Жила-была в далеком-далеком фарэвэе

одна принцесса. Не была она, прямо скажем, ни умна, ни добра, ни даже красива. Родители у нее были самые что ни на есть обычные граждане, ничем особым не блистали. Даже любовь родительская у них была самая обыкновенная — загадывали они всем попадающимся по жизненной дороге феям, чтоб дочка их была лучше всех, ну или просто не хуже, и жизнь чтоб у нее была, соответствующая их представлениям о хорошем и все такое прочее.
Феи отмахивались до поры до времени – «успеется». А может, знали, что не так суждено, и помощь их все равно впустую пропадет. И только одна однажды сказала «есть за горами за лесами за глубокими морями одно странное место и живет там один странный человек, туда ей и дорога, а без этого ничего не будет». Ну, сказала и сказала. И пропустила королевская семья это мимо почти что ушей, и жила себе дальше поживала, и ничего страшного не случалось, волшебного тоже, так, немножко скуки, немножко радости, все как обычно, «как у людей». Только мать иногда вздыхала, глядя на свою толстенькую недалекую дочку, да младший братец, подрастая, тыкал все выше в бок и противно пищал «за горами за лесааами за глубокими моряаами».

Принцесса была толстенькая и глупенькая. Но было у нее все же одно дивное качество назло-деланья. С него-то иногда все и начинается. И вот в один отвратительный пасмурный день, когда лошади в конюшнях прятали морды в овес, как страусы в песок, птицы на лету пытались встряхнуться и напропалую врезались в окна, а младший братец за завтраком затянул любимую песню о том, что ему жениться не дают, а тут еще сестрица все никак не разродится чем-нибудь, зря только воздух в замке портит, она встала, не доев свою пятую булочку, и вышла за ворота как была. Лошадь попробовала позвать с собой, да лошади ее тоже не особо любили, нет дураков на себе нести немаленькую тушку черте куда. А принцесса, поскольку была и трусовата тоже, ляганий копытом побаивалась.
Слабовата была опять же, не только мозгами, что ногами. Дошла по узкой тропочке до ближайшего перекрестка, села, пятки протянула на обочину и давай ждать, может, подберет кто. Тележечник мимо проезжавший скучал смертельно, прихватил с собой. Книжек она несколько тоненьких читала, что-то помычать смогла ему. Потом стемнело, отъехали они от замка уже далече, да вроде даже и в направлении правильном, все как по маслу, а тут он и давай приставать, как всякий уважающий себя мелкий предприниматель, оказывающий девушке бесплатную услугу. Принцесса, конечно, страшненькая была, но все ж теплое и живое существо.
Но поскольку была крепенькая, то отбиться удалось. А тележечник не будь дураком отдышался и говорит «ну не любишь саночки возить, не люби и кататься». Хмыкнул, да и уехал. Принцесса думала пореветь, а потом подумала, что всяк о цене договаривается наперед, если не хочет быть готов к любой. Ну и вообще. Нефига. Лучше уже честно самой (в лице Головы) с собой (в лице Ног) договориться, чем по чужим курсам жизнь разменивать. Так и обанкротиться недолго.

Но ночь-то была темная, а лес-то был густой. И упирался в горы, как оказалось. Но принцесса до них не дошла, провалилась по дороге в кроличью, тьфу, гномью нору прямо на головы патрульным гномам. Они были, естественно, невыспавшиеся и злые, потому как успели в дежурке в карты проиграться. Поэтому они разбираться не стали, сколько принцесса им не попискивала, что она зла не хотела и вообще, ей бы ночь переночевать да дальше пойти, они ее зашвырнули в подземелье, благо, хоть крыс там не было, крыс гномы не любили еще больше, чем ночных гостей на голову. Или это крысы их не любили. Ну, про принцессу и говорить нечего. Так что легла она на солому (солома была, да, не звери все ж были, гномы), устроилась как могла, калачиком свернулась да и уснула.
Проснулась, когда после обеда поесть принесли да к гномьему королю на смотрины позвали ультимативно. Бояться решила не начинать, прям так пошла, неиспуганная. Король посмотрел на нее снизу вверх, прям от кадыка до мозга просветил рентгеном, и говорит, месяц, мол, поживет в подземелье, кожей побелеет, тельцем потощает, ручками окрепнет, пока о стены будет ломать — там и посмотрим, на что она будет согласная.
Принцесса поначалу была неиспуганая, а потом уж решила не плакать, чего силы зря тратить. Пораскинула извилинами, пока на соломе сидела, решила, что потощать и окрепнуть это, конечно, хорошо, но не обязательно этих чудес сидеть и ждать, да еще и в подземелье. По классической схеме сбежала подземным речным путем в бочках с яблоневым духом, потрясло ее, помотало, да на берег и выбросило, бездыханную почти. Орлы ее подобрали, гордые птицы. И умные настолько, что спокойные до непрошибаемости. Принесли в гнездо к себе, обогрели. Велели птенцов невылупленных стеречь и вообще вести себя прилично, сбежать не пытаться, незачем, сами отпустят после вылупления да еще и с приданным за службу.

