По канату

БОЛЬШАЯ ПРОСЬБА ОТ АВТОРА:

КОРРЕКТУРЫ ЕЩЕ НЕТ -- не отвлекайтесь на орфографию и пунктуацию!


Просьба давать замечания по:


-неудачным стилистическим конструкциям,

-повторам,

-перенасыщенностью служебными (местоимения, есть такой грех, предлоги, союзы)

-неправомерную инверсию,

ошибки "двойной адресации"

-семантические ошибки.


С благодарностью,

Инна.



КНИГА В КНИГЕ (одна из моих частей сборника)



Здравствуй, мамочка!

Сейчас, когда я это пишу… тебя с нами уже нет((((((

Мне так тяжело!!!!( Я все время думаю о тебе и скучаю…( Поэтому каждый день строчу эти дурацкие письма…( Только не отправляю, потому что некуда: ни дома, ни тебя((( Вот и пишу стихи. Думаю, вы их там читаете вместе с отцом) Так что теперь все, что я не рассказывала тебе раньше, сможешь узнать отсюда…

Ты спрашивала, когда я покажу тебе свою настоящую книжку? Мне так стыдно… у меня же уже есть книжки… Но они, и впрямь, -- какие-то… не те( Как же мне так написать, чтоб тебе понравилось? Даже не знаю…(

Я не смогла приехать и ухаживать за тобой в больнице и… на похороны тоже… Друзья собрали мне деньги… но было уже поздно((( Тогда решила выпустить хоть маленькую книжечку своих стишков. Уже скоро полгода, а я все никак не могу ее закончить((( Устала переделывать(( Как цирковая лошадь: бегу, бегу, а потом вдруг оказывается, -- что по кругу( Поэтому попросила помощи у интернетовских знакомых: чтоб дали сюда свои стихи о маме, и мы вместе сделаем сборник. Может и получится… Ты же учила: «не иметь сто рублей, а иметь сто друзей»))) Вот мы и собрали все свои мысли о вас в одном месте. Такой «Коллективный Разум» получился) как в фантастике)

Смотри, -- здесь письма со всего мира! Ты же всегда мечтала «все успеть и везде побывать»)))

Африки, вулканов и гейзеров, я тебе, конечно, не обещаю))) но Северное Сияние ты увидишь точно))))

Мы эту книжечку делали к 8-му марта. Здесь есть и мои стишки… и рассказик о нашей семье… Только не обижайся! Я написала все как было ( ты же знаешь, что я не умею врать))) Не сердись на меня. Может быть, это хоть как-то поможет Женьке((( а то Жанна там без тебя совсем с ним измучилась…

А я теперь часто вижу тебя во сне))) Ты такая красивая!!! Самая красивая на земле! ))) Я тебя очень люблю!!!!!!!!!!!!!!!!!


P.S. Мамуль! Только, если ошибки увидишь – не исправляй, пожалуйста, красной пастой, ладно?.. Я очень хотела, чтобы тебе понравилось.

Целую, Инна.


ПО КАНАТУ

(автобиографический очерк)

Мама умирала долго… Полтора года бесконечных операций, череда надежд и отчаяний… Рак желчного пузыря… метастазы… рак печени…

Что там лукавить? Никто из нас, ее троих детей, в благополучный исход не верил. Мы жили и ждали, ждали и жили: кто как мог, кто где был, кто чем занимался.

Младшая сестра – на Украине, в десятке километров от черкасской благоустроенной квартиры, в теплом, белохатковом краю под названием село Яблунивка. Там, среди «сестер и братьев» харизматической секты, в кругу паствы, ведомой к царствию небесному заезжим американцем, она лечила свою душу от бывшей наркозависимости и греха лишения материнства на время тюрьмы. Небезуспешно, надо сказать, потому, как и свобода, и материнство были ей со временем возвращены, а на свет у них с мужем после освобождения появилось еще одно очаровательное белокудрое чадо, третье по счету.

Брат – рядом с мамой… и так далеко, как только может находиться прокаженное наркоманией существо, которому, собственно говоря, уже неважно: кто и чем его будет кормить, и где оно будет спать – лишь бы было на «ширку»…

Я?.. Я – нигде… Среди отвергнутых по молодой глупости детей… Выскочив замуж за одноклассника сразу же после школы, я преследовала лишь одну цель – как можно быстрее сбежать от строгой родительской опеки…

…Всю жизнь я была бессменным семейным «бациллоносителем» и болела как проклятая с момента своего рождения, как будто это было моим единственным предназначением в жизни. Время от времени, данное обстоятельство вызывало в ответственном перед жизнью главе семейства (моем отце) ощущение какой-то собственной неполноценности. Будучи человеком педантичным и справедливым по отношению к себе и другим, он с завидной регулярностью и сполна возвращал это ощущение своему первому, и, по его мнению, совершенно неудавшемуся «опытному экземпляру». Тумаки и подзатыльники, как правило, приправлялись терпкой отцовской мудростью, что я буду у него «как Алеша Пешков».

Долгое время мне, почему-то не приходило в голову сопоставить этот, очередной папин «афоризм» с условиями, в которых воспитывался русский классик. Но я всегда отдавала себе отчет в том, что мой отец -- доморощенной философский гений и изобретатель крылатых фраз (таких, например, «как папа Карло перед убийством») -- ничего не обещает зря.

Я всегда была уверена, что меня любили меньше, чем Женьку и Жанну – моих младших брата и сестру. А иногда мне казалось, что и не любили вовсе. Еще в детстве я начала подозревать, что в нашей семье существует какая-то, непостижимая моему недоразвитому детскому уму, тайна. Рассудок мой, видимо, так и остался в состоянии «инфузории-туфельки», -- как часто любил выражаться папа, -- потому что я так и не раскрыла семейной тайны вплоть до сегодняшнего дня…

…Сбежавши от отцовского ока в медвежий российский уголок, сначала на БАМ, а чуть позже – в столицу сибирских деревень, я так и прижилась в грязном весной, пыльном летом, родном и теперь уже навсегда, любимом Иркутске. И уезжать отсюда не намерена, если, конечно, этого вдруг не захочет какая-нибудь «потусторонняя скорая помощь»…

Думаю, меня все-таки было за что не любить… Много лет я почти не писала родителям. А звонила только тогда, когда в меня вползало щемящее чувство какого-то долга и давил просто смертельный страх: что в ответ за мою нелюбовь к ним когда-нибудь, да воздастся мне…

Только через много лет я поняла, что это и было то самое «шестое» чувство, наличие которого никак не хотят признавать «объединившиеся материалисты всех стран».
Единственное, о чем я молила всех, вперемешку вместившихся в моем сознании богов, -- чтобы это не отразилось на моих детях…

…Я знала, что после аварии и перелома позвоночника, мой по-цыгански красивый, благородный и властный отец не поднимется уже никогда… По крайней мере, до тех, казавшихся мне с детства «вершин истинной мужественности и силы», что позволяли ему получасами ходить на руках вдоль днепровского пляжа, очаровывая бицепсами пышногрудых хохлушек, на которых мама надменно взирала из-под пляжного зонтика с истинным достоинством ревнивой восточной красавицы. Я знала, что в душе отец никогда не смирится с моей «добровольной ссылкой» в сибирскую глухомань. А полная потеря власти надо мной, в связи с моим «несанкционированным» замужеством, до конца дней будет вызывать у него досаду, презрение и ненависть, перетекающие в пору отчаяния из-за мучивших его болей, – проклятия, на мою и без того бедную голову…

