот вечер на квартире пьянствовали все мои друзья, а кошелек лежал на тумбочке и свет от желтой люстры падал на него… прежде чем я в конец не убедился и не выяснил кто крыса, кто слопал сыр и улизнул до того, как мышеловка сработала. А эта крыса улизнула и нечего уповать на совесть, разве человека с такой фамилией отягчает подобное чувство?

Моя тогдашняя девушка била меня электричеством в нос, когда мы целовались, а иногда дуга пробегала по губам, готовым слиться в страсти. Я называл ее Красавицей, реже по имени, но чаще ассоциировал с богиней Радуги и Красоты – Иридой. Жизнерадостная и общительная девушка, коей чуждо неформальское сообщество, но, возможно, она нашла нечто большее во мне? Я не знаю, я читал книги и не мог разглядеть в муждустрочье это «большее», как ищет читатель в книге свое неподдельное эго и, найдя, ударяет в ладоши. Более того, я не мог завернуть его в целлофановый фантик и угостить кого-нибудь, не представляясь при знакомстве простым именем, нареченным мне от рождения.

Выпивая в тот вечер, Слэм произнес:

-Вран колется!

В нашей тусовке ни кто не кололся, то есть кололись, в плане – пробовали, ни кто плотно не торчал. И тут тебе такое заявление! Подожди-ка, нужно разложить все по полочкам.

-Ты серьезно?

-Да. Вчера я видел под его кроватью жгут и шприцы.

-Значит, до этого случая прятал. – Объяснил Слэм.

-Брось, быть такого не может!

-Иди на ***, я в руке держал шприц и видел, как его трясет. Он так и бился головой о стену!

Моя богиня Радуги и Красоты Ирида выпотрошила из моих карманов всю мелочь на цветы и мороженое. Я был чертовски зол, но не на нее, на себя. Из-за своей беспомощности. Когда я смотрел на Врана, бьющегося в лихорадке, я беспорядочно шарил в карманах, полагая что выход из ситуации в деньгах. Даже его неизменное «гм» походило теперь на гудение в венах бродившей крови.

А под кроватью лежали жгут и шприц.

-Странно, где он находит деньги ширяться? – Спрашивал я Слэма.

-Ребята, с которыми он связался, кормят его, пока совсем не изведут…

-Плохи дела. Надо что-то думать.

Каждый день кто-то из нас дежурил у Врана дома и после приводил те же аргументы:

-Ломка. Жутка ломка. Слушай, ему надо срочно ширнуться!

За неимением возможности выйти из дома за дозой, Вран раздобыл в кладовке клей, заперся в комнате на ключ и начал таксикоманить. Правда, один раз ему удалось вырваться через окно, он пропадал двое суток.

-Это не лучшее решение, Враша. – Дежурил я в свою смену. – Скажи, я помогу. Что мне сделать?

-Ты хочешь мне помочь? – Надувал целлофановый пакет Вран и вдыхал клей. – У меня тюбик закончился. Сходи, купи, а?

Потом Слэм пустил слух, что Вран по уши влюбился в мою Ириду, что не находит себе места, что именно по этому и начал ширяться. По уверениям того же Слэма находились даже свидетели, моя Ирида заходила к нему на «серьезный разговор» и Вран пощупал-таки, как там мягко, тепло и влажно.

-Ну, какая женщина устоит перед лицом таких мук?

И впрямь, жены летели к своим мужьям декабристам через всю Сибирь. В солдатском эшелоне, они везли запах свободы и крушения монархии, сосредоточенные в аромате голодной до случек с героями России ****ы.

Но это не про мою Красавицу, думал я.

Нужно ли говорить, какие жуткие приступы ревности обуревали мной? Какими усилиями я сдерживал две наступающие на меня скалы, оказавшись в расщелине. Можно ли понять, что я метался как та банка, привязанная к хвосту котенка, от невозможности сделать выбор между любовью к другу и любовью к своей Ириде, по слухам мне изменившей?

Я был жив, когда мое сердце клевала стая коршунов, я все еще был жив, когда змеи жалили меня, я все еще дышал, когда черви высасывали мои нити нервных окончаний, выбивая из меня искры агонии, стыда и отвращения к самому себе.

А что это было по сути? Это была проверка, которую я не выдержал. Я сломался.

