Борис Бызов. Прощай, Америка! Комментарии Н. Марянина

 НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ.
 Поэма Бориса Бызова "Привет, Америка!" уносит сознание в величественную бездну человеческих чувств. Адам и Ева, изгнанные из рая, в очередной раз потерялись во Вселенной и пытаются обрести друг друга в лабиринтах противостояния двух великих держав. Но способна ли неземная любовь «Волгу с Миссисипи слить»? Америка и Россия обречены на скупую корыстную дружбу, и до их пылкой любви пройдёт еще целая вечность. А любовь двух повстречавшихся случайно частичек Космоса будет существовать всегда, превозмогая земные преграды…
 Автор написал поэму 60 лет назад, влюбившись в известную голливудскую актрису Дину Дурбин. Шли они как-то с приятелем Юрием Груниным (сегодня это выдающийся поэт с трагической судьбой, живёт в казахстанском Джезказгане) по улице Симбирска и увидели у кинотеатра афишу с портретом голливудской красавицы (шёл фильм «Сто мужчин и одна девушка»). Грунин сорвал эту афишу и подарил другу. Несколько лет влюблённый молодой поэт слагал поэму о своей заокеанской любви и завершил её после войны, в 1946 году. Борис Бызов пытался опубликовать поэму и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе-Андропове-Черненко, и при Горбачёве, и при Ельцине – всё бесполезно! Ему отказывали по самым разным причинам. Во все времена редакторов, в частности, раздражало, что герой поэмы запросто обедает с американским президентом. В 2005 году, при Путине, поэма, наконец-то, издана в Ульяновске отдельной книжкой. Автору уже 86 лет. Давно за 80 и Дине Дурбин. Она сейчас живет в домике под Парижем и даже не подозревает о том, что мудрый старец в далеком Симбирске до сих пор хранит ее пожелтевший от времени портрет… Чтобы восстановить равновесие пространства и времени, главная героиня должна прочесть эту поэму!
 В начале 20-х годов прошлого века маленький Борис Бызов воспитывался в кремлёвском детсаде, основанном В.Лениным. В его памяти сохранилась встреча с большевистским вождём. Может быть, и поэтому он до сих пор состоит в коммунистической партии. Хотя если познакомиться с его поэзией (в Ульяновске в разные годы вышло несколько стихотворных сборников), созданные им образы не вмещаются в узкие рамки какой бы то ни было идеологии и имеют поистине космическое звучание. Чего только стоят две последних строки поэмы «Привет, Америка!»: «А мне всю жизнь идти на запад и мёртвых словом пробуждать».
Николай МАРЯНИН, поэт и журналист.
*
Борис БЫЗОВ

Привет, Америка!

Политический роман

Письмо Дине Д.

Моим дыханьем, потом рук моих вот этот лист бумаги пахнет. Я провожу языком по сладкому клею марки, бойца-победителя поцеловал бы на ней...
Дверь отворяю - снежинка падает мне на щеку.
Я иду и жалею людей, не замечающих белых снежинок. На главном почтамте вручаю письмо человеку. Это наводит на мысль о концах непрерывной цепи.
Веселые парни в солдатских шинелях почтовые тюки бросают на «ЗИС», сами садятся наверх. Шофер в кабине на полном ходу угощает девушку-грузчика американской сигарой.
Чу! на далеком перроне гудит московское время. Паровоз рванулся, и песня колес прокатилась по рельсам планеты.
Конверт с победителем вынул почтовый кондуктор, и ночью снится ему Америка: сквозь миллионы электроламп лицо поющей песнь «Аллилуйя» (Как бы надел он на ножки жене туфли, какие во сне на певице!) Мерзлые иглы на теплые рельсы сыплет и сыплет тайга. Круглые сутки колеса поют: каблуки, каблуки, каблуки...
Аэросани примчали пакет в восемь в воздушный штаб. Взмах флажка... Самолет поднимается в воздух. О, какие гигантские крылья люди придали словам!
Над океаном слова парят, будто на синем луче звезды. Пропеллеры жнут не сжиная красную жатву неба, падают зерна-снежинки на славу японских солдат. Путь самолета прямее гитарной струны. Кажется: там, за морской душой, тихо дрожит гитара.
Машина скользит по воде в бухте аэропорта.
Пока выгружают конвейером почту, пилот отдыхает на берегу; в клубе пилота он смотрит фильм о далекой любви: вся за оградой горящих свечей под люстрами, американка по-русски поет удалую: «Еще раз... еще раз... еще много, много раз!..»
Пилот уходит к волнам, садится на дикий камень, он повторяет родной напев, нежно картавя, как янки; смотрит сквозь фото на русскую девушку...
Другой пилот огибает землю - от океана до океана. Его глазам открывается город, похожий на ледяные столбы, вросшие в небо сквозь землю.
С аэродрома летит элейвейтер над головами на главный почтамт.
В бензиновой буре, в резиновой сумке мое письмо течет по Бродвею, - мимо сверкающих граней «Вулворта», мимо всего, что есть у богатых и бедных, мимо людей, которых я никогда не встречу...
Ей Богу, я больше всего люблю почтальонов! Вот он с машины спешит в вестибюль, лифт поднимает его на высоту, с которой не видно людей под шляпами. Звонок раздается везде - и в чашке вкусного кофе. Дверь отворяется... ты приложила салфетку к губам. В черной руке почтальона - белый конверт со штампами.
Здравствуй, моя невеста!..
Мир в твоих глазах не двоится.
Я знаю, ты любишь дышать на снежинки, как я.
В руки берешь ты письмо - меня разбудило сердце. Ты разрываешь конверт - я открываю во тьме глаза. Ты читаешь чужие слова, - слушай мое дыханье!
Ночью подслушать сквозь землю хочу твои дневные шаги. Днем я вижу спящей в постели тебя. Знаешь ли ты, что сокровищный мир - это твое приданое?…
Спой мне за это по радио песню мою


Пролог

Хором пели гимн «катюши»
победителям «Котла»,
выпроваживая души
из пылающих дотла.
Ты сошла ко мне с пластинки,
добрый гений в мире зла,
ты по солнечной тропинке
Тихий с гимном перешла
и в прибое по колени
протянула руки мне.
Дай, прекрасное мгновенье,
нам обняться на волне!
«Аллилуйя!»
«Не умру я»
«Аллилуйя...»
Щелчок?!
Дай обнять мою «Катюшу»
и снежинку - вражью душу…
……………………………….

