Неофитка. 1992 год. Сокровище на ладони

Неофитка. Глава вторая. 1992 год. Сокровище на ладони.

 Мама позвала меня в Норильск. Я вылетела 12 июня, из жаркого
праздника московского лета в призрачную белую ночь Таймыра.
Город, который меня вырастил и выучил, показался унылым и жалким. Измученный его облик не вызывал сострадания, напротив,
грязные подтеки заполярной весны плескали в душу раздражение и злость. Зябко ежились кустики на проспекте, который я решила пройти пешком, чтобы проверить память. Ничто не исчезло, все всплывало со дна отчетливо и ярко, будто я никуда и не уезжала, будто не было моих десяти лет другой жизни. А люди, шедшие навстречу, были совсем другими, причем преобладали, на мой взгляд, переселенцы с Кавказа и Украины. Коренных норильчан, которых я узнала бы в любом районе земного шара, практически не было. Прошла мимо горкома комсомола, где меня исключали когда-то из покорных строителей коммунизма. Мимо редакции радио, где я бойко штамповала свои репортажи. Мимо пятиэтажки, где я писала первые тексты, разрисовывая стены своей комнаты фресками-архетипами. Когда-то маленькая квартирка казалось райским ковчегом. Дом в череде таких же калек стоял битый–перебитый волнами черных полярных пург. Прошла мимо школы, в которой слушали Чайковского и отплясывали твисты. Чему я в ней училась, Бог ты мой! Хорошо, что умею читать и писать, отличница-пионерка. Дома на Чкалова рядом были под капитальным ремонтом. Здесь мальчишки-первоклашки гонялись за девчонками с поцелуями. Зашла в коммуналку, которая мне была выделена когда-то. Теперь всю квартиру занимали бывшие мои соседи. Они изрядно испугались, поскольку когда-то я просто выписалась из квартиры, подарив им лишнюю жилплощадь. Да живите вы, что дернулись-то? Их дети смотрели на меня растерянно, наверно, родители их пугали, вот я приеду и отниму у них комнату.
 Бледные личики норильских детей и запоминались в этой моей ностальгической прогулке по городу, где я когда-то двадцать пять лет подряд искала смысл жизни. Не выдержала, съездила на Нулевой пикет. Того барака, который служил нам с мужем приютом, конечно, не было. Трубы медного завода на фоне гор слегка коптили белесое небо. Дальше начиналась дорога к безвестному кладбищу, сплошь из расстрелянных заключенных. Заполярные деревца от смога там тоже превратились в белесые кости и торчали из мхов как человечьи останки. Мне хотелось найти старую узкоколейку, по которой когда-то двигались вагонетки.
Эта узкоколейка в июне 1938 года и спасла жизнь моему учителю Юрию Васильевичу Мурахтанову. Где-то здесь мог находиться барак № 1 для приговоренных к высшей мере. Поразительное беспокойство в сердце вызывают такие места, будто без вести погибшие до сих пор окликают живущих и плачут о жизни тоненьким посвистом ветра. По этому беспокойству в сердце я безошибочно узнаю срытые кладбища ГУЛАГа. Набреду на такое место, где земля неровная, буграми, а потом спрашиваю у местных жителей, и точно, подтверждают. Слышу, как оплакивает свою тайну дух того Поэта, который напоследок воскликнул: эх, жаль, что стихов моих не прочитают. Где зарыта консервная банка с его стихами? Должно быть, истлела рукопись до пыли.
 Мама жила по Нансена на противоположной окраине города. Окна выходили во двор, заасфальтированный и без единого деревца, как тюремный. Выслужив пенсию, она пыталась еще где-то работать, но в Норильске этого не любят. Пенсионеров выпроваживают без снисхождения. Дети моего младшего брата были ее радостью и легкой заботой. Но они уже учились в школе, и в большинстве мама раздумчиво просиживала у окна, наблюдая как сменяется темень сумраком и сумрак тяжелой ночной глубиной. Плакала. Страдала. Жалела свою юность. Винила во всем войну и блокаду. Мучалась сама и мучила семью моего брата. Но бросить все и уехать на материк не решалась. Старые норильчане, прожившие по несколько десятков лет в Заполярье, умирали в средней полосе через год-полгода. Я ее уговорила хотя бы выехать к зиме, пожить в санатории, договорилась с профсоюзами, чтобы ей выделили бесплатную путевку, и на этом мы остановились.
 До чего ж мы не умеем любить друг друга. Какие-то короткие эмоции, как ошметки, настигают и дергают человеческие души, оставляя нас слепыми и глухими, не замечающими и не понимающими Умысла Божьего. Страдание всегда эгоистично.