Троянский конь, ослепляющий своей помпезностью, рухнул, обнажив в своем утробе горстку копьеносцев, которых ветер дунь и след простынет. Нью-Йоркская маклерская биржа в сотни этажей рухнула, похоронив в развалинах кучку муравьев, ставящих высокие ставки на будущее. И маленький мальчик обосрался в штаны, углядев на стене когтистую тень фикуса.

Это была проверка, которую я не выдержал.

Вран, известный театрал, решил проверить меня на дружеские качества, разыграв влюбленного Шекспира. Кто знает, возможно после этой проверки он бы и приоткрыл железный занавес своей темной личности? Моя богиня Радуги и Красоты Ирида вводила меня в транс, в оцепенение, из-за невозможности доходчиво объяснить, что произошло при том «серьезном разговоре». И тот шприц, игла и клей – утка, голый крючок, на который я попался пузом и пустил тонкие кишки. А Слэм подыграл другу, конечно, он был во мне уверен!

В итоге, моя Ирида осталась со мной. И Вран, мой друг. После того как мы в последующем выпивали, выкручивались из еще более шокирующих ситуаций, разговаривали, он оставался моим другом. Но тончайшая нить оборвалась, невидимая нить, схожая с паутиной, которую пустил злорадствующий паук Вран. Но я признателен ему за тот опыт, я признателен своей Красавице за то, что она подарила мне и после этого столько бурных ночей любви и преданности. Но и она, изменилась, она молчала там, где раньше появлялась улыбка, я начал ее ревновать, она давала повод и чувство наше постепенно стало расслаиваться как сдобная булка. Возможно, Ирида ждала от меня чего-то? Она хотела отомстить за то, что была игрушкой в руках Врана, женщины не выносят споры и издевки.

Да это была проверка.

А вы бы как поступили?


Слон и Моська


Я долго сравнивал далекие по смыслу понятия «ограниченность» и «органичность», пытался кроме фонетического родства этих слов найти другую связь, не менее яркую. Размышляя о Слоне, я вновь открыл для себя эти понятия, как возможность охарактеризовать этого человека. Ограниченный во всем из вне, Слон выглядел очень органично: на пример резной шкатулки, разукрашенной гуашью и запертой на потерянный ключ.

Слон высокий и тощий, длинные прямые волосы. Его рост зашкаливал за два метра, а волосы водопадом струились по прыщавой спине. Когда он горбился над гитарой, расставленные локти заглушали струны, а падающий хаер делал невозможной попытку разглядеть расположение аккордов, приходилось опираться на слух. Пальцы бегали по ладам, словно по каленым углям, с пронзительным визгом извлекая необходимую ноту. Курил Слон много, казалось у него выработалась привычка нагибаться при ходьбе, будто выглядывая из-под дымных облаков. Из-за своего роста он и получил это прозвище, странно, но я не знаю его настоящего имени.

Еще один факт, говорящий в силу запертой на ключ шкатулки внутри Слона, несколько лет он был послушником при славянском монастыре. Дал обет и позволил дьяконам расписаться на своем теле: огромный кельтский крест во всю ширину груди и маленький серебряный Исусик на скрученной в звенья медной проволоке на шее. От того и монастырская вдумчивость на лице и вкрадчивость голоса.

-Курить хочу. – Говорил Слон, и все разом подставляли раскрытые пачки.

Он доставал свою пачку, закуривал и оставлял жесты друзей в стороне от льющейся гитарной мелодии, пусть спорят между собой, смущаются и краснеют от мысли, что все разом угодили в один капкан.

-Дым на небе, дым на земле. Вместо людей машины… - Напевал Слон, жмуря глаза от едкого дыма и лишь урывками делал паузу, чтоб сидящий рядом мог взять из его рта сигарету и сбросить пепел.

Такое поведение было позволительно только для двух человек: для Мальта и Слона. Остальным приходилось извиняться за прерванную песню и несколько неуверенно продолжать ее, окажись тлеющая сигарета снова во рту. Если, конечно, компания пьяных неформалов вообще способна была распознать голос, сквозь шелест сумбурных мыслей, роящихся в ошалелом мозгу.

Слона в нашу компанию привел опять же Слэм, он же дал ему кров и пищу, временно прописав в своем жилище.

-А дядя Боря? – Спрашивал я у Слэма.

-Дядя Боря не будет против. Он сам когда-то ***рил на гитаре.