Шаль сними со щек.
Разве снежинки это?
Без «Аллилуйи»
вспомни меня и пойми:
это мои поцелуи
ищут тебя по свету.
Я не вернулся с войны.


 Дом

С закрытыми глазами выхожу
из темноты по теплой половице.
На койке спит мой брат с одной ногой
( другую он оставил под Берлином),
а мать, во сне протягивая руку,
устала гладить волосы ему.
Сестренка спит, и не поймешь так скоро,
где щеки тут, где яблоки ее...
Могу ли я любимых разбудить,
когда они от счастья так устали?
Но все же я отведал естества
и откусил от яблока раздора.
Не плачь, свети мне, звездочка моя!
Ты лучше звезд земли и неба, крошка.
Не слышишь ты, как крутится земля
и не нужны тебе стальные крылья, чтобы
взлететь за счастьем выше всех богов
для смертного простого человека,
который создал светлый мир тебе...
Сырым укропом пахнут огороды.
В следах-копытах капли молока.
Раздетый, откровеннее природы,
вхожу в ручей, ложусь на облака.
Здесь брат не раз влезал нагой на кручу,
когда шиповник в розовом вине,
он розы рвал, кидал шиповник в кучу
и весь тонул в постели на спине.
Мне пескари в песке щекочут пятки
и мошки тянут в уши тонкий звон.
А луч зари пронзил слова в тетрадке:
«Его уж нет, но пил здесь воду он».
Здесь мать с ведром посмотрит напоследок
ему в глаза - и солнышко найдет.
Искатель счастья, добрый непоседа
свою звезду в ладони зачерпнет.
Отшельник чибис прячется в посевы,
и мальчик-пахарь вышел к бороздам...
Мне так легко, как будто я Адам
и виноград иду срывать для Евы.
О, Русь моя, ты спишь в слезах о сыне!..
Здесь пополам разорваны поля.
Аэропорт.
Коллеги ждут в кабине.
В кабину сел - шарахнулась земля...
Обнять бы этих крыл голубизну!
В ней вижу я, куда рукой ни двину:
несут меня над Родиной в весну
ее сыны, принявшие судьбину.
Вы, верные, могущество мне дали,
вы - этих крыльев гордость и размах.
Я ветры пью, я покоряю дали,
и тонет путь мой в тучах и громах.
Я не пойду на Запад, не приду
на пир Европы с русского востока
на праздник человечества в Берлин.
Там зерна ржи впитали мозг арийца,
там выросла немецкая трава.
Пить молоко я буду на востоке,
любить я буду тоже на востоке.
Пусть не коснется вражий прах меня,
пусть яд росы не губит губ любимой...
Ей-богу, не столкнуться бы мне с солнцем
упрямым русским лбом!..
А через час гляжу в глаза японцам:
для них оно заходит в голубом.

Мой май

Здравствуйте, люди!
Я плачу от радости.
Я не стыжусь вас.
Я счастья достиг.
Вот своими руками
с летающей лодки бросаю
морю букет гвоздик.
Если вчера, в пережитую страсть,
бомбами было нетрудно, -
весело мне васильками попасть
прямо на палубу судна.
Дети с японского крейсера машут
мне и моей звезде.
Радуйтесь радуге!
Смойте-ка сажу!
Спите у чайки в гнезде...
Если вы по земле пойдете
вечно прямо, скажите сами:
что в глазах вы домой принесете?
Вы в одних глазах принесете
солнце целого мира маме -
вместе с усами...
С вами я дожил до светлого дня.
Будет мне радость, а Родине манна.
Только нигде на земле для меня
нет голубого тумана.
Трудное счастье недаром далось:
вижу я поле все в норках мышиных.
Вижу я темную землю насквозь
всю в материнских морщинах.
Нынче Земля мне родная не так,
как сторона мне родная знакома:
брат мой и в Польше лежит в орденах,
дерном одетый, как дома.
В мир улетаю, как в чистую душу,
в мире чужих никому не чужой.
Рыбы дышать выплывают наружу
общей живой душой.
Кажется: лишь оглянись на воронки,
кликни за это по радио мать, -
и зазвенят в облаках жаворонки
или начнет океан воровать.
Пышное кладбище за океаном.
Это из детства плывут облака.
Это я брата веду к могиканам.
«Вождь, научи ненавидеть врага!»
Это на рейде сирены пропели.
Берег лежит, как зубной порошок.
Это от дому до Штатов пропеллер
небо Земли просверлил и прожег.
Заокеанской республики люди
жить и работать, как дети, спешат.
Вижу сквозь облако женские груди,
не нагляжусь на детей-медвежат.
Все мне знакомы.
(Мне снились их лица).
Где ты, любимая?
Развесели!..
Это в твоих глазах мне снится
сиянье единой Земли.
Дай мне попробовать черного хлеба,
водопроводной водой напои...
... После далекого русского неба
руки по-русски сжимают свои.
Огни большого города