…Все начало сбываться еще до его самоухода. Родилась с пороком сердца и через год с небольшим, умерла моя младшая, названная по имени реки, в устье которой расположился бамовский городок. Сегодня он постоянно звучит из уст самого президента как символ сибирских морозов и мэрской безответственности. Все знают,
что это несправедливо: город мерз и при Брежневе, и при Андропове, и при Ельцине и… при всех предыдущих мэрах тоже… Открывающий ворота на Север (в алмазную страну Якутию) город на Великой Лене держался при советской власти
только за счет БАМе и речного пароходстве. Во времена перестройки народное имущество расползлось по рукам и раскрошилось по бездонным частным «карманам» как французская булка… Да и не был Усть-Кут городом никогда. Так, -- что-то среднее между притрассовым станционным поселком, растянувшимся кишкой вдоль реки на 46 километров одной-единственной улицей, он карабкался деревянными бородавками застроек к основаниям таежных сопок, взявших людей в осаду. Редкие «высотные» пяти- и девятиэтажки вдоль этого, по сибирским меркам, «проспекта», еще и сегодня пытаются хоть как-то гордо выпятить городскую грудь, но бамовские «бараки» и «балки» окончательно рядят его в сельско-нищую холстину…

Уже в приснопамятные комсомольско-ударные, деревянные «фигвамы» были до основания обобраны разношерстным строительным сбродом. Из конструкций некогда «финских» домиков еще при их сборке изымалось все, что только можно было унести: встроенную мебель, облагороженное двп, различные другие приспособления, изобретенные жизнелюбивыми закордонными «братьями по морозу». «Остатки былой роскоши» на скороту склецывались «несунами» впопыхах и абы как из уцелевших фанерных щитов, толщиной в 20 сантиметров. Вся эта жилищная «роскошь», отчаянно напоминающая замусоленные пряничные коврижки, и была призвана на долгие годы (вместо обещанной «временности») годы защищать от морозов и таежных комаров тела добровольцев прошлого и, к сожалению, так и не сбежавших на «Большую землю» -- нынешнего столетий.

Такой вот сибирский городок, прогремевший на всю страну, благодаря дозвонившемуся в Кремль во время отключения отопления, замерзшему в школе мальчугану. «А был ли мальчик?» -- и по сей день гадают в области, но сам Усть-Кут стал для всего мира ходульным образом русской Сибири…

…Отец знал этот город. Потому что именно в нем он и зарабатывал медальку «почетного бамовца», когда мы втихушку взяли «напрокат» в студенческой костюмерной золушкино бальное платье. В присутствии 25 курсантов КАТУ и четырех разбитных «актрис погорелого», минуя родительское благословление, мы самовольно совершили то самое таинство, которое до сих пор символизирует в нашей стране исключительно настоящий брак. Это было где-то под Калугой, в тихой спивающейся деревеньке, под торжественное блеянье старой девы, пожизненно посвятившей себя гражданскому долгу и службе в сельской управе, образца 90-х прошлого века…

Отец «на собственной шкуре испытал», что такое бамовская привозная вода, замерзающая в бочках в 40-градусный мороз как «плевок на лету». Деревянные тротуары, пролегающие по наружным теплотрассам из-за вечной мерзлоты. Печки-буржуйки с трубами в форточки, на случай недельного отключения электроэнергии и отопления, причем, зачастую эти два события имели несчастье совпадать. Рев медведей на окраине Бирюсинки – деревянного поселка, построенного у подножия сопки одним из многочисленных комсомольско-молодежных десантов. Ночные пожары, «сжирающие» в считанные минуты 12-ти квартирный барак с нехитрой бамовской утварью, а, нередко – и вместе и со своими обитателями.

Они с мамой и младшими детьми поначалу и сами четыре месяца ютились в «бочке» -- круглой железнодорожной цистерне, оборудованной под вахтовиков. После закрытия БАМа, те, кому некуда было податься (в покинутые ими в комсомольском раже Украину, Ставрополье, Белоруссию, Молдову или, как говорил батя «баденбаден»), еще подолгу так и влачили свое существование, «ударно» разрешая демографическую проблему страны пополнением собственных семейств визгливыми и заморенными кислородной недостаточностью и отсутствием витамин, чахлыми «диогенчиками»…

Никогда не забуду ту страшную пору талонов на мясо и молоко. Называемое в народе «сухарем», свежее молоко практически отсутствовало в городе, -- было только сухое. Леночка уже доживала последние дни, а у меня кончились талоны, -- дополнительные же полагались только ветеранам войны. И мы, молодые мамочки, выстаивали двенадцатичасовые очереди, чтобы «урвать» для детей хоть по килограмму в одни руки… А как позабыть легендарные надворные постройки типа «сортир», благодаря которым уходили в народ многочисленные присказки, не хуже классиков доносящие до цивилизованного человечества истину о том, что Север не только вреден, но еще и (пардон!) является «страной вечного недосирания»…
…Отец знал, что я уехала навсегда. Бесповоротно. И уже никогда не вернусь в заработанную им «горбом», купленную на Украине, квартиру, четыре комнаты из которых, кроме него, занимали моя мама и ее любимый сын…

В преддверие восьмого марта, когда мама приехала на недельку погостить у меня на БАМе, измученный девятилетними болями в сломанном позвоночнике, он в последний раз взглянул на продолжателя своего рода со шприцом в руке… и в далеком украинском городе, с роскошным парком на берегу Днепра,
шагнул в рассвет с балкона шестого этажа, прошептав на прощание этому сошедшему с ума миру: «Я спрыгнул!»… что в переводе со сленга наркоманов означает «бросил колоться»…

…Мы хоронили его без мамы. Отгостив, она как всегда, «потерялась» и на обратном пути «застряла» у брата в Тайшете… А мы… с самой короткой телеграммой на свете «пробились» на АН-2 и, сменив за несколько часов 20-ти градусный сибирский «минус» на такой же украинский «плюс», еще полдня мяли в руках ставшие бесполезными шубейки, несясь в «Икарусе» по Бориспольской трассе…

Мама не поняла, что его нет. Она, наконец, вышла на черкасский перрон, где я и запомнила навсегда ее совершенно неуместную в тот момент улыбку… Она никак не могла «врубиться», что видит нас встречающими – мы же только-только расстались… Безумно счастливая оттого, что снова видит нас, она даже не отреагировала (хоть я и повторила дважды) на то, что отца уже нет… Бессмысленно улыбаясь, она, как заведенная постоянно задавала абсолютно дурацкий вопрос: «…а как вы здесь оказались?»… И только, когда отпустив такси, мы подвели ее к серому, в мохнатой зелени и красных лентах, осевшему за одну ночь и ставшему каким-то несуразным, жалкому холмику, она растерянно прошептала белыми губами в подобревшие за сутки глаза отцовской фотографии: «…я не верю»…

Им было тогда всего по 49 лет. Дети войны. Послевоенное поколение. Наверное, только с годами, веха за вехой приближающими тебя к очередной дате рождения родителей, начинаешь и сам понимать, как это много и как мало – жить…

…Мама начала «сражаться». Это слово было, как сейчас любят говорить, «совковым», «настольным», похожим на все те избитые пословичные истины, без помощи которых она… почему-то совершенно была не в состоянии общаться со своими детьми. Будучи человеком начитанным (хотя по роду профессии она должна была бы презирать книгу, если только та не составляла часть богатого интерьера), мама, казалось, и сама жила в какой-то неизвестной, собственносочиненной притче…