Согласилась. Да и важно с ними было. Хотя говорили мало. Но говорение как раз не мать учения, а так, мачеха приблудная. Если повезет — адекватная будет, доведет до ума, а нет — так и будешь в лабиринтах слов блуждать как лось, пока там любимого отца отравят, сестру голодом заморят и замок фамильный с молотка продадут.
Времени черт его знает, сколько прошло, да и кто его меряет, время, пока оно ходит по кругу гнезда да по кардиограмме гор? Летать она не научилась, но привыкла есть сырое мясо, научилась гладить по когтям, роговицам, перьям и пуху, подолгу смотреть на солнце и не моргать. В глаза тоже. Поняла, что для жизни нужно куда меньше, чем это обычно думают. Да и это немногое может быть совсем другим, чем раньше хотелось-мечталось-рассказывалось и прочая ерунда. Круги слов вовсе не то, что круги руин. Но ими нас тоже кто-то во сне увидел, а что будет, если проснется?

Когда она веткой, выломанной на полном ходу из гнезда, отогнала какого-то вшивого сапсана от едва оперившихся орлят, самый старый орел подарил ей каменное перо. Небольшое, с ладонь, тонкое и острое. Береги его, сказал он ей, и не потому, что оно тебя спасет когда-нибудь, блаблабла, а просто чтоб помнить, сколько ты на самом деле можешь. Взяла. Повесила на шею на тонкий шнурок, бог весть откуда взявшийся. Молча.
На следующий день отец тех орлят снес ее вниз, к той самой реке, только уже у другой стороны гор. Махнул крылом напоследок — может, домой? Неа, — помотала головой. Что мне там теперь делать? Это как в яйцо залупиться обратно. А время смотреть на скорлупу с нежностью еще не настало. А может быть, и не настанет.
Хорошо, — повел ореховым глазом. Береги себя. — И вы. Все. Погладила по плечу, там, где начинаются крылья. Повернулась и пошла вдоль течения. Ноги, отвыкшие от травы, будто полнились пузырьками из газировки. Пританцовывая от сумасшедшей легкости, бабочки рядом кружились, садились на щеки. Волосы сразу отрезала тем самым пером — раньше птенцов укрывала, а теперь уже не пригодятся.

Домик увидела «вдруг», как в снах бывает, когда-то ухоженный, нынче почти опавший, осевший, как груды осенних листьев по весне. И такой же уютно-сопрелый, и такой же замшело-темный. Постучалась тихонько, дверь толкнула, зашла внутрь, по доскам сыреющим пошла осторожно. Никого. Солнце квадратами по полу, скатерть на столе, кресло-качалка с пыльным-препыльным пледом. Наверх по лестнице — комнаты, комнаты, комнаты. Книги, книги, книги, от пола до потолка. Только в самой маленькой нашла кровать и тетрадку, сброшенную ветром со стола. Стала читать.
Рука была твердой, почерк крупный, наклон левый. Нашла потом ручку — та высохла давно. То ли дневник, то ли запись наблюдений. Отчеты о прочитанном. Короткие, одно, два слова — только чтоб не забыть, что читал, где читал, что подумал. Где-то обмолвился, где-то не стал стирать свои смутные догадки — искал. Что — понять невозможно, догадаться легко. Искал, как воскресить жену. А потом — и себя вместе с ней. Похоже, история давняя. Призраку, сами знаете, нелегко. Одни ночи в его распоряжении, да и то только лунные. Но помощи не просил.
Но она ведь и не торопилась. Чем питаться — сначала не знала, потом нашла подпол с кореньями, да огородик, яблоня опять же, пчелы дикие тоже особо не злые были. Али были старее деревьев и с орлами водили знакомство. Хотя ее и деревья теперь принимали своей. Та, что научилась молчать и смотреть, листья слышать сумеет.

Так и жила — укрывала ягоды от града, крапиву пересаживала, вспоминала сказки о братцах-лебедях, улыбалась. С травяным чаем садилась на пол комнат, брала книги одну за другой, читала, читала, читала... Секрет не был заклинанием или обрядом. Куда как сложней и длиннее — переклички строк, отголоски образов, собственный страх неизвестного изменяет сердечный ритм, читающий мало-помалу становится полой трубкой из тростника, перекатываются слова, дробный шорох мешается с шелестом капель в стекло. По утрам все холоднее ходить за водой, иней тянет из щелей маленькие лапы и обволакивает щеточками ветви. Что-то из одежды не истлело, да и ей и не было надо много. Белые тени порой приходили ночами, перебирали страницы, отмечали карандашом записи, строчки и полки. Подсказывали? Кто его знает. Она не ждала ничего, ни на что не надеялась – просто чуяла – что-то должно быть сделано. Что-то — найдено, что-то — потеряно.
Зима лютовала, отшельница уж потеряла счет дням. И однажды, в полусне уронив жаркий лоб на страницу, поняла, что сама стала призраком в этом доме. Ее перестали искать и забыли простить, если было за что. И сама она. И себя. И нашла. Перетершийся тонкий шнурок разорвался неслышно, перо с глухим стуком, не разбившись, но разбудив, упало в ковер, на край дорожки рассвета. Начиналась весна.