... Что мне луна - безумная девушка,
плывущая вечно мимо любви, нагло выставив груди?
Небо мое на земле,
звезды - в не спящей гавани.
В гостинице, на седьмом этаже,
седьмое небо, но мне не спится.
Я один.
Я люблю.
Я не знаю, кого я люблю.
Звездное небо - это как будто шляпа спящей Америки.
А огни большого города - это глаза людей, никогда не спящих.
Ночь на земле - сплошная цветная симфония.
В буре сирен
сердцу, как стрелке магнита, слышны другие магниты и тайны,
гимны, псалмы, эпопеи, молитвы реклам, -
сквозь небоскребы.
Там под ливнями люстр она
неграм поет «Аллилуйю».
В белизне ее щек и висков отражаются мысли любви.
Где, в каких садах запоют соловьи,
если за двадцать веков любви
я впервые ее поцелую?..
Но любовь далеко, на заднем плане,
в квадратах темноты цепями огней опутана.
Зеленые, красные, белые пунктиры -
это едва ли живопись.
Я геометр, но кто-то уже вычертил все мои планы.
Сквозь небоскребы не проведешь ни одного прямого пунктира.
И я продолжаю пунктиры огней по всей Земле, от города к городу
Я кричу пароходам в порту, людям не спящего берега:
- Здравствуй, Америка!..

 Сон в траве

Было в России, в моей России:
«Зачем ты поедешь?» - меня спросили.
Ее не смущала безумная тишь.
В глазах у нее - ни смешинки.
- Кого же ты любишь? Куда ты спешишь?…
«Ах, я люблю снежинки».
...Дома. Кровать и сугробы-глаза.
- Мама, забудь, не скорби ты...
Слезы не могут вернуться назад
к людям в пустые орбиты.
Соседи - работают день и ночь.
У матери - есть лампада.
А мне уж ничто не может помочь,
мне - человека надо.
Спрятать могли бы мою тоску
талые девичьи груди.
А груди в снежинках. А поезд - в Москву.
А на подножках - невидимки-люди.
Вагон в снегах, она одна в постели.
К ней входит негр. Здоровый негр с войны.
Он говорит: «Вам душно? Вы вспотели...»
Она молчит. Он снова: «Вы больны?
Я вас люблю. Вы в мире всех моложе.
Я сто врагов успел за вас убить.
Но нет нигде чернее темной кожи.
Вы умница, И вам меня любить.
Я инженер. Хотел бы стать ученым...»
Она в бреду сказала ясно: «Нет».
И человек ушел таким же черным,
каким родился в Африке на свет.
С ней говорит французский летчик стоя
(все ордена-мандаты на любовь):
Я понял вас как мир во время боя,
когда смешалась пролитая кровь.
Мне не родила сына Травиата.
Я вас люблю, как Еву...» А она
совсем спокойно: «Я не виновата.
А ваша слава Франции нужна»
Француза нет. В дверях стоит китаец:
«Простите мне. Я гость. Я к вам не зван.
Но я без вас по родине скитаюсь.
Точнее - я китайский партизан...»
Хрустят ремни. Тореадор в испанке.
Он прямо к ней: «О свет моих очей!
С врагами я, как бык, сражался в танке.
А человек - никто без вас, ничей...»
Вдруг эскимос: вошел, подул на угли,
взглянул - и сердце взглядами обжег.
Ее глаза, как две зари, потухли.
Он вышел, встал, попробовал снежок.
Вошел блондин, сказал: «Я немец с Волги».
«Убийца?»
- Нет. Прости меня. Люблю.
Она бледна. Ее глаза, как волки.
Он вышел вон. «Не любит... Я убью...»
Индийский гость в чалме склонился рядом::
«Привет тебе. Я раненый индус.
Я не боялся в битвах быть солдатом,
при солнце я поэтом быть боюсь.
Ты ведь целуешь лимоны, если капает сок?
Я же за дымом забыл, что есть под солнцем слоны,
а под слонами лимоны.
В Индии черных и красных людей миллионы.
Пусть будет прозрачен твой белый висок.
Мы поедем в Индию с тобой
целовать на слонах лимоны».
Она смеется.
Встал.
Иду скорее.
Дорога в рай - мосты из черепов.
Люби ты их, пришедших из веков,
пока их солнце греет!
Она - навстречу.
Я ли это мил?
Ее догоняет калека
- Любимая!
Я никого не убил.
Ни одного человека!
Мы вместе сказали,
а он повторил:
«Ни одного человека»
Она целовала его у перил,
не замечая снега...
... По снегу ползла черепаха,
и на песке шел за зверями мамонт, сер и тяжел.
А на спине у мамонта спящая девушка Дина.
Шел я за ними, соединив воедино
шествие мыслью: «Куда я шел?»
«Аллилуйя!.. Аллилуйя.!..»
Льется на землю гимн, с кровью дымясь на солнце.
Знакомый юноша волосы вскинул, целуя
знамя, рванулся, рад.
Все обнялись: русские, немцы, японцы.
Сколько легло, от любви охмелев!
Ни слова.
Кто это? Кто?!
Лева! Лева!
Мой брат!..
Мой лев!..
В гости не жду, не зову – так
рядом с тобой на часок
лег головой на восток
в синем раю незабудок,
как и они невысок.
Стал вместе с ними мечтать я,
как возвращаются братья,
как обнимаются братья,
влажно пронзило висок...
Ранен? Убит ли сейчас я?..
Солнце!.. Я снова рожден.
Над изголовьем росинка,
рождаясь, дрожит от счастья.
Брат мой вернулся в наш дом?!
Лучше у неба спроси-ка,
чьи это слезы дождем...
От моря до моря под яствами ломится стол.
За ним человечество дружной семьею пирует.
Оратор за тысячи верст, но все рукоплещут герою
Брат, выйди из пепла!
Невеста поет для мужчин.
«Что празднуют люди?»
Нам с ней два бокала подносят.
В Америке мальчик родился!
Он этой певицы, мой сын.
 Паломничество на Бродвей