Мне иногда попадались ее записки. Бисерным почерком она, стремясь хоть иногда примирять нас с отцом, нередко писала ему письма в стихах, где вдруг оказывалось (!), что я, по ее мнению, уже стала взрослой… Иногда она отправляла стихи по почте, и их охотно публиковали кулинарные журналы страны… Мама всегда попадала в какие-то «немыслимо нелогичные», по мнению отца, истории. Однажды гогочущий троллейбус, при виде шифонового платья, впопыхах надетого на ней шиворот-навыворот, едва не сошел с линии! Мы тогда, как умалишенные, соскочили на следующей же остановке и промчались стремглав до первопопашегося подъезда, чтобы переодеться… А потом еще долго заливались от смеха в чужом дворе, пугая местных собак и любопытных до всего бабулек…

Она умела и любила веселиться, даже когда у нее что-то болело. Это потом ужасно раздражало уже полупарализованного отца. Говорят, что в последнее время он стал даже часто кричать на нее… Особенно грубил, когда речь заходила о нас, призывая маму «пораскинуть куриными мозгами», благодаря которым (как ему всегда казалось) напрочь «пошла под откос» жизнь его первенца. То есть, меня…

Мама была… торговым работником. Поваром шестого, самого высокого, разряда. Время от времени, она то восходила, то нисходила, по ступенькам должностей: от
бригадира смены, завстоловой, шеф-повара и даже директора ресторана… до снова шеф-повара, таскающего двадцатичетырехлитровые кастрюли с кипятком где-нибудь в рабочей столовке. Но я без стеснения всю жизнь гордо называю себя именно «кухаркиной дочерью»!

Хотя… говорили, что где-то по «древу» просматривались дворяне Горальчуковы, безбашенный корнет Будко, деревенский евангелистский пастор и даже… какой-то цыганский Барон, давший фамилию Пух всей, восходящей от себя, родословной! Однажды, будучи пойманным революционерами на воровстве сельских кур, этот славный предок был мгновенно осужден пьяной вдрызг «тройкой»… и тут же почему-то помилован, но с обязательным условием: «немедленно осесть» вместе с остатками табора и стать «сельским пролетариатом», как того требовала революционная ситуация в стране. Так, наша неисчислимая родова начала свою «сознательную жизнь» в деревне Вербки у Кременчугского залива.

К многочисленным легендам, которыми позже «обросла» эта семейная история, мой несравненный папа всегда добавлял одно и то же, ни с чем не сопоставимое глубокомысленное изречение: «Я у нас в семье – гегемон!». Естественно, что спорить с этой отцовской истиной никто из нас никогда и не пытался.

Годы советской власти способствовали тому, чтобы наша многочисленная родня расплодилась по всей Украине с такой интенсивностью и внеплановостью, которые до сих пор поражают даже мое, богатое цыганское воображение. Например, однажды,
приехав на побывку из училища, я внезапно обнаружила появление нового двоюродного братца. Причем, для нас всех некоторое время оставалось совершеннейшей загадкой: где этот отпрыск славного рода обретался до этого момента «ровно тридцать лет и три года». Позже выяснилось, что, с целью усиления агрономического звена какого-нибудь «колгоспа «Тыхэ життя» или «Сорок рокив без урожаю», его спровадил для обучения в городе сельсовет. Но «цэ оказалось дуже дорого» для престарелого студиуса и поэтому, кроме, как в нашей квартире, жить и харчеваться, видите ли, ему больше негде. Нам всем приходилось только понимающе кивать, выслушивая эту скорбную историю, а мне (как всегда!) – освобождать свое спальное место и «подселяться» на неопределенное время в кроватку к сестре…

Все детство мы никак не могли понять: почему мама всегда радовалась такому непредсказуемому «пополнению» нашего, и без того многочисленного, семейства. Она не только гостеприимно распахивала двери дома для всех подряд, но и с такой же неизменностью задавала, чуть ли не каждому первопопавшемуся, свой первый и самый главный в ее жизни, вопрос: «Кушать будете?»… Нам казалось, что даже почтальону с печальным известием в руках позвонившему ночью в дверь, мама была способна задать точно такой же вопрос! Все это, разумеется, являлось излюбленной темой детских анекдотов «про мамину неизлечимо-профессиональную болезнь». Мы рассказывали их друг другу шепотом в темноте спален и страшно боялись разбудить отца, прыская в подушки и под одеяла от душившего нас смеха и по-заячьи сторожко прислушиваясь: не раздадутся ли в коридоре папины многозначительные шаги…

…Я никогда не стыдилась их профессий. Потому что мама кормила людей, а отец был классным токарем-универсалом и мог выточить из обыкновенной железной болванки даже модные в ту пору микроскопические колечки-«недельки». Напялив их, я приходила в неописуемый восторг при виде синевших от зависти подружек, давящихся собственной жабой.

В молодости мой папа даже работал на «Трубке мира», добывающей алмазы в Якутии. Он часто рассказывал, как однажды держал алмазы в горсти… и ничего при этом не почувствовал. Потому что необработанные алмазы похожи на мутные стекляшки и становятся бриллиантами только после огранки! Пересказывая батины «байки», я всегда совершенно сознательно стремилась вызвать у моих друзей буйные приступы детской зависти, а потом с удовольствием дралась с теми, у кого от таких издевательств не выдерживали нервы. Поэтому ходила я всегда с очередным синяком под глазом -- либо с «легкой руки» всецело поглощенного моим воспитанием папы, либо вследствие недавно прошедших уличных боев, после которых обе мои родительские половинки отчаянно стыдились «глядеть в глаза соседям». Обычно после всего этого, папина мечта «сделать из меня приличную леди» принимала очертания маниакальности. И тогда я с еще большим усердием сутки напролет насиловала черное пианино с названием Отчизны на «борту». Я всю жизнь считала навязанное мне родителями музыкальное обучение самой недопустимым и циничным по отношению к Искусству актом вандализма и втайне мечтала «научиться каратэ», чтобы хоть раз в жизни дать отцу сдачи.

…Да, я никогда не стеснялась ни своего (подаренного мне курами и безответственными в национальном отношении предками) цыганско-еврейско-киргизско-украинско-русского происхождения, ни социального статуса нашей пролетарской семьи. Зато, этого нередко, а, порою, и демонстративно, стыдились мои друзья, для родителей которых я всегда была ребенком «сраного торгаша».

Уже много позже, когда земля ушла у меня из-под ног, оперившиеся и «закрутевшие» на частном бизнесе однокашники, нередко тыкали меня как котенка в молоко: «сиди и не рыпайся! Ты кто такая?.. Вот у меня – папа… мама… дядя… брат»…

Тыкали тогда… тыкают и сегодня. Несмотря на то, что «назло» отцу (звучит-то как смешно!), я получила даже не одно, а два образования. И без его помощи. И даже не подумала бросить учебу в универе, будучи уже мамой одного живого, а второго -- похороненного ребенка. Напротив, когда умерла Лена, только учебой я и
спаслась от сумасшествия. Многие другие усть-кутские мамочки, похоронив, как и я ребятишек, зараженных радиацией и меркаптановыми выбросами котельных… вешались, спивались, уходили в секты или «в себя»…

Я ничего не писала родителям, только сообщила о смерти ребенка. В ответ пришла короткая телеграмма: «Прими наши соболезнования…».

