Неофитка. Глава третья. Дорога к Рождеству

Неофитка. Глава третья. Дорога к Рождеству.

 Там, где земля носит бремя крови невинных жертв, убиенных, жить, надеясь на благополучие и счастье, мучительно трудно. Страдания к живущим приходят как бы ниоткуда, из воздуха этих мест, из всхлипов ночного ветра, из грозовых молний, разрывающих воздушные пространства. В таких местах, как бы прекрасны они ни казались наивному человеческому взгляду, в самой атмосфере носится странное томящее душу беспокойство, принуждающее тосковать и печалиться. Но самое опасное для живущих в этих местах - душевная маята, с годами прорастающая в человеческую психику настолько, что человек не понимает, отчего и почему ему плохо, неуютно, несчастливо живется. Душевные болезни, страхи, фобии, раздражение, горечь, ощущение безнадежной брошенности и несправедливости судьбы усиливаются тем более, что энтузиазм на крови становится ловушкой для последующих поколений. Разорение к этим местам подкрадывается незаметно, - народ пьет, шебушится понапрасну, ленится на труд и заботу, и все чего-то боится, чего объяснить не может.
 Так случилось в моей жизни, что я кочевала по таким местам.
 Питер, Норильск, Чита, Шатура, ужас строительства которой описал Андрей Платонов в «Котловане», мечены гибелью миллионов в разных поколениях. Что же это нам, русским, не задается никак преодолеть каинов комплекс?
 Как всегда, случайно, по врожденной болтливости, я разговорилась с парнем, который подвозил меня по Калужскому шоссе до Теплого Стана. Станция метро такая на юге Москвы. Он местный, воодушевленно стал рассказывать мне, что занимается поиском останков солдат, погибших в Великую Отечественную. В подмосковных болотах, в курских лесах, на смоленщине ищут и до сих пор находят погибших. У солдат где-нибудь да находятся гильзы с именами, еще как-нибудь припрятанные документы, с трудом, но удается установить, кто сложил свою головушку как без вести пропавший. Максим, так зовут парня, сыпал словами вдохновенно, горячечно, с чувством, которое в русском языке слова не знает. В немецком есть – долженствование. - Для чего ищем? А они просят. Я знаете, как чувствую, где лежит солдат?! Сердце начинает колотиться – как в компасе стрелку зашкаливает. А еще вот здесь всегда зашкаливает, - он показал налево, где придорожный знак предупреждал об объекте особого назначения. В семи километрах от МКАДа, рядом с Хованским кладбищем, где похоронен страдалец русского духа Леня Губанов, зарыты в подмосковную землю сотни тысяч безымянных расстрелянных в тридцатых годах. Разве возможно рядом с этими запаханными могилами счастье?
 У меня сердце тоже зашкаливает. Меня что-то, какая-то Неведомая сила ведет на срытые кладбища невинных. То один непредсказуемый случай, то другой - ведет туда, где был пережит ужас несправедливой гибели. Однажды егеря меня даже провозили по всем Дмитровским проселкам вдоль лесов и канала, повествуя, сколько костей закатано в его бетонные стены.
 В шестидесяти километров от Читы я все лето 1989 года хаживала по тайге в поисках ареалов целебных даурских корней.
Даурский астрагал шибко раскупали корейские кооперативы. Вдоль высокого берега Читинки змеилась тропинка, а луговина вся была покрыта лиловыми ирисами. Гектаров, должно быть тридцать цветущей земли, странно холмистой, будто кто-то зачем-то вспахал непривычно крупные гряды, заставляли волноваться и молиться. Я настоящих молитв тогда не знала, и бормотала что-то вроде «спаси и помилуй». А упиралась эта луговина в сосновую рощу, на взгорье, так что с опушки был виден роскошный простор лесного Забайкалья. Так вот, среди сосен стояла и до сих пор, наверно, стоит одинокая могила-домовина, из тех, что колодцем, выложенным ровными бревнами, уходит глубоко в землю. Над домовиной крест под крышей и надпись: «Марина Пасхальная». Мне одной бродить по тайге где угодно, хоть в самых неизвестных местах, ничего не стоило – страха не знала. А тут – проходила и замирала, ноги сами тормозили, мысли проносились через всю мою жизнь, будто кто-то всматривался в каждый поворот моих извилин.