Не каждый скажет: «Дорого да мило»...
С лифта спускаюсь на авеню.
Меня электричество девушкой милой побрило.
И вот я тоже иду и звеню
Здесь везде его величество -
гонит и холит людей электричество.
Все - кто куда, а я вот иду,
чтобы сказать ей: «Гав -ду-юду!»
Что это за океанский прилив там?
В робах кули, японцы, ирландцы и негры, в галстуках прочие,
текут рабочие
к лифтам.
Нет за усами улыбки.
(Я заглянул в одно синеочие -
там, должно быть, после дождя
резво мелькнули рыбки).
Вместе со всеми шагаю почти не рябой.
Каплей исчез в водоворотах прибоя.
Но растекается в норы под Гудзон прибой.
Снова лицо у меня рябое.
В спины отставшим врезается лаковый строй:
автомобили текут и текут, становясь на место.
Будто бензиновой бурей, словно азартной игрой,
один управляет невидимый миру маэстро.
К звездам поднял этажи человек,
стальные пути приковал и развесил.
Гнутся рельсы на голове:
черный ветер - мчит элейвейтер.
Город горящей резиной пропах.
Жуй чуингвам, чтоб молчать, не совея.
Из-под решеток асфальта в ногах -
дым, семафоры, огни собвея.
Кажется, солнце стекло в провода,
в красный кирпич излучилось и в рельсы.
Солнце без бизнеса - просто вода.
Собственным бизнесом грейся.
Громче газет раскричались газетчики.
Каждому хочется стать президентом.
Фотограф заснял и меня в скоротечке
американцем, на приз разодетым.
Нация в галстуках - это не то.
Останови-ка такого колосса.
Даже пуговицы пальто
здесь разрослись, раскрутились в колеса.
Кто там спасает в машинной реке?
Кто в лица смотрит ревниво-зорко!
Полицейский с сиреной в руках, с дубинкой-резиной в руке
гордится каской с гербом Нью-Йорка.
Иду - во все глаза гляжу.
Янки умны и сторожки.
Улицу-бурю перехожу
по пуговкам цветной дорожки.
Весь умещается между бровей
великий белый Бродвей.
Ночью здесь золотая дорога в 35 километров линией.
Доведет и меня до белого бога
ее красота золотая, павлинья.
Здесь только гуляют.
Цилиндры и белые рыцари.
Звезды в лучах бриллиантов бесценны.
Здесь восковые дамы с серебряными лицами,
в каракулевых шубах живые манекены.
Радуги тропиков реют в шелках за витринами,
переплетаясь, друг друга душа.
Мальчик с глазами, от крика звериными,
с сумкой газет зеленее чижа.
Много здесь мальчиков,
много здесь девочек.
Старухи в кармине едят эскимо.
Много здесь немок и будущих немочек.
Театры Бродвея.
Шантаны.
Кино.
Ленты гуляющих желтым разорваны:
золотом груженый, мчит броневик.
Зрачки пулеметных стволов, и при них
полисмены верхом на четыре стороны.
Витринными тортами венских сортов
легко соблазнить и бога, и черта,
или сотню голодных ртов
накормить за полфунта торта.
Я от духов бы бродвейских зачах.
Порохом буду дышать, умирая,
но не забуду, что лисьи меха на плечах
пахнут ветвями вновь обретенного рая.
У одного человека с орденом на груди
скрипит под хромом нога, как у робота. Ад она.
Здравствуй, Америка!
Дай ему злое могущество атома.
Вершина «Импайра» грустит спозаранок.
И до любви далеко-далеко.
Стоят пирамиды консервных банок,
каждая с вежливой буквой «К».
Снег на вершинах сахарных гор.
Головы, головы, головы...
На платье мулатки мелькнул украинский узор.
Ем, а во рту бутерброды эоловы.
Все, что играло в быках и коровках,
блещет в пилюлях, диетах, коробках.
Кажется: спичку зажги без гаванских сигар -
поспеют сигары для спички.
Сел я в трамвай, и трамвай мне на рельсах сыграл
марш мировой переклички.
Мимо ревю, ресторанов французов
русских, китайцев, где блюда и лица жирны,
я с негритянским измученным блюзом
выплыл к дверям на пироге луны.
Лифтом шарахнуло.
Трон и корона.
В матовом свете дорога к добру.
Под петушиный припев саксофона
считаю шаги по дорожке-ковру.
Золото сердце, чего ты хотело?
Губы сухие у двери лизнул.
Чую ее марсианское тело,
нерусскую нежность, висков белизну.
Здесь моего государства граница.
Ручка с царапиной.
Дважды звонок.
Что она - в зеркало, что ли, глядится?
Может, у ванны сидит без чулок?
Дверь отворяют черные руки
старухи.
Фартук и вежливый бас.
И говорит негритянка.
кажется, в сотый раз:
«Сэр, миссис сейчас в Голливуде».
- Когда же вернется она?
«В восемь сегодня будет».
…………………………………………
Боже!
Она -
жена.
Белый дом