Я помню, лежала в больнице с очень сильной болью – камень выходил из почки. Чуть шевельнется, кричала и стонала. Однажды ночью в палате проснулась – рядом тихо-тихо, едва дыша, вздыхает старушка. Оказалось, ее почки страшно забиты камнями, а операцию не решаются делать. Ее боль была сильнее моей, но душа умела терпеть не в пример мне, и она старалась никого не беспокоить. Примерно так же вела себя моя мама. Ее проблемы терзали ее душу страшно, но мы замечали только сотую часть айсберга, нависшего над ее жизнью.
 Я напомнила маме о той металлической иконке с ладонь, которая была причиной моего детского стыда и позора – сохранилась ли она. Да, сохранилась. Мне было лет одиннадцать, я гордилась собой как председатель совета дружины, правильная пионерка. Мне выделили путевку в Артек, и в школу понадобилась метрика, так раньше называли свидетельство о рождении. Я отыскала мамину сумочку, где были упрятаны документы всей семьи, и мне в руки попалась эта иконка. Когда мама пришла с работы, я уже была исполнена самого праведного гнева. Говорила ей с жаром о том, что Бога нет, и нехорошо держать в домке религиозное зелье.
Словом, синдром Павлика Морозова заработал со страшной силой.
 Мама усадила меня рядом с собой и стала подробно рассказывать, как она, ее сестра и брат, с моей бабушкой, которой я никогда не знала, выезжали из блокадного Ленинграда, как умирающую бабушку вынесли на носилках и оставили на неведомой станции. Как кто-то взял их в избу, где всю ночь бабушка мучалась от заворота кишок, и к утру умерла. 5 марта 1942 года. Ее похоронили в братской могиле с погибшими от бомбежки солдатами. Как никто не хотел брать измученных, голодных, покрытых коростами детей, и только сжалилась одна староверка Прасковья, пустила в свою избу и ухаживала за ними. Как мама шестнадцатилетняя работала в поле и нашла эту иконку, а Прасковья сказала, мол, ты, Анка, получила Знамение Божье, и ты будешь жить по христиански, и все братья-сестры твои, и все дети ваши будут живы, и никто не будет покалечен. И смотри, дочка, мы, правда все остались живы, и никакая беда нас не сгубила, и все у нас Слава Богу.
 Каждый раз, когда я вспоминаю мамин рассказ, меня заливает горячим стыдом, который пережила тогда, с иконкой, зажатой в моей ладони. Я разжала ладонь, и мама быстрым жестом подобрала свое сокровище, прочь от чьих бы то ни было глаз.
 Лет восемнадцати я стала хаживать к Юрию Васильевичу Мурахтанову за редкой радостью общения по душам. Он жил в однокомнатной квартирке на Московской улице, забитой до отказа стеллажами с книгами. Такого качества книг не сыскать было в
в городской библиотеке. Я читала поэтов Серебряного века и мы подробно обсуждали мои наивные школьные представления о русскости поэтического слова. У Юрия Васильевича это называлось – сумерничать, то есть соответствовать часу возвращения звезд небесных. Однажды я взяла в руки ветхую книжицу с ладонь, умещавшуюся в ней как иконка. Что это?
- Евангелие от Марка. Дореволюционное. Вместо ладанки. Удивляюсь, как оно сохранилось. Кочевало вместе со мной, зашитое в подкладку на плече моего ватника. Хочешь почитай. Я же тебе рассказывал, что Россия началась не в семнадцатом году. В моей семье вера Христова только и спасала. Мама Люба очень верила. Однажды она даже террориста, готового убить губернатора, спасла. Не могла его выдать. Он был влюблен в мою маму и чтил ее как святую. Террорист все же попался на своем, ему присудили каторгу. Он позвал маму в тюрьму, чтобы пришла, покаялся перед ней и просил его грехи отмаливать. Юрий Васильевич рассказывал о своей матери, как о живой, с той нежностью, которой я еще от мужчин не слыхала.
- Юрий Васильевич, а Вы верите?
- Да кто ж не верит, скажи? Самый отъявленный атеист, и то, если копнуть, верит, что жизнь на Земле не от обезьян произошла. Слишком сложный алгоритм у земной жизни, чтобы верить в инфузорию туфельку. Ты, самое главное, Нагорную проповедь Христа внимательно почитай. Я тебе дам. Там человек со своими страстями как это Евангелие на ладони. И все-то о нашей душе становится понятно. Вера, девочка, есть в каждом человеческом сердце. Вопрос в том, что мы сами у Господа просим. Что мы сами хотим отыскать в этой жизни. На то и дана нам свобода воли. Вообрази…
С этим словечком – вообрази, Юрий Васильевич рассказывал мне о событиях своей жизни с таких высот его сознания, что я
 заново открывала и свою будущую жизнь как редкостную удивительную книгу.
 Я вспомнила последний год жизни Юрия Васильевича, 1982 год, месяцы, проведенные с ним в Питере, и свою человеческую глупость, которая принудила меня его оставить. 1992 год должен был привести меня в Питер.