Хоронили друзья… А мы с мужем двумя истуканами тупо взирали, как на «самопальном» кухонном столе громоздилась похожая на братский курган куча … Это были детские «гробовые», которые нескончаемой чередой сутки напролет несли в дом со всего бамовского поселка какие-то люди…

После похорон дочери мы (в первый и последний раз за всю жизнь!) взяли двадцатидневный отпуск и поехали к своим, -- в жаркий украинский июль... Я до сих пор, оправдываюсь перед знакомыми (которым, как правило, вечно есть дело до всего и, особенно, до того, что их не касается!) и рассказываю, как именно поседел у меня на глазах за те долгие пять дней дороги к дому, мой муж – бывший одноклассник, тогда – еще молоденький лейтенантик советской милиции…

После возвращения из пенатов первая изморось появились и на моей, «бараньей», по мнению папы, темноволосой голове. Раздавленная равнодушием родных к нашей, так до сих пор и незатянувшейся пленкой забвения, боли, я так и не смогла прийти в себя. «Надо было отказаться от нее еще в роддоме», -- поочередно «сочувствовали» свекровь, живущая в пустой после смерти мужа четырехкомнатной квартире, и моя молодая и красивая… мама…

Весь наш «отпуск» отец старался молчать. Но на прощание мы в очередной раз разругались и, не помня себя от только что перенесенного горя утраты ребенка, я крикнула в искаженное болью и гневом его лицо: «Я не вернусь сюда, пока ты жив!»…

И не вернулась. Ни после его самоубийства, ни позже… Недавно мы отметили уже не то какой-то «сафьяновый», не то «деревянный» юбилей семейной жизни, двадцать пять лет со дня первомайского поцелуя и четверть века со дня «добровольной сибирской ссылки». За это время мы так и не подружились с маминой родней из Тайшета. Я даже не знаю: сообщили ли дяде о смерти его родной сестры?..

…Ей изрядно досталось. Я, как всегда, -- далеко. Младшая дочь с мужем и сын – «на игле». Внуки – безотцовщина и перекати-поле от одной бабушки в городе до другой – в деревне. В пустой и огромной квартире все трещало, текло и ломалось без хозяина. Наступила эта чертова перестройка… границы с Россией и Киргизией, где живут какие-то другие мамины родственники… Голодное одиночество восточной, красивой, полной сил и уважаемой на работе женщины… Плюс -- нищета… На «прокол» из дома уходило все. Но она не сдавалась – возила детей в частные клиники, вытаскивала из тюрем… Кинулась в веру, к этим харизматам. И… спасла-таки младшую дочь! А сын…

…Предсмертные проклятия отца по ранжиру «вернулись» всем нам. Я перенесла две операции на позвоночнике и, наконец, поняла что такое «дундук» -- любимая кличка, из тех, что отец присваивал мне каждую божью неделю, в зависимости посетившего его настроения и очередных выигрыша или проигрыша «Динамо». С тех пор я ненавижу футбол. Поняла я и то, каково ему было ждать тех, так и ненаписанных мною с БАМа, писем. С тех пор я ненавижу письма.

Мама, по жизни принципиально здоровый человек, начала болеть.

Сестра и брат все глубже окунались в смертельный дурман…

…Только теперь до меня «дошло», как «дергался батя» по ночам, вспоминая свой северный стаж… И… словно предвидел ту горестную участь, которая нам была уготована…

…Почти все годы болезни он, как мог, бунтарил против несправедливости жизни… и боли, неотступно преследовавшей его почти десятилетие. Выкуривая по ночам на кухне по пачке сигарет, он мысленно возвращал себя в медалированную легкоатлетическую юность, когда «мамина талия была тоньше, чем его шея»… И вспоминал…вспоминал… вспоминал… Напрягаясь всей кожей, дрябло обвисшей на его усыхающих мышцах, он видел себя перебрасывающим из одной руки в другую железную черную гирю – неизменную, вместе с моим пианино, достопримечательность нашего дома… Крутил на турнике, грубо вплавленном человеком в тела двух пожилых сосен, свое неизменное «сальто»… На зависть бегающей за мной толпами пацанвы легко становился на руки – размяться перед очердным «матом» зазевавшемуся и разомлевшему во дворе на лавочке шахматному «закадычнику».

…Однажды… он привязал к перилам старую бельевую веревку и на виду у копошащихся во дворе бабулек, среди бела дня полез на нижний соседский балкон (сосед был дома!) чтобы достать сорванное ветром белье! Только потом, поднявшись столь же экзотическим способом, проверил «снасть» на прочность – и разорвал… Красиво улыбнулся, глядя на нас, застывших в ужасе… и тут же схохмил, что «чуть, было, не «спикировал всем нам на радость»…

Я так и вынесла из своего детства картинку заводского спортзала, куда он затащил меня, чтобы показать, как мастерски «держит крест» на гимнастических кольцах…

Уже наполовину парализованный… он одной рукой водил своего «коня» -- заработанную на северах «шестерку», а по утрам подвергал себя каким-то немыслимым средневековым истязаниям, называя эту инквизицию над собой «лечебной гимнастикой». Напрочь отказывался от всех прописанных докторами лекарств! А, тыкая своим строгим, длинным и красивым пальцем в затрапезную самиздатовскую «Йогу», с пеной у рта доказывал каждому встречному и поперечному (как всегда вваливающемуся к нам в дом без приглашения) что «это не какие-нибудь там фигли-мигли, а рецепт долголетия и даже бессмертия!»…

…Мама потом много рассказывала мне обо всем. Но никогда даже не проговорилась, как в приступах отчаяния он всегда сам призывал кару на мою, и без того бедную, голову… И сходил с ума: от бессилия, увечья, инвалидской и отцовской невостребованности... А она плакала, уговаривая его успокоиться… Ссорилась с ним из-за меня…

…Используя все ту же колоритную самобытность папиной устной речи, я бы отметила, в основном, она почему-то всегда тяготела… к траурным тонам из области небезызвестного юмора! Это, наверное, и стало самой значительной частью переданного нам по наследству папиного имущества. Если же присовокупить к этому громы проклятий и… гены заворовавшегося в «вер****яньских» курятниках свергнутого Великой Октябрьской революцией цыганского вожака, -- то все вместе составит просто несусветное по нынешним временам богатство! Из которого мне, как самой старшей, всегда полагалась... большая часть.

…Теперь я тоже умею чувствовать так и не «спущенной с меня шкурой»…Знаю, как гордился он моими первыми «вяканиями» в районке… Как целовал втихаря в радугу (как в лоб!), цветную обложку моей первой книжицы… Как справлялся у мамы, дозвонившейся по междугородке (с тех пор я ненавижу телефон!) о моих успехах в универе и как… с затаенной гордостью возвещал очередному шахматному пораженцу с лавочки во дворе, что «та, которую он не научил рожать, стала хотя бы журналистом… от слова «журнал» (он, почему-то не мог обходиться без этого, последнего, дополнения)…

Мне иногда кажется, что сейчас уже Оттуда… сверху… со своей радуги… он рассматривает вместе с внучкой «Леночкину азбуку» и пытается научить ее самой главной в жизни букве!.. Или передвигает по небесному черно-белому полю камушки своих поражений… А потом вдруг снова встряхивает цыганскими кудрями… легко становится на руки… и идет, разминаясь… по звездному пляжному песку… охмуряя красующихся в неглиже звездных красавиц!.. А восхищенная мама сидит рядом под лунным зонтиком и уже больше не ревнует его… ни к кому…

…Он до последнего дня ждал моего первого шага ему навстречу. Так, наверное, ждет молодой отец мига, когда «по дорожке пройдут босые ножки» его первенца…Страстно желал, чтобы я, повинившись, возвратилась из этой «тьмутараканской и тьмуклоповской» дыры, где могут обитать лишь «рогатые по жизни олени и тупые медведи»! Где «жрет здоровье -- и никак не подавится!» сосланный Север… «замерзает на лету сопля»… и вечно «недосирают на морозе бедные трудяги»…

Но он так любил свои прошлые «Севера»!.. Что, даже будучи уже очень больным, пел за ломящимся от яств и новоявленных сельских братьев застолье… растягивая голос в тягучий цыганский стон… бесконечно долгую… вечную и свою самую любимую «Вьюгу»!..