Мы в полдень прилетели в Белый дом.
Нас пригласили завтракать, как дома.
Я пожимаю руку Президенту.
Он отвечает щедро и легко,
как будто лично каждому при этом
солидную Америку дарит.
Мы говорим свободно по-английски,
но он рукой не голосом, а взглядом
нам предлагает кресла за столом
и тут же поздравленья прерывает
вопросом о здоровье, о пути
(воздушный путь еще небезопасен,
пора для нас построить больше баз),
и как здоровье нашего наркома,
какую рожь освоила Сибирь.
Потом о каждом хочет знать подробно:
кто из родных в делах преуспевает,
кто пролил кровь, на Западе погиб.
Мое отечество с победой поздравляет
словами, не попавшими в печать.
Мне нравится его лицо:
я вижу в нем и славу полководца,
и мужество солдата и творца,
и женственность артиста и поэта:
в нем отраженье миллионов глаз
то преданных, то светлых, то холодных.
Я вглядываюсь, вижу, нахожу
невидимые миру паутинки
из золота, из солнца, серебра,
из угля, нефти, из огня и стали,
из бисера и ниток, наконец,
из настоящей серой паутины, -
натянуты от мозга и до мозга,
протянуты от сердца до него.
Я вижу по внимательным морщинкам,
что сложно угодить американцам,
что любит жить Америка в цветах.
Подняли мы бокалы чище снега
за все земное счастье человека.
Встаю во весь отечественный рост
произнести американский тост.
Я приглашен на завтрак Президентом.
Я вижу здесь плоды его трудов.
Я вижу, как живут американцы.
Здесь, на столе, все кушанья земли:
японский рис, кокосы из Пальмиры,
китайские орехи и бобы,
гавайские омары и сардины.
Здесь брызжут соком явские лимоны,
в бокалах дышит райский виноград.
Ванилью пахнет хлеб американца.
Я рад тому, что за столом как будто
я прожил час во всех углах земли.
Я рад, что завтра будет жизнь похожа
на нашу встречу, праздник моряков.
Мы все должны сегодня постараться,
чтоб каждый житель Родины моей
такой же завтрак кушал в будни дома.
Пусть все дары природы потекут
на русский стол, для русского здоровья!..
... Я предлагаю выпить на прощанье
бокал простого русского вина.
В моем домашнем старом чемодане
заветная бутылка залежалась.
И ставлю я сокровище на стол.
Нам наливают полные бокалы.
Все хрусталем торжественно блестят.
Все чокаются, пробуют... пьют снова...
и с удивленьем смотрят на меня.
Я тоже пью - и вдруг краснею честно.
Но Президент спокойно пьет до дна
и говорит веселым добрым тоном:
«В России очень вкусная вода.
Произошла ошибка лучше правил,
достойная, чтобы выпить нам еще...
Все смущены, я спешно извиняюсь.
Мне мать бутыль в дорогу припасла.
Я думал, в ней уж сорок первый градус...
- А это родниковая вода?
(и все смеются шутке Президента).
Я очень рад. Прошу Вас передать
за воду Вашей матери спасибо
Произошла прекрасная ошибка,
достойная победы над врагом...
И он с улыбкой налил из графина
и подал мне еще один бокал.
- Ну, как американское вино?
«Точь-в-точь такое, как вода в России».
- Так пейте же вино Земли до дна...
... Прощаясь с нами, Президент сказал:
- А это значит многое сегодня,
когда вода из разных мест одна.
Глаза в глаза

После нью-йоркской бензиновой бури
дверь распахнула рука в маникюре.
Ее глаза.
Ее лица овал.
Вот та, что пела брату «Аллилуйю».
Ее еще никто не целовал.
Я первый в белый лоб ее целую.
И прежде чем ее глаза спросили,
я говорю, как будто мне дано:
- Простите мне. Я русский из России.
Вот вам цветы. Я вас люблю давно...
Смущенье. Гнев.
- Что это значит?.. Я не...
Я две руки в одну свою беру.
Я женщину ласкаю на диване.
Я говорю, что не писать перу...
- Живя в Москве, я видел все на свете.
Не зная вас, я знал вас наизусть.
Сквозь толщь земли я гладил складки эти.
И шелест платья навевал мне грусть.
Ты явь моя, ты первая награда.
Два русских брата молча знали вас.
Пришла война, и танк второго брата
пробил дорогу первому из нас.
Вот он, мой брат, весь опаленный зноем.
В его глазах - родные имена.
Последний раз он снялся перед боем,
хлебнув стакан веселого вина.
Он в танк влезал, любя, любим и тепел.
Взглянул, где небо, где его земля.
А вырвался из люка только пепел.
Он пеплом лег на прусские поля.
Сквозь вечный сон он услыхать не может,
как по земле гудят его труды.
Когда он трезв, его глаза похожи
на цвет глубокой утренней воды...
Война прошла. И все дороги мира
ведут опять в наш мирный дом, в Москву.
Зачем же мать нас поровну кормила,
зачем гулять водила по песку?
Как хорошо, что завещал он это:
не я, а он сегодня говорит.
Не боль земли, не гневный жар поэта,
а кровь его в моей крови горит.
Над всей Землей, от сердца к сердцу - к цели –
легко и плавно мчать нас кораблю.
Его цветы завянуть не успели,
а я уже так грустно вас люблю...
Не взгляд ее туманит мне глаза.
Росинкой вдруг дрожит в ее реснице
та самая, что снилась мне, слеза.
(Теперь мой сон пусть вам приснится).
- Пойдем на пляж, - я говорю ей смело.
Она уже печальна и мила
и, видно, в сердце гнездышко вила,
пока по-русски песни пела.
Ей двадцать два.
Она имеет мужа.
Но муж ее не янки, а метис
и чуть ли не потомок Гайаваты.
А, в общем, он известный музыкант,
великий мудрый вождь из Голливуда.
И я пришел в его вигвам, как гость
с английским луком, стрелами с Бродвея.
Но друга детства дома не застал.
(- «Он занят весь выстреливаньем фильма»).
Она за мужа нежно извинилась:
Он не индеец нынче, а индюк.
 Песнь первой любви

