Поэзия - демонстрация тела

Недавно я вышел на Стихиру и начал читать стихи, как это было в течение последних трех лет. И тут я почувствовал, странное ощущение, будто меня осенило, что я ничего не понимаю, или понимаю все не так, или на меня вдруг нашло сильное недоумение. То есть, я понимаю, что вот слова, строки, смысл, переданное в стихе состояние, но... Слова, состоящие из букв, казались необычными и не к месту, и зачем вообще они здесь? Зачем эти буквы? Какая связь между ними? В эти связи я должен вникать, настраивать свое состояние под настроение стихотворения? Зачем я должен вдумываться, и для чего?

Ведь эти слова, состыкованные друг с другом, сужают собственные носимые ими смыслы, и почему их узкий смысл я должен понимать?

Может, я заболел? Может, у меня вдруг началась шизофрения? Но шизофреники так о себе не думают. Может, мне в кровь каким-то образом попал галлюциноген, или ЛСД? Но я пил только цейлонский чай.

Ведь сами отдельные слова несут широковещательные смыслы и значения, но два слова рядом рубят сами себя и друг друга, оставляя куцый смысл.

Я понял, что не могу читать стихи нормально, по-человечески. Я не могу их понять однозначно. Из каждого стихотворения при прочтении выплескивается целый веер смыслов и подтекстов. Грустное стихотворение мне вдруг кажется с приколом. веселое - издевательским, доброе - злым, безграмотное - сюрреалистическим.

Я оказался в ситуации, подобной М. Метерлинку, описывающим "метафизическую тайну дифференциала" в своем автомобиле, но при этом гоняющем на нем по дорогам на предельной скорости, испытывая страсть к заносам.

Как будто я вышел в поле, где разноцветье и разнотравье и встречаю человека, который насобирал одинаковых цветов. Я ему говорю: "Почему только эти ромашки?" Я ему говорю: "Мне не нравятся эти цветы". Я говорю: "Великолепно!". Мысленно говорю. А на самом деле рву разные цветы и вставляю в его букет силой, не спрашивая его.

В смятении чувств я вышел на стихи своих хороших знакомых - Влада Сергеева и Аллы Гозун. Я написал им в рецензиях именно то, о чем мне думалось и писалось в тот момент. Получились дурацкие оскорбительные рецы. Я невольно опустил романтику и грусть их произведений. Я все-таки надеюсь, что они не обидятся на меня.
Это ужасно.
Я расстался с простотой поэзии.

В павловской 14-й "Лекции о работе больших полушарий" говорится, что при постоянном и длительном подкреплении реакция на раздражительность угасает. Исчезновение условного рефлекса, несмотря на подкрепление, есть выражение тормозного состояния.

Выходит, я стал тормозом на Стихире, что ли?

Павлов далее пишет: "Нужно не применять старые условные раздражители, заменить их новыми".

Да, я думал об этом, у меня была мысль создать себе клон, под ним я получил бы больше свободы и безнаказанности.

Но мне хотелось чистого эксперимента, без самообмана. Как говорил Гейне: "Каждый век, приобретая новые идеи, приобретает и новые глаза".

Я знаю новые идеи нового века, я "надевал" новые глаза. Этот опыт был успешен везде, кроме поэзии. Писать отклик на прочитанный текст сегодня - это бестактность, бесцеремонность, невоспитанность, бесчувственность, развязность и беззастенчивость, одним словом - бесчеловечность. Я все еще продолжал искать причину этого в себе, но что-то произошло, и я пока не знаю, как это назвать.

И. Ефремов в "Туманности Андромеды" пророчествовал, что в будущем остроумие исчезнет, потому что изобилие светлых чувств, нескончаемые волны ликования и счастья сделают ненужной "пустую игру словами".

Стихира достигла этого? Да! Если судить по ленте рецензий, где нескончаемые волны ликования. Нет! Потому что ликование касается только одного автора по своему собственному поводу. И еще нет, потому что есть ругательные рецы. О "глагольном самообжиге", описывающем это состояние, я еще три года назад писал. Но остроумие и юмор себя исчерпали. Даже журнал "Панч", выходивший в Лондоне в течение 150 лет, закрылся.

Александр Гольдштейн в книге "Прощание с Нарциссом" пишет о русской литературе: "Это была нарциссически собой упоенная, абсолютно самодостаточная литературная цивилизация, духовно исключительно интенсивная, которая в какой-то момент не смогла выдержать собственной красоты... Литература не вытанцовывается, не лезет в открытую для нее настежь дверь; жалобный стон их современников понятен. Сегодня и он не звучит, не резонирует в густо набитом пространстве: никого в доме не заперли, не забыли, и вообще дом не пуст, а напротив того, полон книг. Только проку от них - ни малейшего. Никогда еще русская литература не была так обильна, и еще никогда с такой силой не ощущалась ее израсходованность".

Я это познал на своей собственной шкуре.

Тот же Гольдштейн пишет, что "сегодня писатель важнее литературы и необходимость в авторе выше необходимости в тексте".

Долго, очень долго я сопротивлялся этому, нарочно сопротивлялся, но добился только того, что приходится извиняться и просить прощения за свои комменты, как у новичков, только пришедших, так и у старых знакомых. Это поразительный опыт!

Отныне поэзия существует в клубе "Алиби", куда приходят поэты, чокаются рюмками друг с другом - и это поэзия!

Сейчас поэзия - искусство визуальное, в том смысле, что не текст надо видеть, а ходить на тусовочные мероприятия, выступать перед публикой, чтоб тебя видели. С Натой Сучковой мы разговаривали на эту тему, она сказала: "Да, сейчас поэту надо тело свое бренное демонстрировать".

А стихи, тексты, ни при чем. Но если кто-то, вроде меня, еще пытается вникнуть в стихотворение, то все, тебе конец, ты себя провалил, пеняй только на себя, ведь никто за язык тебя не тянул!

Хвалишь ли ты стихотворение, ругаешь ли, анализируешь ли, все это недействительно.

А действительна только демонстрация собственной телесной персоны среди себе подобных.
Такова реальность.
Я ей рад. Я в ней живу.