Напевая, закрыла дверь, от внезапной сладости ветра забыв, что зажжен камин. Колодец до странности нервно скрипнул, когда за спиной услышала потрескивание змеек, взбежавших по старым стенам, как если бы снег стал горючим. Стог прошлогодних листьев, полыхнув, обратился пеплом. И тут силы ушли из нее, внезапно и бесповоротно, осталась лишь кучка тряпиц, осевших беззвучно лицом на снег. Такой белый и легкий. Ничего не осталось. Ничего не случилось. Уснуть, успокоиться, вымерзнуть. И перестать. Насовсем.
На затылок легла легкая белая кисть. Ты стала другой, если та, что вошла сюда, действительно была ты. И сбросив старую шкуру, пройдя через зеркало, ты не стала тянуть туда нас. Причин не бывает, одни только поводы. Те, кто хочет уйти, уйдут сами. Те, кто хочет дойти, — сами дойдут. Те, кто хочет вырасти, вырастут, даже если и перехотят. Остальное — обманы, неверие, лень, нежелание, страх. Теперь не держи и прошедшее. Вся твоя сила в тебе, остальное — одни только белые камни. Перья, которые наполняет ветер. Твой. Будь это хоть люди, хоть чувства, хоть мысли — бери только то, что можешь унести с собой. И только тех, кто готов идти. Сам. Береги себя.

По ту сторону отчаяния начинается то, чего раньше не мог и помыслить. Очнувшись, она подобрала на оттаявшей земле белый камушек с махонькой дыркой — в самый раз для шнурка — помахала окну с белыми лапами инея и пошла вдоль берега, дальше и дальше, ломая подтаявший лед в такт. И не заметила, как расступились холмы. Одна прозрачность слилась с другой. Она никогда не видела моря. Даже во сне.
Стайка морских коньков, перефыркиваясь и подмигивая, окружила ее, стоящую по колено в воде. Пойдем с нами, — потрескивали они, — тебя давно ждут. Не бойся, вода впустит тебя. Только поверь ей.
После гор, подземелий, пламени, снега и букв вода была непривычней, чем даже огонь. Два дня она просидела на берегу. На пятом шаге начинала задыхаться. Научилась плавать и прыгать с разбега. Но не верила. И только на третий, все по канону, усмиряя барабаны в ушах, пошла вдоль по песчаному дну. Пираты не врали, там было красиво и медленно. И невероятно спокойно. Дочь морского царя глянула на нее глазами цвета глубоководной оливки и рассмеялась звонко, как если бы лопнула нитка коралловых бус.

Они были вместе уж точно не первую жизнь, настолько все стало отточено-верно и дьявольски нежно. Упрямые водоросли укрывали их, морские коньки подглядывали из песка. Дельфины приносили завтраки, а потом кусали за голые пятки и прятали нужные вещи (а ржут они почище лошадей, невозможные создания, обхитрить нереально). И они были счастливы так, что море прорастало радугами на рассвете, если они умудрялись успеть его встретить.
Но время не ждет никого, и однажды ночью губы цвета морской волны сказали: иди. Ты можешь остаться, хвост отрастет, не проблема. Но обратно будет уже никак, это только в глупых сказках платят кровью за смену судьбы, а в умных так не бывает, только если будущей жизни, но мне пока рано растить от тебя дочерей. Иди. Ты будешь знать, где найти меня, если так и взаправду нам суждено.
Да, я буду знать, — ответила ей та, что когда-то была принцессой, пленницей, призраком, нянькой, была одной крови и вовсе без крови. И помнить. Чтобы любить, не нужно становиться тем, кого любишь. И даже не нужно быть с ним навсегда. Жизни для двоих слишком мало. Любой. Но чем больше их проживешь, тем больше шансов, что времени хватит. Двоим.

Выйдя из моря, она отряхнулась как кошка. Волосы, высохнув, перестали змеиться, с кожи осыпалась зелень. Солнце играло на заточенном крае пера, камень на нитке из водорослей грел ей запястье, рядом на том же истертом шнурке переливалась ракушка. Для вечной мобильной связи.
Дорога между холмов дробилась как следы луны на воде, и на одной излучине — хижина, в ней — человек. Тот самый, со слов о котором якобы все началось. Зашла, поклонившись, но не постучав, плюхнулась на пороге, обхватив руками колени. Как они там? – глазами спросила. Все по-прежнему, — ответил он дымом из длинной трубки, — и неважно уже, что тебе это вовсе неважно.
Она кивнула. И вышла в закат.