Тебе одной за первую награду
я расскажу не сказку, а балладу
о первых днях, когда я был богат
один среди кладбищенских оград.
Брюшко пчелы живым огнем дрожало,
сбирая жизнь творящую пыльцу.
Гудящий шершень спрятал в синем жало.
меня ошпарил зноем по лицу.
Я убежал от сладости и зноя,
нашел за камнем тихую траву,
узнал цветок - нас в мире стало двое,
хоть я не знал, зачем его сорву.
Весь из лучей - снежинка перед сталью,
он вылил мой тяжелый детский зной.
Он был наполнен белой райской далью,
наполнил душу влажной белизной.
С тех пор с людьми я прожил столько, сколько
его никто не видел на заре,
как будто он однажды утром только
лежал у спящей Евы на бедре.
Ее все нет, уже я знаю, кто я,
и свет ее в других глазах ловлю.
В сердца людей я пролил много зноя,
все семь цветов у радуги люблю...
Любимая, вот нас никто не видит.
Море песчинок и двое людей на ветру.
Дай же прозрачные щеки твои,
дай твои белые груди
пеной морской оботру.
Влажной любовью губы твои налились,
сохнут и просят еще в моем поцелуе влаги.
Дай же мне жизни напиться.
Я ненавижу смерть
в лицах людей, где сохнут вечные лаки.
Еще мне дороже твоя любовь,
когда красоту твоего лица
я задней мыслью легко разложу
на вечные атомы.
Пусть люди рождаются вновь.
Идут и идут без конца.
Пусть будут они, как мы,
в юности - храбрыми,
в детстве - богатыми.
Чтоб человеку вся наша планета
стала и миром, и домом скорей,
нежная, ляг на песчинки за это,
ляг не венчанной моей.
Не было рая правдивей.
С нами земля не пустынна.
Не было ложа чище -
ветры его метут.
Рай принесем мы на Землю,
если, желая сына,
сделаем вечность из этих минут...
Две змейки в глазах (мне снятся две вечных зари там).
Пала на волосы жгучая мгла.
Капля росы
дрожит под солнцем-магнитом.
Земля колыбелью меж нами легла.
Мать-Земля, не стыдись и меня раздень!
О, как легко уплывать вдвоем, нежно телом на теле.
Я слышу, как листья травы вспотели.
Я слышу, как плавится в домах Детройта руда.
Я весь в тебя, с головы до ног, и ты мне всего видней...
Когда я встал и подумал над ней:
моя ли?..
Она глядела туда.
Там бушевал электрический день.
Там небоскребы, как вавилонские башни, стояли.
...В мягком отеле сон серебрист и тонок.
Всю ночь на Бродвее свадьбы со всей Земли.
Там чистокровные парни любили скуластых девчонок.
Черно-лиловых негров блондинки в цветах вели.
Немцы кружили славянок, русских кружили финны...
А рядом
я на спине.
Я поднимаю голову над человеческим стадом.
И люди, меня осуждая, с трудом разгибают спины.
И вдруг улыбаются мне.
 Трагедия в одном акте