…Он так и не смог простить меня… А я – его… Мы – непрощенные…

…Оставленный наедине с сыном-наркоманом на неделю уехавшей ко мне в гости мамой, он до последней секунды надеялся, что она возвратится не одна… А когда понял, что ошибался… посмотрел на тревожно спящего, погибающего у него на глазах сына, и… впервые не смог правильно сгруппироваться в прыжке со своего креста…

…Жаль, что мама навсегда отбила у меня охоту писать «в стол». После того, как она однажды раскопала мои тайные любовные письмена и с презрением поподчеркивала красной пастой орфоошибки, швырнув тетрадь мне в лицо и менторски процедив: «И когда же, в таком случае, я увижу твою первую книгу?» -- я возненавидела «дневники»!

А сегодня мне очень трудно вспоминать. Как, например, она панически боялась смерти. С молодости та казалась ей чем-то противоестественным, несправедливым и крайне безобразным. Восточная кровь не привнесла к ней в характер ни долготерпения, ни и смирения. Харизматы только внешне изменили ее атеистическую натуру, а в душе у нее так и осталась законсервированной какая-то сатанинская, страстная, всепоглощающая любовь к жизни!

Удивительное дело: так до конца и не найдя общего языка ни с одним своим ребенком, «убоявшись мужа» (хотя он никогда и никому не давал ее в обиду и сам ни разу не поднял на нее руки), угодливо-гостеприимная для всех ломившихся в наш дом «незваных татаринов»… эта женщина всегда оставалась по-юношески гордой, независимой, неприступной и по-женски самоуверенной. Где бы она ни появлялась, ее начинали любить прямо с порога! Меня с детства поражало, что у нее совершенно не было врагов! А с какой-то дальней подружкой они вдруг могли не только встретиться через сорок, но при этом еще и узнать друг друга! У нее всегда были «тылы» из друзей и коллег, хотя в торговле это -- большая редкость.

Подростком, в каникулы, я частенько отрабатывала свои «смертные грехи» и лишние в табеле «четверки» в качестве мойщицы посуды на маминой работе, нередко становясь невольным свидетелем ее производственных «разборок» с начальством. «Потому что ты совершенно не умеешь торговать! – наставительно вычитывал ей отец, почему-то влет забывая о фатальной предрасположенности всего нашего рода к воровству домашних пернатых… Как правило, вскоре в почтовый ящик обязательно просачивалась ехидная цидулька на уплату штрафа «людям в белых халатах» первого сорта (санэпидемстанции или какого-нибудь другого, вечнобдящего органа) Не смотря на это, «зловредное» мамино начальство почему-то никогда не давало ей увольнения «по собственному», а, напротив, уговаривало «ценный кадр» одуматься и остаться. Однажды, спросив у мамы, почему так происходит, я получила сразившую меня («как отрезанную») отповедь: «Потому что я взятки не умею давать!»…

…Как-то накануне «выпускного», классная руководительница попросила передать маме «маленькую» просьбу: «достать» ей к юбилею пару килограммов копченой колбасы. Несколько дней я мучилась, не зная, в какой удобоваримой форме преподнести это маме. Зато чуть позже, наконец, выдавив из себя «скромную просьбу» класснухи… я тысячу раз пожалела о том, что недомучилась… Мама вдруг вся вспыхнула, ее глубокие карие глаза заблестели неприятными, прямо-таки звериными, огоньками, брови насупились, а поджавшиеся губы на полушепоте зло пробарабанили: «Не буду я этого делать! Никогда!».

У-у-у… как мне тогда стало стыдно… и горько-горько… и горячо от страха, что она все расскажет отцу… Но я до сих пор уверена, что в моем аттестате явно недостает нескольких «пятерок» именно из-за той юбилейной сырокопченой колбасы, которая по нашим временам даже для моей «самобраной» мамы была в «остром», как аппендикс, дефиците.

Если честно, я до сих пор так и не могу понять: неужели ей трудно было это сделать?.. Ну, хотя бы ради той «золотой медали», которая совершенно незаслуженно прямым ходом «ушла» к «Пашке-Будущему-Авиаконструктору», с завидной регулярностью получавшему роскошные посылки из Африки от своих вечно роющихся в древних могилах родителей?!. Мои же так и носились всю жизнь со своей рудиментарной порядочностью, прикрывая (по мнению завистников) «голый торгашеский зад» лишь жалким оперением, доставшимся нам от предка-цыгана в виде смешной и кроткой (как и их жизнь?) фамилии.

…Мама боролась. Как могла. Смоталась в Германию, куда какой-то хват из бывших соседей коварно заманил ее на свои плантации украинских помидор, чтобы сделать из нее (тогда еще не «намыленную» бразильцами) рабыню Изауру. Слава Богу, что все-таки «пораскинув мозгами», она набралась смелости и вскоре потребовала расчет. Из мизерной подачки «благодетель» высчитал… даже светившее лично для нее местное солнце! Она как-то умудрилась сэкономить и добралась «до хаты» автостопом, чтобы сразу же «вложить» эти крохи в дело… «освобождения сына от интернациональной наркозависимости». Рассказывая ему о своих злоключениях, то плакала, то заразительно смеялась, понимая, что сама виновата в своей наивности. Попутно расспрашивая «как они тут без нее», припоминала подробности своего вояжа и заискивающе заглядывала в красивые (как у мужа) серо-голубые с белояблочными крапинками, но неизменно сонно-равнодушные глаза сына…

Потом убирала, откармливала их (вместе с неработающей молодой дородной девахой и хиленькой внучкой) и снова как ласточка срывалась в полет, чтобы прокормить прожорливое потомство. «Пилила» в Москву, где устраивалась на какую-то работу к кавказскому частнику. Ночевали с подружкой там же, на сдвинутых стульях, потому что банкеты порой затягивались до утра, а наклюкавшиеся «богатенькие буратины» (видел бы это наш «Папо Карло»!) требовали от девчат все новых и новых деликатесов… Увольнялась и снова устраивалась, хотя уже получала небольшую трудовую пенсию и жалкую («кот недо-плакал») чернобыльскую прибавку, как ликвидатор той страшной аварии… Но долги росли, сын по-прежнему «летал», младшая дочь с тремя детьми перебивалась в деревне, а я, как всегда покоряла Сибирь…

…Мы с мужем решили забрать ее к себе. Вырвать из ада. Спасти. Она приехала. В первый раз – на три дня из обещанных месяцев, так как невестка сообщила по телефону, что драгоценный сынуля, таки, пошел по пути достопамятного предка и что-то украл из народного «майна». Неудавшегося «орла» с куриной фамилией «закрыли», а мама благополучно избежала «глубины сибирских дур»…

Потом вторично. Когда я выслала ей денег на дорогу, открыто спекульнув на сломанном, как и у бати «хребте». Мною двигала лишь одна цель – хоть как-то попытаться сохранить видовое разнообразие нашей «семейки Адамс». Тогда -- так же как и отца после аварии -- «меня наполовину не стало». Восстановление после операций обещало быть долгим и многотрудным, таскать «утки» взялся муж, а маму решено было привлечь в качестве консультанта по вопросам моего «заново-обучения»: сначала ползанию, а потом и ходьбе.