Дядя Боря очередной хахаль мамки Слэма. Они то появлялись, то исчезали на пороге квартиры. Одни с цветами, другие с дисками «Deep Purple» для ревнивого сынишки. Мамка у Слэма золотой человек, у нее хватало терпения содержать и выносить оскорбления той швали, которая занимала две из трех имеющихся комнат квартиры. Она всегда была на взрыве и в любую минуту готова была прогнать всех, но покорно сдерживала себя, жаря яичницу. У Слэма на квартире на кассетный радиоприемник «Кристалл», мы записывали наш первый совместный альбом, где инструментами служили кастрюли, спички, две акустических гитары, одна электрическая «Аэлита» и бас «Урал». Запись предназначалась для узкого круга слушателей.

Под кастрюли, во избежание рассеивания звука, подкладывали сборник стихов Летова и «Революцию сейчас» Стогова. Больше книг у Слэма не было, за исключением двух романов Лимонова, сделавших писателю имя, которые я взял на прочтение, но не вернул.

-Ну ***. Оставь себе. – Заводился Слэм в порыве щедрости.

Слэм ростом доходил мне до подбородка, несложно перевести слова в цифры, я доставал рукой до дверного косяка не поднимаясь на носочки. Юркий и прыткий, как вьюн, он окончил режиссерский факультет, работал осветителем на свадьбах и вечеринках, был проклят директором театра и выгнан пинком под зад, но успел заработать на компьютер и колонки, что было его предметом гордости и минутным утешением для матери: надо же, сын образумился. Отца у Слэма не было, то есть был, но ветер был сильный, да к тому же папаша шел с зонтом, ну и сдуло его. Вся наша компашка – сплошь безотцовщина.

Выжженные перекисью волосы, (в процессе обесцвечивания был задействован я) стоптанные штаны и неизменно прыщавый лоб.

-Потому что я не дрочу. Я единственный из вас, кто не дрочит. – Убеждал он любопытных до его гигиены и справляющихся о наличии огуречного лосьона.

Слэм играл на двух гитарах сразу, мнил из себя музыканта, но так им и не стал, как и не станет, попомните мое слово. Для рождения музыки в голове, нужна прежде всего голова.

-Выебон! – Восклицал Слэм, при попытке прочесть ему мораль. – Вот ты пишешь стихи. Ты пишешь как Летов. В Омске каждый поэт пишет под Летова.

И я заткнулся. Я действительно писал «летовщину», но, как мне казалось, более осмысленную что ли, в отличие от словесных коллажей Егора.

-Ну, допустим. Но мы же о музыке!

-Посмотри, у меня две гитары. Я музыкант! – Говорил Слэм и закуривал, давая мне знак о прекращении язвенной для него темы спора.

-Ты можешь писать как Летов, но таким как Летов ты никогда не станешь!

-А ты можешь слушать Хэндрикса или Бери, но у тебя пальцы коротки, скорее они прирастут к гитаре, нежели выдавят из нее гнойную мелодию!

-Пошел на ***!

-Ага. Дай сигарету, - и, беря сигарету. - И ты пошел. Претензии надо обосновывать.

-Как она тебя терпит!? – ревел Слэм.

-А он со мной практически ни о чем таком не разговаривает… - Откликнулась моя Красавица, богиня Радуги – Ирида.


Но, о Слоне и о Моське. Вместе со Слэмом они ездили в Новосиб. Слэм хвастал, что объездил стопом всю Сибирь. Эта песня про него, он мог, ему нечего терять. В Новосибе жил друг Слона, тоже в свое время нарушивший обет, служивший при монастыре и почитавший Фому Аквинского за концентрацию божьей милости в сосуде из костей и мышц. Из Новосиба на Алтай, там Слэм полюбил Ольгу, а Слон впервые пожаловался на геморрой. О появлении этой болезни, нам смертным гетерам ни чего не известно. Но, правда, рот на замок и ключик провернуть. Ольга снилась Слэму последующие два года, пока он, по совету Враши, не написал ей письмо по количеству матов и грамматических ошибок превосходящее разве что мою тогдашнюю «летовщину».

-Заебала сниться! – Убеждал себя Слэм в правильности решения.

Больше об Ольге он не упоминал, но фотографии хранил под сердцем.

Под Новый год они приехали. В праздник мы ели вареный в мундирах картофель, сидя под елкой, спиленной во дворе, и состригали волосы Слона.