А слепней было – ужас нестерпимый. Даже не слепни, а стада каких-то немыслимо огромных мух паслись по берегу речки, ударяясь, куда попало. Брюки носить было невозможно. Я ходила в длиннющей юбке на манер казачьей и в платке, распущенном на плечи по-татарски. И вот эти траурно-черные жирные мухи, должно быть из тех, которыми в античности изображали духов мести, возле могилы Марины Пасхальной куда-то исчезали, как ветром сдувало. И я все время у нее что-нибудь просила, поневоле обращаясь к ней как живой. Стыдно признаться, что только в голову не приходило поклянчить у этой могилы. Я будто слышала внутренний успокоительный голос, рассказывающий мне, что и как в моей жизни обернется. Наконец, что-то я пошла выпрашивать в деревню, может, молоко для внучки. Я тогда жила в тайге вместе со своей старшенькой, которой было восемь месяцев, возила ее в коляске, покрытой льняной полосатой простыней, оберегающей ее сон от гнуса. Спала моя девочка в хвойном озоне так сладко, как спящая царевна.
 Конечно, местные мне все рассказали, что знали. Как расстреливали в этих местах заключенных, измученных на лесозаготовках, как среди них хватало и русских, и пленных немцев, и японцев, как потом, когда строили там военный учебный полигон, кладбище запахали. А Марина Пасхальная жила в этой деревне всю свою жизнь с тех пор, как прибыла по этапу вместе с мужем, репрессированным владельцем знаменитого конного завода где-то на Западе, чуть ли не в Польше. Какая она была красавица, и кто только не был наслышан о ее величественной стати, и кто только не приезжал на нее полюбоваться. Рыжики в этих местах солили для отправки в столицы Мира, и охотников было не мало. Марина жила достойно, растила двоих детей, была верна мужу. И потом, когда прислали ей документ о реабилитации, никуда отсюда не уехала. А и лет-то ей уже было немало. И могилу эту ей дети поставили по ее завещанию, ка она сама хотела. И сосны над ней все время будто поют что-то легкое, благостное, похожее на молитву. Прошло много лет прежде, чем я узнала, что Пасхальная похоронена по старообрядческому канону. Вскоре жизнь меня увела из Забайкалья, будто окончилась и моя добровольная ссылка. Но помню как сейчас эти волны лиловых ирисов, этих духов мести, зудящих надо мной, и смоляной ласкающий кожу ветер, слетающий с верхушек сосен.
 

 Потом я попроще могилы-домовины встречала по старой рязанской дороге, куда селили высланных из Москвы старообрядцев, и где до сих пор живут старообрядческие семьи, стоят их церкви. Одна из них возле Ново-Харитоново была построена знаменитым фарфоровым заводчиком Кузнецовым. Белокаменная, кружевная, воздушно-легкая эта церковь меня завораживала каждый раз, когда я проезжала мимо. Старшенькая моя уже подросла, Новый век приехала праздновать ко мне. И решили мы на Рождество Христово отправиться в эту церковь. Что бы еще понимали в устоях-то старинных. Просто к полночи 6 января 2000 года ноги сами привели во дворик этой церкви. Обошли вокруг – ни огонька. А уходить то не хочется, звезды над нами ярко светят, будто вопрошают, зачем шли-то? Настя моя смелая девчушка, возьми и постучись. Прислушались. Не сразу слегка скрипнул затвор, выглянул, похоже, дьякон, худющий как дистрофик, личико скуластое, бородка косичкой. Только спросил, в юбках, мол, пришли, и впустил. Никакой службы не было. Вышел священник, представился – отец Василий. Лет сорока, волосы с проседью, глаза внимательные, нефритовые, взгляд легкий, доброжелательный, бессонный. Я давай объясняться, что шли на Рождество Христово именно в эту церковь, ни в какую другую. – У нас рождественская служба утром, в семь часов приходите, - ответил без тени упрека или недовольства. Улыбнулся. Не гонит. – Садитесь, говорит, чаю хотите? - Хотим. Усадил на скамейку, стал расспрашивать, кто такие. Я ему все про себя и про семью выкладываю, он улыбается, слушает. - А у нас, - говорит, - церковь то по старообрядческому канону. Георгия Победоносца. Рассказала я ему о Марине Пасхальной и ее могиле. Видно было, запомнил.