…Когда майским утром медсестра заглянула в палату, я прыгала на подушках верхней живой половинкой своего тела и орала, как ненормальная: «А ко мне мама приехала!». Слава Богу, что палата была отдельной, профессорской. Вместе со своим позвоночником я была «тяжелым случаем», и мировая величина – профессор Благодатский -- оперировал лично. Теперь (к моей неописуемой гордости) хирурги показывают меня студентам-медикам, как подопытную обезьянку. Потому что именно благодаря (не оспоришь!) истинно золотым рукам иркутского нейрохирурга, я снова научилась ходить на двух. Я все-таки стала известной, -- к чему так стремился мой папа!

…Сбежалось полбольницы, а «неходячие» передавали поздравления через медсестер, санитарок или (непременно существующей в подобных заведениях) своеобразной «азбуки Морфе» -- бога Морфея. Мало того, что этот (известный мне с детства из маминой библиотеки) олимпийский «проходимец» имел наглость теперь безнаказанно похитить из моего, вовсе пока не жаждущего бренности, тела весь какой-ни-на-есть сон!.. Так он еще (согласно философским изыскам моего пращура) в древности «окопался в Царстве, куда, рано или поздно отправят под одну гребенку с хорошими людьми всех подряд!» Несправедливые (по мнению отца) законы этой странной Страны хуже Революции уравнивают в правах всех граждан. И потому становится уже не важным: пахал человек при жизни или только «пинал вдоль по Питерской балду»!.. Поэтому папа всегда выражал сомнение в том, что обычная куча земли обязана для кого-ни-попадя превращаться (как того обычно желают люди на похоронах) в нашу… опять-таки растреклятую сознательными крестьянами прошлого, фамилию!..

Те, кто слышал из его уст подобные измышлизмы, всегда до колик хохотали над «черными шутками» этого, -- до конца оставшегося сильным, не сломленным… не потерявшего своего исключительного присутствия духа… и всю жизнь играющего со смертью -- Человека…

…Всего полгода мы прожили с мамой «одной семьей». На Байкале, который она впервые увидела со Слюдянского побережья. Вечерами, помогая мне осваивать ногами полудрагоценный слюдянский песок, она задумчиво смотрела на то и дело меняющие свой цвет волны, терзаемые прожорливыми бакланами. И мечтательно повторяла: «Хочу еще увидеть вулканы и гейзеры…»

Как ребенок, она набивала береговыми голышами все свои карманы. Возвращаясь «домой» (мне, как редактору, тогда предоставили гостиницу), наклеивала их «моментом» на пластиковые бутылки из под минералки. И мы заворожено взирали на необычайно замысловатые вазы, выходившие из-под ее уставших от изнурительного непосильного каторжного неженского труда… золотых рук… Я храню мамины поделки и таскаю их за собой по ухабам отцовских предсказаний…

…Камни она разбрасывала везде: в ящичках прихожей, на кухне, в закоулках гостиной, моем кабинете… Непохожие друг на друга -- с нефритовыми, сердоликовыми, лазуритовыми и другими полудрагоценными вкраплениями -- байкальские береговые россыпи завораживали ее, как в сказках Бажова… Ей не верилось, что бывает такая земля! Мы как-то свозили ее в музей минералов. Я наблюдала со стороны, как моя, все такая же молодая, непосредственная и экзальтированная мама, только и успевала восторженно ахать, рассматривая редчайшую в мире частную коллекцию семьи Жигаловых. В этом «медвежьем углу» семейная пара умудрилась без всякой поддержки местных и областных властей на собственные деньги создать экспозицию, вмещающую едва ли не треть всех существующих на земле минералов! Они всю жизнь по крупицам собирали камни Мира…

Сам городок, расположенный на берегу Священного Озера, издавна привлекал взгляд не только купцов, промышленников и русских монархов, но и всей просвещенной Европы. Нефриты и лазуриты с этого побережья до сих пор украшают многие Петергофские дворцы. Здесь, на берегу зарождающегося Мирового Океана, под покровительством Великого Жреца Жажды Жизни, огромная Космическая Чаша вот уже 25 миллионов лет сберегает до назначенного свыше часа более чем четверть мирового (!) запаса пресной воды. Около 150 минералов добываются здесь, практически, открытым способом, являясь ценнейшим строительным сырьем не только для Иркутской, но и в соседствующих с ней областей, и для расширяющегося все дальше на Восток… узкоглазого, но крайне прозорливого, моноголо-китайского рынка…

…Мы остановились в каком-то месте серпантина единственной, ведущей сюда из Иркутска, трассы. Сверкающая мраморная лента (такие уж здесь дороги!) проходит над уровнем моря так высоко, что мчащиеся по ней машины, кажется, вот-вот протаранят небо… Загордившиеся близостью к людям сосны надевали на свои осиные талии растрепанные дымные кольца облаков, плывущих у нас под ногами… «Теперь я понимаю, -- с грустью сказала она, капризно закусывая верхнюю губку, -- почему вы не хотите отсюда уезжать… Байкал… похож… на отца…»

…Я снимала любительской видео-камерой… Помню кадр: мама наступила на то место, где отхлынула волна… и побрела по кромке берега дальше… А в объективе еще несколько секунд крупным планом оставался на влажном песке отпечаток ее босоножка … Потом его слизнула следующая, нахлынувшая с легким одобрительным всплеском, прозрачная девственница…

…Каждый божий день -- междугородние звонки. «Домой» -- как она говорила… к сыну... А здесь – опять в гостях, -- думалось с горечью. А ведь обещала -- навсегда…

…Потом она затосковала так, что вазочки превратились в навязчивую идею, стали похожи одна другую и заполонили весь дом. Жила она уже только от звонка до звонка и от письма до письма, а гулять на берег уходила по вечерам без меня… В один прекрасный день я сказала ей, что «дальше пойду одна»… и предложила уехать…

Мы зарыдали одновременно… Она быстро-быстро что-то лепетала в благодарность за мои чуткость и понимание… И тогда я впервые увидела, как из ее «златокарего омута» брызнули и рассыпались по длинным черным ресницам мелкие-мелкие, как пыль от водопада, бриллиантовые россыпи…

…Перед ее отъездом я не могла уснуть даже со снотворным… Прислушиваясь к частому, запыхавшемуся дыханию стареньких кухонных ходиков, я уже отсчитывала поспешные последние минуты перед разлукой… Потом я поняла, что в ту ночь ко мне снова вернулась необычайная (удивляющая всех еще в детстве) способность чувствовать смерть родственников или знакомых задолго до того, как кто-то из них умирал… Это всегда сопровождалось преследовавшим меня сладкообразным и навязчивым запахом и повторением в мозгу чьего-либо имени… Замечая за мной такое странное беспокойство, родители понимающе переглядывались и уходили шептаться в спальню… Повзрослев, я поняла, что никогда не ошибаюсь и мне стало интересно «предсказывать»… Бабушка по отцовской линии объяснила родителям, что так иногда бывает у цыган… Лишь после смерти дочери я осознала что за запах так часто мерещился мне в детстве…

…Я – знала! Что больше уже не увижу ее никогда… Так и сказала сдуру на вокзале, холодно целуя в щеку…

Поезд уже тронулся, а мама все пыталась дотянуться своими маленькими красивыми пухлыми ручками до выныривающих из нахлынувшей толпы провожающих простоволосые головы зятя и внучки… а, дотянувшись, покрывала их дробными и частыми, какими-то «виноватыми» поцелуями…

А я стояла, как вкопанная… Н не могла прийти в себя от врезавшегося в мозг «стоп-кадра», навсегда запечатлевшегося «крупным планом» ее прощальный взгляд. В пропасти ее взгляда, мгновенно проникшего в самую «нутрь» всех моих «я»… где-то там… во тьме карей бездонности… снова по-неземному затлели красные угольки…

…У них была уже ночь, но в онкологии, куда я дозвонилась, любезно пригласили из палаты послеоперационника. «Я выкарабкаюсь», -- сдавленно повторяла она, и эта «молитва» поселилась в ненавистной мне телефонной трубке на долгие полтора года…

…Мы, ее дети, оказались не в состоянии помочь.