Слон предстал перед нами абсолютно лысым. Оказаться безволосым – шок и душевная травма для неформала.

После празднеств решили ехать на Чкаловскую навестить Егорушку Летова, столь беспринципно мной пародируемого. Купили пять бутылок дорогой водки. Летов окатил нас из окна кипятком, но углядев в наших руках водку, пустил в дом. Водку отобрал, взамен расписался на футболках революционно-красным фломастером и вышвырнул нас за дверь. Поистине анархист. Каковым музыкантом он слыл всем известно, но проверить его на качества собутыльника не удалось. Лишь значительно позже он свернул на Плаху в парк в центре города, прочитал что-то, что-то сказал и растворился в наших трепетных радостях и тончайших оргазмах. Больше мы Летова не видели, но судя по последним альбомам и недавнему концерту здесь, в Калининграде, живет и здравствует, пригубляя дары фанатов.

Слон и Слэм затусили в двоих. Их чаще можно было видеть вместе, нежели по одиночке.

-Его нет! – Ворчала мамка и хлопала дверью.

Краска не сыпалась, но ее раздражение было больше чем заметным, оно было очевидным.

Слэма видели на Плахе, он мелькал на ж/д вокзале, бывал у Кисы. Затем снова превращался в фантом.

Потом появился Киса и сказал, что Слэм сел на иглу и отлеживается у него дома. Киса был братом Слэма, еще более дерзкий и изворотливый паренек, начисто лишенный головы. Он жил в одной квартире с отцом и мачехой, молоденькой и сексуальной Герой. Киса трахал Геру в отсутствии своего родителя и разбивал Газель. Отец прощал сына, зная что тот ненормальный и физически не способен вести себя адекватно.

Киса употреблял Трояр, бился головой о стену и дико при этом хохотал. Он захотел быть неформалом, но не стал им, жутко обидевшись на сулившую жизнь в пьянстве и печали. Он находил позитив во всем, что носило грустную маску пессимизма. Киса наколол на левой руке «CS» в знак преданности компьютерной игре и на правой руке имя «Гуля», в знак любви к своей первой женщине.

-Гуля не мыла ****у. Она ни кому не нравилась.

-Но понравилась тебе, да? – Смеялись мы.

-Гуля не мыла ****у… - Насупившись отвечал он, как бы объясняясь, за что Гуля ему полюбилась.

-Он до сих пор колется?

-Нет, теперь пьет. – Говорил Киса и открывал дверь квартиры, впуская нас.

Слэм лежал на диване и смотрел по телевизору Гоголевское «Вий» с Куравлевым в главной роли, он сказал:

-Привет. За мной пришли?

-Ага.

-Слон пропал.

-Никуда он не денется, найдется. Он же Слон.

-Да нет, он пропал, говорю. Плотно торчит. Ушел лечиться в монастырь.


Гроб


Гроб по натуре своей был клептоманом. Из ушей то и дело торчали наушники, а из них пронзительно визжала «Europa». Небрежного вида паренек со смуглой кожей и немытыми волосами. Он получил свое прозвище от сокращения знаменитой на всю пост советскую Россию рок-группы, ни как иначе из-за повального увлечения творчеством солиста и лидера группы. Но любовь к творчеству Летова со временем иссякла, но прозвище осталось, как остаются громкие названия кораблей, на которых ученые мореплаватели свершали вылазки в бескрайние просторы, вдаль к горизонту, а теперь эти гиганты ржавеют в гавани и слава их позабыта.

-Пойдем, найдем одного придурка, - говорил Гроб. – Он мне денег должен.

-Сколько ты должен!?

-А, это такое дело, знаешь.

Гроб был бандитом, хулиганом и рас****яем. ВТР, почему бы ему ни сделать партак на лбу? Эта мысль пришла мне впервые, но как она кстати! Он промышлял на воровстве, крал все, что душе угодно: медь, аудио кассеты, семечки у бабулек, жвачку с прилавка, деньги… Однажды он прослышал, что во встроенном в стену телефонном автомате заключено техническое серебро. Разобрать на месте аппарат не вышло, он сбегал домой за топором, дождался темноты и одолел-таки аппарат. Оторвав от стены тяжелую будку, Гроб поволок ее на собственной спине в укромное местечко и, как голодный волк, разодрал свою жертву на потроха. Ценного в телефоне ничего не оказалось, с горя он зарыл растерзанный автомат в снег и пописал сверху, чтоб хоть как-то отмахнуть в сторону мысли о поражении.

