я разливаю

Я разливаю в бутылки синюю осень, Души моей сдвоенный галстук висит на погосте. Я прячусь ,ногу одну оставляю. Бегу попрощаться. Прощаюсь. Ростовщик попался не жадный. Дал мне авансом полбулки, осколок стакана и мерзлую вилку. Пируем. Видя меня одного, без рыжей проказы. Друзья веселятся, и празднуем мы избавленье от самой веселой заразы. Приказы висят по стене, номер сорок восьмой – это мой. В нем буквы, кривляясь, вещают, что сегодня я – полумертв, а завтра – свободен: от росписи стен на флэтах, от флагов на башнях, от радужных пятен гостей. Сырых поцелуев вареных штиблет. Кот заперся в свою скорлупу и выдохнул веник. Веник опять распрямился во весь свой заявленный рост и, поправив джинса на коленках, вынул потухший бокал изо рта, просиял и взорвался, всех нас обляпав весельем ворованной рифмы. Проформа долго ждала своей участи и на раскисшей булавке съела слова из торжественной речи, долго искали в словарном составе слово такое вот, например, ‘’патриот’ ‘, но нашли лишь газету, где черным по черному был заклеймен самый сладкий, как враже народа. Кайф поджарил вигвам и оттуда полезли сосущие насморк, наспех собрали всех дятлов и их расклевали. Но перегрелись их жидкие нервы ослиных процессов и головою на запад, братьев зараз линчевали. Взгляд по граненым разлив, слова расплескав по салфетке, Реквием стадо призвал занимать снова клетки, фурыча, прогнал Амплитуду по раковой сцене и пьесу закрыли. Чудно! Еще бы Указку – творило подспудно – на судно! Зиятельно – ятельно – препоподательный, то, что в сношательном творят падеже, вылил в кормилку. Смерть фашистским оккупантам! Слишком серьезная вошь – не трожь. Пожевал, – передай. Едут. Это за мной, но я – за стеной. На погосте нога моя, будут и кости. Но не мои.