Я – сижу и пишу в это маленькое голубое, и теперь единственно возможное для меня, окно в мир, которому пока еще… верю. Сестра с детьми -- все в той же деревне. Она милосердно ухаживала за мамой, даже потеряв работу санитарки в сельской амбулатории. А в последние, самые страшные дни, практически, переселилась в палату. Брату так до сих пор и не помогла «заменяющая» канадская технология, высосавшая из семьи последние соки…

…Уже были проданы отцовский гараж и машина, ненавистная мне даже издалека дача, а долги как снежный ком все росли… Мама решила продать и ее, чтобы перебраться поближе к дочери после первой и, казалось, удачной, операции. Там, в цветущей Яблунивке уже ждал новую хозяйку и ее сына уютный пряничный домик, с игрушечным, рясноцветущим фруктовым садочком… Впервые за «послеотцовскую жизнь» все (вроде бы) складывалось, удачно… Но… назначили химиотерапию… Она терпела пытки и все время повторяла: «Выкарабкаюсь»… Когда же перед последними двумя операциями они с уже разошедшимся к тому моменту со своей «дэбэлой и ледащэю жинкой» сыном, наконец, переехали «на деревню»… вдруг выяснилось… что у Жени… СПИД…

…Мама умерла через несколько часов после выписки, перешагнув порог своего нового дома, где сестра с мужем сделали ремонт и заботливо расставили по полкам ее любимые книги – библиотеку, которую она собирала всю жизнь. Последними ее словами, как рассказала сестра, было: «Я вернусь к тебе на страницах бумаги…»

К кому из нас она обращалась и что хотела этим сказать, пока не знаем мы обе… Но произнесла она это, находясь в сознании, глядя поверх Жанниной головы, куда-то вдаль…

…А я жду письма от сестры. Жанна должна подробно рассказать мне обо всем, что происходило с мамой в последние дни… Но его все нет и нет…

…Я звонила маме каждый день. По «сотовому», который она, наконец, смогла себе «позволить». Она уверяла меня, что ей не больно и даже не колют наркотики… Мне кажется, что этим своим последним материнским подвигом, она хотела доказать всем нам – своим детям -- что-то очень важное. И, может быть, дописывала последние истины в ту самую, собственносочиненную притчу…

Почему-то в последние дни она перестала назвать меня уменьшительно-ласкательным -- «Иннуль». Это имя я впервые услышала из ее уст после того, как самостоятельно проводила отца. Тогда я чуть не рехнулась, приходя в бешенство от ярости на брата и сестру, которые вместо помощи по организации похорон, выклянчивали у меня деньги на очередную дозу и потом мирно «тащились» по своим спальням. А мы с мужем мотались в поисках всего необходимого по ритуальным агентствам, моргам и магазинам…

Назвав меня ласково в первый раз за двадцать с небольшим лет, мама стала разрезать звонками разделяющую нас десятикилометровую эфирную даль чаще. Она будто прививала к моему засохшему от них вдали деревцу дочерней любви, веточки нежности, не испытанной мною еще ни разу… Потом это прижилось, и стало привычным, будто никогда и не существовало в природе тех обидных и жестоко-несправедливых прозвищ, которыми всегда с такой щедростью награждал меня отец…

…Теперь она только сдавленно постанывала где-то там, далеко... и, наверное, все также капризно покусывала свою верхнюю губку… Я запомнила эту последнюю фразу, долетевшую ко мне из дальнего далека низким, осипшим от наркоза и боли, маминым голосом: «Прошу тебя, не думай о плохом…».

…А я хочу знать! Что чувствовала моя сестра, когда полезли эти страшные свищи на животе, и вся пища и вода выходили наружу, а она, которая всю жизнь кормила людей, уже не могла кушать… ничего?

Я хочу знать, что чувствовал мой брат, вытащенный едва не сошедшей с ума мамой из петли в городском саду, вид на который отрывался из окон проклятого отцовского дома на шестом этаже?

Хочу знать, почему в этой самой Яблунивке -- маленьком, но всамделишном фруктовом саду -- так не завязалось в тот страшный 2005 год ни одного яблочка?

Знать, почему как-то раз, уже умирая, она спросила меня страшно, не по-маминому, непохоже на ту маму, которая всю жизнь разговаривала со мной только пословицами и поговорками и не «достала» колбасу классной руководительнице, и не захотела помочь мне получить золотую медаль…почему эта мама спросила меня за два дня до своей смерти, умудрившись все так же смешливо, как и в молодости, хмыкнуть в опостылевшую мне до ручки трубку: «Тебе хоть деньги платят за твои стихи и песни?..»

Знать!..

…Как знаю то, что она тысячу раз могла бы выброситься с того балкона… Сто тысяч раз повеситься в том… или уже этом заветном саду… Миллион раз уколоться тем шприцем со смертельной «начинкой», который она однажды по просьбе сына целый день возила в сумочке, -- чтобы он избежал соблазна его «израсходовать» раньше времени и перешел на двухразовый (вместо трех, а то и больше!) «щадящий режим»…

Она могла вскрыть себе вены в больнице, когда поняла, что свищи уже не затянутся, и повару уже никогда не продегустировать того, что он приготовит сам…

Почему… она так и не улетела птицей-самозванкой вслед за своей парой… в то отцовское небо… а вновь и вновь повторяла нам: «Я выкарабкаюсь»?!.....

…Теперь… я снова… учусь ходить.

По ночным улицам своих дневников.

И, балансируя фамильным перышком над пропастью пролитых на наши судьбы черным чертиком чернил, постараюсь сделать все, что только смогу, чтобы никогда больше никогда не сорвались в карюю обреченность еще живые искорки трех, до боли родных и таких же чужих сердец.

И до назначенного Песочного Часа мы будем посылать пульсары в Звездный Сад теперь уже Маминого Неба!..

ЧТОБЫ:

По канату… Над одиночеством…
перейти океаны бурь,
подминая судьбу и пророчества,
и любви выпивая лазурь!

По канату… пусть зритель ахает
и звереет толпа в предчувствии:
полагая, что чаще падают
вот такие, как я, безумствуя.

По канату… И знаю с точностью:
впереди и внизу одно:

результат

испытания

прочности

для толпы… и себя самого!



ЦЫГАНСКИЙ ШАТЕР

(венок сонетов)

отцу

1.
Сколько лет искал ты ее следы,
пилигримов морзянки мучая?
Зайцев солнечных кинул в неводы
проползающей свадьбы тучевой.

На добычах интриг -- ползучие! --
ждал, как станет вскипать и пениться,
в такт костру подпевая вспученным,
кровь полынная в лунной мельнице.