Мы сидим в зеленом скверике.
Мы одни во всей Америке.
- …Вы любите Уитмена?
- ...О, да!
- ...Вы видите Уитмена?
- Он всюду!
Он облако у нас над головой.
- Он пыль на грязной пятке у мальчишки.
- ...Он - глаз орла и сердце полководца.
- Он под подошвами Америки смеется...
- …Приятно быть под вашим каблучком.
Его целуют губки всех девчонок.
- Какой счастливый, Человекобог!
- ...Еще не все: его жуют коровы.
Хотите быть им?
Это нелегко.
- ...Весь труд беру я на себя. Идет?
- Я им была не так давно на пляже.
Узнала, что боитесь вы воды.
- ...А вы боитесь сделать к миру шаг,
не веря, что над пропастью вершина.
Вы умная. Послушайтесь.
- Для «сына»?
- ...Да. Я сегодня «поднимаю флаг».
- Назад в Россию. Не видна вершина.
- ...Вперед к вершине
- Доброго всего!..
- ...Вершина для Уитмена и сына.
Шагнешь на борт, Уитмен, а!
- Ого!
- ...Все сделано. Погружен в баржи экспорт.
Готова ты лететь со мной в Москву?
Я - Стенька Разин - Волгой прокачу,
сыграем матч на палубе в арбузы.
Кто съест арбуз - не влезть ему в рейтузы.
На пляжах там гуляют кулики,
а по Москве шагает Маяковский...
- Вы так серьезно шутите сегодня.
Уверена: вас ждут там две жены...
...Он выше всех Иванов-москвичей.
Вы знаете, кто выше всех на свете?
- Я знаю, но не видела его.
- ...Мы здесь, сейчас должны понять друг друга.
- Индейский лук вы мужу подарили,
но знайте: мужу стрелы не нужны,
он ждет меня полпятого к обеду.
Поедем к нам.
- ...Я только пить хочу.
- Я вам куплю дорогой кока-колу.
- ...Последний раз прошу тебя об этом:
мы сделаем, чего не сделал бог?
Чего не в силах сделать для меня
теперь ни мать, ни брат, ни полководец.
Мне нужен сын. Веселый карий мальчик.
Не гений, не ученый, не солдат.
Пускай он будет просто человеком.
Он будет жить, не зная войн и бед,
искусственных мирских перегородок.
В саду чукчи он будет ночевать,
а завтракать под пальмой папуаса.
У русских он научится искусству
служить добру и уважать людей.
Его научат немцы пиво пить,
умеренному боксу - англичане.
Он будет есть все кушанья земли,
носить одежды всех великих наций,
он будет петь все песенки вселенной
и будет знать один родной язык.
Твоя любовь сраженья остановит,
а нежностью расплавит рубежи.
И ярость философий упразднит.
Излечит ум и сердце человека
от подлого гипноза пастухов,
его слугой заставит быть природу,
его глазам откроет сущий рай...
- Вы говорите сказку для детей.
- …Хорошая, для нас поэт сказал,
что для него одна пылинка жизни
дороже всех написанных трагедий,
умнее бога, выше пирамид.
Пусть будет нам свидетелем живым
твоя Америка: вот эти небоскребы,
поток авто и море серых лиц
с глядящими в самих себя глазами,
и девочка, моей сестре сестра,
пусть будет нам свидетелем живым
моя Америка, что мы нашли друг друга.
- Мне жалко вас, но я давно жена.
Я не герой, не бог и не романтик.
- ...Романтики погибли на войне,
а всем живым живется много легче,
 они такой тоски еще не знают:
что мир тебя со мною не вместил.
Ты белый бог - и жалки в рабстве люди,
взывающие к небу на земле.
- А муж, а честь?
- ...Ты мне давно сказала,
что муж твой - «голливудский звездочет».
Ему сто лет, его костюм их чести.
Нам не хватает капельки...
- Любви?
- ... Да, для моей любви закон не писан
Но ты меня не любишь? Говори…
- А если вся Америка услышит?
- …Я попрошу об этом Президента.
Он все твои вопросы с честью разрешит.
Поедем, детка. Будешь краше всех...
- В Америке все девушки красивы.
Хотите, я героя в вас люблю?
- ...Нет красоты смелее русской в мире,
но без тебя мне страшно, как во сне.
- А без тебя родится смелый мальчик.
Скажи, как звать?
- ...Спроси, как воспитать?
- Америка богата для счастливых!
Ты счастлив?
...Да, пока оно в тебе.
Храни его. Дай руку,1 Сядь ко мне.
- Пойдем домой. Сюда подходят люди.
- ...Так назови по-русски: человек.
Зачем же слезы?
- Нет, я не поеду.
- ... Храни его, Я еду не на век.
Америка счастлива для богатых.
 Со лба небоскреба

У вестибюля, где банки и бары попарно,
швейцары в ливреях стоят, рубежи карауля,
она на ходу одарила безрукого парня
долларом из ридикюля.
Лифт, сквозь стальную трубу пронеся,
вынес на небо, на лоб небоскреба.
Там,' в берега небоскребов жизнь, голубая вся,
плещется шляпами, смотрит в оба.
Стальные грани в горном воздухе режут в полоски закат.
Город уходит колоннами в грустное лето.
Я сегодня сказочно богат:
у меня»полны ладони ветра.
У нее 120 этажей под каблуками,
ей на вид семнадцати не дашь,
а она, следя за облаками,
как иголку, держит карандаш.
Солнечным ливнем по прямоугольным плечам
рассыпалась львиная грива.
Америка-мама не спит по ночам,
лишь бы культура ее дочерей была первобытно красива.
Грудям уютно в шелк напирать слегка.
Ленью изнежена талия.
Сотни людей всю жизнь шевелят шелка,
чтобы все снилась ей, снилась Италия.
Инженера в комбинатах изобретают интимные складки,
чтобы дрожала в них девичья грация.
Бледные губы спокойны и сладки.
Американское рацио.
Чтоб ярче блестели глаза ее шустрые,
гармония мира проста.
Север шлет мировые стандарты индустрии
стальною милей Бруклинского моста.
Стеклянные ткани, кристаллы вещей из пластмассы,
электропосуду, сервизы под новый буфет,
ракетки для крикета, смокинги, термос, матрацы
(у лаковых туфель на ней пуговки слаще конфет).
Красный ковер из вигвама, бюстгальтеры,
шляпки «люблю» и уздечки «сыграй-ка в лошадки».
Весь гардероб и приданое будущей матери.
(Она рисует синеву, не сняв перчатки).
В цистернах из прерии мчит автотрасса
вечерний удой за бидоном бидон.
Желтых цыплят и пулярок.
В вагонах-холодильниках мороженое мясо
шлет бесконечным винтом
дядя Чикаго на сковородки кухарок.
Что рельсы поют? Отчего им поется?
Оттуда, где душно от хлопковых вьюг,
в сливках и слитках сгущенное солнце
шлет краснокожий юг.
Животрепещущей рыбы со льдом не напасутся морские парни.
Рай - виноград и консервную снедь рада прислать Калифорния.
Докторский хлеб в комбинатах-пекарнях.
Брынза высокогорная.
Кровь разгоняют и юность даруют вина кубинской земли.
Тают во рту оклахомские персики. Съешьте!..
Все ей пришлют короли.
Даже губную помаду из нефти.
Над океаном не пивши, не евши -
сверхскоростной самолет из Британии
мчит в сургучах поцелуи, депеши.
Тоже людское братание.
На лестнице черных ночей
в мозг самолеты врывались,
сны поднимали высоко
и обрывали над морем
сны серебристой струной
на черной лестнице ночи.
И для меня, рожденного матерью,
люди вечный концерт завели.
Этот мир разостлали скатертью.
Солнце - с неба.
Звезды - с земли.
Хочется думать о самом простом.
Богом старик Уитмен на площади.
Дым из трубы паровоза - хвостом.
Погладить бы морду лошади.
Словно от ветра, от разных косметик
матовы щеки, в насмешливых ямках щека.
Можно бы взглядом заставить краснеть их,
я же свищу ей тоску ямщика.
На лестнице белого дня
моих современников шествие.
Красноармейцев победные марши.
Я белый негр - пустите меня!..
Отдайте мне душу и честь ее.
Дайте ее унести на руках через могилы погибших и павших...
Я вижу всех детей в Берлине, в Риме, в Польше.
Мой брат, мой брат, все это - ты!..
Не знаю сам, кого люблю я больше.
Я им бросаю сердце с высоты.
Дети мира!
Хотите, чтоб не было больше войны?
Чтоб люди не убивали, как обезьяны большого роста,
если вы не больны,
сделайте просто.
Не будет войны, когда вы возьметесь за руки вместе.
Пойте же песнь про город Москву, шлите во все концы
белые, черные, красные, рыжие дети.
Вы пионеры - взвесьте!
Не дать ходить по головам,
как ходят немцы, их отцы, -
и молено будет долго вам -
всю жизнь! - прожить на свете.
Две стрелки на часах сошлись, как два копья.
Она спросила, смерив мир глазами:
- Давай решим судьбу ребенка сами.
Твой будет мальчик, девочка - моя...
В моем лице, наверно, ни кровинки.
Смеется море с небом заодно.
В ее глазах смешинки, как пушинки.
А под ногами - золотое дно.
 Черное и белое
Я предложил ей море посмотреть.
Она боялась загореть на пляже,
стояла с алым зонтиком в воде
и вместе с морем пела «Аллилуйю».
Я слепну: Бог! Что мне твой купол синий.
Мне излучают свет ее черты.
О сколько в ней еще стыдливых линий
слагают обаянье красоты!
На бедрах блики, брызги на коленях,
весь белый свет по ним рекой течет.
Ее виски все в мыслях, щеки в тенях
той песни грез, что ей душа поет.
За что я так люблю твои глаза,
что мне они дороже всякой жизни?..
Взгляну в упор - горят, хоть слезы брызни:
в них вечный мир - и вечная угроза
О сколько солнца у тебя в глазах!
О сколько звезд в твоем холодном взгляде!
О сколько белых радуг в волосах!
Пусть я умру, а ты приди в наряде.
Я - ночь, ты - день, и яд мой, и лекарство.
Ты - мир у всей вселенной на виду.
А я опять в непризнанное царство
один под белой радугой иду...
Я предложил ей море посмотреть,
она боялась загореть на пляже,
стояла с алым зонтиком в воде
и вместе с морем пела «Аллилуйю».

