После битвы

К императору Каоту-зу из династии Хань, пообещавшему награду за мужество, явился воин.
- Мой повелитель! Меня привел твой указ. Позволь отказаться от богатств.
Пламя жирника выхватило из сумрака зловещую бороду Каоту-зу.
- Чего ты хочешь?
- Поцелуя твоей дочери.
Змеясь, прокатился среди челяди ропот. Император поднял руку в повелительном жесте.
- Я лишаю головы каждого, кто только подумает о ней.
- Это всё, повелитель.
- Золото, полцарства, трон!.. Разве это меньше, чем ничтожное прикосновение уст?
- Да, повелитель.
- Что ж, я выполню твою просьбу. Эй, кто там есть! Приведите мою дочь и… палача.

Воин почтительно склонил голову и тихо запел:

- Я ступаю в тот сад непонятный,
окруженный семью куполами,
где с ветвей, синевой окаймленных,
каплет сок, где душистая мята,
где тревогу застывшую рАнит
звук загадочный, звук отдаленный…
Может, в этом какая-то тайна?
Я иду, ни во что не вникая,
слышу шелест зеленых доспехов,
трепыхание в лотосе майны…
Но при этом полночное эхо
Увлекает меня, увлекает,
а куда и зачем – я не знаю.
Вот, как тучки у лунного диска,
льнут к ладони холодные струны,
теплоте ее музыку вверив.
Вот звенят приглушенно монИста
в пене вишен цветущих и юных…
И блестят отворенные двери
Зазеркальем далеким и близким.

Дочь Каоту-зу, увидев воина и стоявшего рядом палача, всё поняла. Однако восточная сдержанность не позволила ей вымолвить и слова. Зато глаза её… тихо пропели:

- Я тюльпаном была,
я росла на аллее за фанзой,
мне одежды из звуков
лавабо и пипы сшивали,
по траве, по лимонной
раскинув причудливо крылья,
в мою чашу росинки
носили поющие птицы.
Надо мной белый день
пробегал стоголосо, резвился
на изгибах листа
с приближением сумерек месяц.
И покой возникал,
только тешило звоном
серебристых чешуек
глубокое звездное небо,
отдаляясь с рассветом
в свою бирюзовую небыль.
Только сон приходил,
только ласковый ветер
целовал, чуть касаясь,
мои стреловидные листья.
Я тюльпаном была -
беспечальным растением сада,
в окружении света
и песен подруг цветоликих,
так и прожила б жизнь,
упиваясь свободой беспечной,
пока алый бутон
на предплечье твоем
не раскрылся.
Я теперь чуть жива
от нелепости снов и фантазий,
в легких стынет мой крик,
для тебя сбереженный однажды;
я готова разъять
ночь порывом дыханья
и стоном,
заронив в свою луковку
малую толику счастья,
если сможешь принять
мою безрассудную алость...

Коль скоро воину разрешено было в обмен на голову поцеловать дочь императора, он подошел к ней и посмотрел ей в глаза. Он не стал ничего говорить, потому что всё за него сказало его дыхание:

- Из похода вернувшись,
осыпанный пылью горячей,
бросив в поле коня
и звенящие сталью доспехи,
под тяжелую голову
щит окровавленный сунув,
я подрубленным воем
свалился в траву луговую,
меж тюльпанов и мяты,
готовый надолго забыться.
Но спокойствия в снах
не обрел измотавшийся воин.
Миражи, чья горячность
боям утомительным рОвня,
искривленными тЕнями
слабо скользили в сознаньи
и несли за собою
несбыточные явленья.
Будто праведный муж,
не изведавший сладостей ласки,
обожженный огнем
и водивший лишь дружбу
с металлом,
на предплечье своем обнаружил,
над колотой раной,
как бутон распустился
с дрожащею
каплей
на створе...

Говорят, Каоту-зу распорядился отменить казнь. Но правда ли это – никто не знает. Друзья мои, расскажите об этом своей любимой на ночь, перед тем, как она закроет глаза.