На вершину горы неназванной
отправлял ты тоску булатами,
троеточия скалолазами
на пунктиры комет – распятыми.

Им ее разыскать приказано
средь эфирного поля сжатого!

2.
Средь эфирного поля сжатого, --
то ли пылью быль, то ли былью -- боль,
не пройти ей след в след попятную,
не заменит сласть поцелуев соль.

Не на падшем сне и не в унисон
прорастал камыш поминальных свеч,
на распутии расправлялась в стон,
созревала в мед негречишный речь.

Но старателю голос ночи врал,
накаляя в томь молочая дни:
«Ведь, гнездо сложить – то не капитал,
не бери полынь, по любви живи!»

Не построит дом, кто не разрушал:
в грешных помыслах, на коленях ли…

3.
В грешных помыслах, на коленях ли,
подымаясь к вершинам, падая,
по обычаям роду-племени:
за любовью – как за наградою!

К семерым ветрам за оградою
благодати морей коралловых
ты и стаи гнал многоградные,
и шатры украшал опалами!

Усмирял и сны златосбруйные,
отсылая их, виноватые,
бить аккордами многоструйными,
жемчуга защищая латами.

И спешил на прибои буйные,
зорким соколом, с провожатыми...

4.
Зорким соколом, с провожатыми
то ли сам ослеп, то ли мгла кругом,
колокольные звоны пятые
двух птенцов твоих, да -- в крестовый дом!

Убегали дорожки в самогон,
но не вор же ты, не со злом -- за стол?..
Было дело: за тыны, на схорон,
как коней невест угонял по сто!..

Но дорогам – что? Мчат за стыком стык,
и зимой, и весной, и летами…
У одних дорог, -- как у птиц язык,
у других на курлыках спетое.

Не откроется, коли, не привык
по дыханию, что рассветами…

5.
По дыханию, что рассветами
не за золото – распроклятое! --
а за правду твою раздетую,
и украсть бы смог, если б прятали!

И увел бы в степь небогатую,
чтоб в кибитке у счастья вымолить:
мол, прости любовь, хоть и латано,
дай удачу в горсть, а в дорогу -- нить…

Пусть на десять миль -- никого окрест:
чтоб не сглазили, не обрушилось…
Самой лучшей став из твоих невест,
пусть верила, пусть бы слушалась.

И понес бы ты свой цыганский крест,
к ручейкам и ключам прислушавшись…

6.
К ручейкам и ключам прислушавшись,
из отборного риса постного,
в предсказаньях молитв осушенных
не была б жена безголосою.

Собирал бы горстями россыпи
и нектары соцветий жадные,
и по травам скользящим -- босыми
вдоль рассветных лучей бежали б вы!

Заарканили б время потное:
пусть в ладони стечет, согретое…
«Отпускаю узду, залетные!
Серобудни, умчитесь ветрами!»...

Дом построили б в Лунной Отмели, --
между звездами и планетами…

7.
Между звездами и планетами,
уходили бы пустоцветы прочь,
на созвучный луг – многодетное,
многострунное счастье смочь!

Чтоб горел костер, согревая ночь,
надрывалась гитара вольная,
на колени б к вам опускалась дочь –
отраженье любви достойное!

Полыхал бы закат зарницами,
и, дыхание неба слушая,
под иконами бледнолицыми
не искали б вы в жизни лучшего,

и не мчались бы колесницею,
Божьей карою поиссушены...

8.
Божьей карою поиссушены,
кони загнаны, стойла – порожны,
на мечты ваши тени -- клушами,
а птенцы не летят – заморыши!

И проклятием -- черным вороном
от волны до волны свободная,
запряглась доля-кляча в борону,
тянет лямку судьба голодная.

На ладу не том связки порваны,
расплескалась мечта узорчатым…
Допевал потом эту песню дым:
переливисто, переборчато

под седой аккорд между двух долин,
среди стай перекати-польчатых...

9.
Среди стай перекати-польчатых --
лишь кресты горят на один манер,
а на травах цветущих, дольчатых –
пустоцветов хор, хоть подушно мерь!

А как выберешь, обернется зверь
и ушат дерьма замахнет глотком,
веселится кнут, и летишь быстрей,
в колесо войдя спицей… да не в то!..

Перебежками -- годы-поросли
подгоняют в путь, карта мечена,
вдрызг расхлестана подлой подлостью,
черной завистью, даже – к вечному.

…А костер ворожит над хворостом
на гагарьем скалистом вечере...

10.
На гагарьем скалистом вечере,
между двух имен – подневольная,
как стреножена даль беспечная,
благовесты шлет колокольные.

На осеннем льду песне холодно,
на весенний лад – ох!... уйдет под лед!..
Только летом в кибитках молодо,
а к зиме пора уходить в полет…

Хоть и крутит жизнь белкой быстрою,
степь ты сном свою не залечивай,
опадет словно память листьями
стрекозиной порой беспечною.

И лишь дуб один в поле выстоит --
в плодородье равнин… и сечами!..

11.
В плодородье равнин и сечами
талисманы удач полосканы,
на шаландах по морю Млечному
полетели вы отголосками.

На песчаном, губастом острове,
закаленном под перламутрами,
отмывает грехи для пострига,
и поет вам монах заутреню!

Мысли в пляс пойдут разухабистым,
и со скоростью перепончатых
в новом качестве, к новой благости
зазвенят вокруг колокольчики,

отмываясь от всякой пакости
в мятах трав и сосны игольчатой!

12.
В мятах трав и сосны игольчатой
путешествуют: конным, пешим ли,
тот, кто здесь отбывает «срочную»
на безжалостных кодах бешенных.

Кто за струнами перепевшими,
и в погоне летит за царствами, --
королями, а где-то пешками
покуражатся, погусарствуют,

но под вехой, бедою мараной,
закручинятся ли, беспечные?..
Коли слава у них -- карманная,
поминают ли всуе вечное,

или совесть -- по жИву рваная
среди мертвых и искалеченных?!.

13.
Среди мертвых и искалеченных,
где полунная спит бессонница,
полуночье хрипящих кречетов
в полужизненность клювом клонится.

Ты искал, будто рыскал половец,
в степях краски беды горячие,
а потом -- помогал наполниться
тем, кто в злобу глядят незрячими.

Миновала сель, мимо -- запорошь,
и зыбучесть песков просоченных,
и опять летят птицы с западов,
чтоб верил ты в счастье прочное

и заснул под защитой табора,
в общем, там, где беда с «просрочено!».

14.
В общем, там, где беда с «просрочено»,
нет ни ссор, ни обид приравненных,
под гитарную, непорочную,
струны сами в обоймы вправлены!

Прославляя земную вотчину,
загустевшая песня тянется:
как за нежное сердце отчима
молодая идет красавица,

потому что на связи кровные
не прольет пилигрим святой воды,
плачет табор, проклятье – волнами,
за спиной у любви – не до беды...

Преборами струнно-томными:
«Сколько лет искал ты ее следы?..»

15.
Сколько лет искал ты ее следы
средь эфирного поля сжатого:
в грешных помыслах, на коленях ли,
зорким соколом, с провожатыми,

по дыханию, по приметам ли,
к ручейкам и ночам прислушавшись,
между звездами и планетами
(Божей карою поиссушены),

среди стай перекати-пОльчатых,
на гагарьем скалистом вечере,
в мятах трав и борах игольчатых,
в переливах равнин, на сече ли,

среди мертвых и искалеченных, --
сколько лет искал ты ее следы...