Прогуливаясь по улицам он стрелял глазами из стороны в сторону, углядев что-то сверкающее и поблескивающее на солнце, механизм шестеренок в его голове начинал отчаянно вертеться, замирал от радости и восторга и уже проворачиваясь вновь, обдумывался план, как бы что прибрать к рукам.

-Гроб, ну ты же спалишься, ты не можешь вечно убегать и оставаться при своем!

-Я знаю, но не могу ничего с собою поделать. Я, вроде, осознаю, что на *** мне не сдалась эта штуковина, но руки тянутся, понимаешь?

Клептомана поймет только клептоман.

Гроб не обладал изысканным музыкальным вкусом, но определенный талант все же имелся: он сочинял на ходу двусмысленные стишки, вроде того:

Эй, мужик! Ты куда залез?

Эта роща – черножопый лес!

Но итогом всему служил внутренний монолог:

-Что бы с****ить такое? – И рука потирала руку, а зубы скалились в темноте подъезда.

Пьянка без Гроба проходила не так весело, он служил катализатором, когда общий настрой вдруг сходил на нет, он мог залезть на балкон на третий этаж по решеткам окон и разбудить спящих хозяев душераздирающим криком. Мы сражались с отдышкой, покидая злополучный пятачок под балконом, но смех валил нас на землю и заставлял крутиться, скрючиваться животы в судороге. Он мог залезть на невысокое дерево и прыгать по верхушкам других деревьев, словно обезьяна, бранясь при этом. Гроб мог выкинуть непристойную шутку в адрес продавщицы в магазине, мог вынуть из ширинки член и с видом озабоченного домашними хлопотами домочадца, справляться о калорийности йогурта и кефира. Мог запросто насрать перед чужой квартирой, при этом выглядеть совершенно невинно, будто его физическая потребность опорожниться ни в какое сравнение не входит с моральными ценностями. В общем, он мог делать все, до чего ни один из нас нисходил. Это невиданная роскошь действовать по наитию, ловить в сачок первую мелькнувшую мысль и демонстрировать ее с видом порядочного ловца бабочек для своей коллекции безбашенных поступков.

Гроб мечтал сорвать банк и у него это почти получилось, во всяком случае, план выглядел безупречным.

Он устроился работать сторожем в ночную смену на производящем мебель предприятии. Зарекомендовал себя как ответственный работник, не пропустив ни одного рабочего дня, но даже заменив изрядно подвыпившую смену, когда и заменить-то, собственно, было не кем.

-Я просто спал и слушал Гражданку. – Говорил Гроб. – Всю ночь. Ну и дрочил, разумеется. Кто окажет себе в такой любезности, окажись он один в уютной комнатке. Трахнул вахтершу, но у нее в ****е, как в Африке сухо. Я извел свои жвала, выдавливая изо рта слюну, чтоб промочить ее немножко. Даже поссал в нее! Когда по ее бедрам текло, она решила, что сам Господь Бог смилостивился над ней, ниспослал оргазм и дал кончить в кои то веки!

Гроб познакомился с шоферами, с некоторыми пьянствовал в подсобке, выясняя необходимые для себя сведения.

-Мне не нужно было ничего делать, эти ублюдки сами за меня делали всю работу! – Рассказывал он.

Выждав, пока спустится ночь, он залез в груженую мебелью фуру, открыл ворота, очередной раз обоссав вахтершу, и завез фургон в соседний бокс заброшенного завода.

-Эти долбоебы и не подумают искать у себя под носом!

Так и случилось. Он вернулся на свое рабочее место и заснул сном младенца, обеспечив себе алиби еще одним визитом к вахтерше.

-Ух, ну ты изведешь меня! Я вся мокрая! Да! Дери меня! Ммм… да!

Когда страсти приутихли и директор предприятия отчаялся найти потерянную фуру, Гроб вышел из тени, уволился и принялся искать потенциальных покупателей мебели. Найдя таковых, он загнал мебель вместе с фургоном за пол цены, и скрылся на время у своей тетушки в деревне.

Но когда приехал в город, его уже ждали судебный пристав и трое ребят из ОМОНа.