Стал Настю расспрашивать, что думает, что читает. И сам в ответ стал такие притчи выкладывать о Промысле Божьем в жизни человеческой, что мы затаили дыхание. – Мы, говорит, все живем, будто на берегу таинственного океана, у которого нет ни конца ни края. Океан полон бесчисленных сокровищ, но все они скрыты от человеческого взгляда, потому что не достойны мы еще этих сокровищ. Живем мы бедно и убого, а сами о себе думаем, что чего-то стоим. На самом деле все человеческое подвластно Воле Творца, только он не вмешивается в нашу жизнь, если мы его об этом не просим. Послушание Отцу Небесному возможно приобрести по Слову Его Первенца – Господа Иисуса Христа. Беды человеческие – от нашего своеволья. Каин брата убьет, думает, все его себе в карман положит, ан, нет – гонит его ужас по жизни до душевных мук и страданий плоти. Хочет раскаяться, а не может, гордость его превыше любви и веры. Дома наши на берегу стоят, думаем, как хорошо, как уютно. А завтрашнего дня не знаем. Вот был у родителей сынок, ладный такой, умненький, работящий. А смерть – раз, и забрала отрока без видимых причин. Почему забрала? Молился отец мальчика, спрашивал. Почему, мол, так жестоко обошелся со мной Отец Небесный. Ангел принял человеческий облик, пришел и сказал, чтоб не горевал. Сын его такой толковый, что в Небесном Царстве нужнее. Там его Отчизна. Там его Будущее. Там – его талант и воля. Кто верит в Небесную Отчизну, тому легко на Земле сносить все, что по человеческому своеволью происходит…
Настя моя слушала зачарованно, а я невольно любовалась сидящим с нами в полуночный час человеком, думала, вот ведь устал, должно быть, а не бросает, не выгоняет. И так легко было на сердце, так спокойно, будто в чистой реке плавала живою рыбкой. Часу в третьем мы простились с Отцом Василием, добрались до подушек, но не уснули.
 Рано утром вернулись в церковь Георгия–Победоносца. Приделы были заполнены до отказа. Нам дали подушечки, которые старообрядцы подкладывают, когда встают на колени. Накрыли платками, как у них принято, не завязывая. Пели они всей церковной общиной свободно и чисто, как должно быть, было услышано Блоком, о всех, живущих в чужом краю…
Настя моя в середине службы прилегла на скамейку и задремала.
И снился ей, должно быть волшебный Океан жизни без конца и края…
 Отец Василий допустил меня ко кресту, но причаститься не позволил. Чужая. Моя семья безпоповцев в церковь никогда не ходила. Двоеперстное крещение только и досталось в наследство. Вернуться к старообрядцам мы могли бы всей семьей же, с родителями , детьми и внуками. Куда там. В нашем наивном постсоветском духовном блуде кто в католиках, кто в протестантах, кто в свидетелях седьмого дня, кто в родном православии без особого рвения и дисциплины. На авось. Вполне по русски.
 Рождественская звезда Спасения всем светит без устали и без обмана.