Домой

Над океаном на якоре солнце.
Мир обгоняю под радиомарш.
Красными чайками на горизонте
флаги плывущих в Россию барж.
Небо сегодня двухцветно, двухфлангово.
Вон показались родные края.
Нынче она целовала и плакала.
Завтра Америка будет моя.
За горизонты веди меня, Родина.
Завтра весь мир покорится труду.
Больше, чем прожито, лучше, чем пройдено,
что еще сделать, пока не уйду?..
Разве, сойдя с самолета, разбрызгаю
росы твои да земле поклонюсь.
Разве любовь и тоску материнскую
вылью из глаз твоих, верная Русь.
Парню - гордиться, а девушкам - нравиться
из чемодана подарки раздам...
Девушки чуточку мне удивляются
И приглашают к своим бороздам.
Я наклоняюсь в осоке ручью,
с камешка воду ладонями пью.
Чибис, тропинка и все мне знакомо.
Здравствуй, родимая! Вот я и дома.
Русская мать наливает мне чаю.
Только сестренка дичится тайком.
Я апельсинами их угощаю.
Чай из воды. Пополам с молоком.
Был бы он здесь, мой невиданный сын,
я бы привез и ему апельсин.
Верю: не дочку, а сына - в затею -
мать за звездой поведет по Бродвею.

Эпилог

Из прошлого, как пуля, телеграмма:
«Дочь
вся в тебя
при родах умерла…»
Из прошлого:
«Поздравь
теперь я мама
дочь вся в меня...»
Два мира - два зерна.
«Поздравь, - моя вещала телеграмма, -
родился мальчик
на три килограмма...».
За океан - снарядом из жерла...

На свадьбу

Сквозь шар единый под прицелом бомбы
Смотрю: там ночь, а ты поешь – паришь…
Нас разлучили горы черной злобы,
шабаш безумцев. делящих барыш,
на золоте превыше властных крыш.
Здесь день и я качаю сына в зыбке.
Не к песне он прислушался - к Руси.
А мать ему толкует без ошибки:
«На, грудь соси, богатырем расти»...
Весь род людской в одной его улыбке.
Как жаждал я с твоей душой обняться.
хотел все человечество обнять,
так верую, богатыри сроднятся,
когда не будут бесы воевать.
Тебя женой, а не звездой назвать бы…
Растет жених.
И дочь твоя - не стих.
Не нам дано - так доживем до свадьбы
Да будет мир на свадьбе их!
В потоке масок со злодейских лиц
дано им Волгу с Миссисипи слить.

 Письмо Дине Д.

Когда во тьме ночной тоскую
и память павших берегу,
люблю тебя, как даль морскую
на нелюдимом берегу.
Явись ко мне со встречным ветром.
Тебя всю жизнь, как мира, жду
На свадьбе мира другом верным
да будет тот, кто спас мечту.
Я жду его из дальней дали,
давно все сроки истекли.
О, если б павшие восстали
и он вернулся из земли.
Весь мир судьбой грядущих занят.
Тоску схоронит в сердце мать.
А мне всю жизнь идти на запад
и мертвых словом пробуждать
1946 г.