Отделался Гроб легкими ушибами, синяками и двумя годами условного заключения, за недостаточностью улик. И опять же, везение? Нет, чертовски грамотный подход к делу, выверенная с годами техника, мастерство убеждения, как в случае с вахтершей.

Но в душевной беседе за бутылочкой вина Гроб поразил меня своим откровением:

-А что мне жрать? А учиться на что? Где деньги взять, чтоб четыре года отсчитывать кругленькую сумму на то, что полагается мне по человеческим меркам?

И он был прав, чертовски прав. Зверю, загнанному в тупик, ничего не остается, как обнажить устрашающие клыки и бороться, пока не испустит дух, авось повезет. И где, спрашивается, нить Ариадны, в каком кодексе тот закон, который предусматривает выход из тупиковых жизненных ситуаций?

-Не знаю, - ответил я.


Дядя Коля


С дядей Колей мы познакомились зимним вечером, собравшись на пятачке на углу дома, мы потягивали холодное пиво и каждый про себя произносил: Хорошо! Но идиллию нарушил треск распахнувшихся окон и злобный крик: дядя Коля вылез через форточку по грудь, окно открылось и он оказался в подвешенном состоянии, сжимая в руке помидоры. Тот факт, что он болтает ногами в воздухе, его нисколько не смутил, он даже не искал опоры, но метко стрелял в нас помидорами, ребячески повизгивая при попадании, и заставлял нас сдаться. Мы сдались сразу, сдались и разразились громким смехом, заглушившим брань дяди Коли.

Спортсмен, как доказательство олимпийского огня, горящего в семидесяти летнем сердце, он выскакивал на площадку в трусах, одним прыжком миновал ряд ступеней и оказывался на улице. Он летел к старику Арсению, вальяжно расхаживающему с тросточкой, и бил его в морду, после чего убегал обратно в дом. Спортивный дедок и интересы у него были чисто спортивные, ни каких мотиваций, все это излишнее. Вот, отбрось Арсений трость и накажи хулигана пинком под зад, тогда другое дело, тогда он мог заработать дружеский вечер, на квартире вдали от старушек и вкусить доброго самогона и злого лука за свои смелые качества. Но этого не происходило. И старик Арсений и Серега с Пашей, двое седовласых дедов, укутанных как воробушки в шубы, все сторонились дяди Коли. Но мы налили ему полный стакан водки, какие пускали преломленные лучики света в советских школьных столовых, он влил в себя живительную влагу и улыбнувшись, одарил нас таким радушием, какое нам, надо полагать, и не снилось.

Дядя Коля стал своим, стал неформалом, попав в наш круг общения.

Мы стали чаще встречаться, покуда у нас неизменно водилась выпивка и живые подростковые шуточки. Горланя песню под гитару, мы тем самым врезались в беспокойный сон дяди Коли и он, уже приплясывая на ступеньках, выбегал к нам, потирая руки и беспардонно зевая.

-Ая! Дядя Коль! – Было наше приветствие.

-Ая! – Держал ответ старикан.

-Ая, дядя Коль! – закатывались мы в удушливом припадке смеха.

Ая! – Отвечал он и поднимал руку, будто давал присягу.

И русский народный танец в его исполнении срывал наши аплодисменты, он пробивал пятками лед, добродушно улыбался, а вода хлестала из-под ног.

Жил дядя Коля один в двухкомнатной квартире, семья его сгорала от нетерпения заполучить квартиру старика, ждала, когда же он перевернет последний стакан, каковой послужит финалом в жизни удалого бойца советской армии, воевавшего за славу земли русской в Великой отечественной войне. Родственники даже совершали попытки отравить живчика, но все безуспешно. Если уж желудок дяди Коли преуспел в переваривании Трояра, что говорить о ядах, какой с них прок? Ожидание утомило двух его дочерей от первого брака и сестру, младше его на два порядка, - они опередили его. Дядя Коля получал солидную пенсию, но в сущности и ее не хватало, чтоб жить целый месяц и пить, как пьет он. А пил он много и каждый день, единожды я видел его трезвым: совершенно отрешенный человек, поникший головой и лишенный былого спортивного энтузиазма.

-Ая, дядь Коль! Чего такой грустный? Айда к нам, нальем рюмасик?

-Ая, бляха-муха! Сволочи, всю пенсию с****или!

-Да ну!

-Говорю тебе, как на духу! Вчера набрался, а эти падлы, эти гниды, за воротник себе добро хозяйское выливали! Меня тоска с ними пробрала, уснул, а когда проснулся, шасть по карманом, - во! – И дядя Коля показал нам выразительную фигу.

-Не горюй, нальем. Прорвешься как-нибудь.

Пьяного старика тянуло на боевые подвиги. Под ночь он возвращался без копейки денег, волочил побитое тело, прихрамывая на обе ноги сразу и вытирая кровь с лица. Традиционные трусы в горошек бывали спущены до колен и он запинался в этой совершенно ненужной тряпке, болтая на ходу длиннющим членом и отвисшими яйцами. Старушки на скамеечках давились семечками и колотили друг дружку по лопаткам. Дядя Коля отворял дверь спрятанным, разве что во рту, ключом и отлеживался до тех пор, пока не придет в норму. В одну из таких отлежек мы и навестили старика, естественно пришли не с пустыми руками.

Дядя Коля играл на балалайке с отслоившимся шпоном на барабане и молодецки отплясывал, после того, как поднимал себе настроение двумя стаканами самогона. Потом демонстрировал с красноречием гида в Лувре свое скромно убранство, состоящее из кровати на пружинах, старомодного шкафа и картины с голой женщиной.

-Это моя жена Елена!

Ни какой жены у него не было, во всяком случае в живых и настоящем времени, дядя Коля алкаш-одиночка, какой же из него семьянин? Но голая женщина на картине приветливо улыбалась. Он трогал холст, затем пытался приподнять своего боевого товарища, но тот, словно вода вытекал из его руки и дохлой кошкой повисал между ног. Он махал рукой и говорил, сдерживая слезы:

-Наливай!

И вновь рюмки звенели, соленья, закупленные им на закусь, переводились и лилась фронтовая песня, которая своим азартом и напором могла бы посоревноваться с современной песней.

-Вот ты, - держал дядя Коля слово. – Ты знаешь с кем трахались наши жены, когда мы немца били?

-Нет.

-С конями! Кони трахали наших жен! По этому-то вы такие прыткие и шебутные! – Смеялся он. – Матерые жеребцы задирали подол нашим Марьям-Дарьям и так всаживали им свои черенки по самую рукоять, что те нос воротили, когда мы контуженые возвращались с Победой!

Мы не находили слов и смеяться не решались, не зная на сколько можно доверять новым для нас сведениям.

-С Победой! – Ревел дядя Коля и бил кулаком по столу. – Что вы знаете, сосунки! Как де?

-Неформалы…

-****и! Вот вы кто!

И дядя Коля обижался, протолкав в беззубый рот огурец, но когда стакан вновь наполняли, он приходил в себя, забывая войну, оставляя Маш-Даш в конюшне с жеребцами, брал в руки балалайку и душераздирающе пел «Гармонь», наш струнный квартет из гитар подбадривал его.

Но шло время, зиму сменяла весна и дядя Коля херел на глазах, как обоссанный куст ежевики. Казалось, что он все глубже уходил в себя, заводя сомнительные знакомства с отсидевшими зеками, разношерстными пьянчугами, аферистами и карманниками, безбожно обкрадывавших пенсионера. Он больше не горланил петухом по утрам, вывалившись из окна, не плясал в одних трусах по хрупкому льду, стал недоверчив и, что больше всего на него не походило, - грустен. Пусть время иву клонит, но чтоб склонило дядю Колю, такого и подумать ни кто не смел. Как-то он послал нас за самогоном, а когда принесли - не открыл дверь, послал к чертям, выругал отборным фронтовым матом, которым Теркин только во сне бурчал, и вновь принялся за старое: бросаться из окна закусью.

Сидя очередной раз с ребятами на пятачке, обнимая бутылку за худенькое горлышко, я, не найдя подходящего повода, спросил:

-Что-то не слышно старого?

-Ты разве не слышал? С окна выпал, убился, одним словом. Вчера утром гроб выносили.

-Тогда, за дядю Колю! – Я собрал на лбу морщины и выдул четверть бутылки одним глотком.

Мы молча выпили и посмотрели в сторону окна, наглухо запертого и занавешенного свежими голубыми шторами. Теперь там поселились три девчушки-студентки, квартиросъемщицы. Мы задались целью распить с ними ящик Жигулевского и заодно посмотреть, висит ли картина с голой женщиной.

Елена мифически улыбалась.

-Висит…