Катарсис- К Г Кариотакис

Конечно. Я должен был склониться перед одним человеком и, вожделенно гладя чёрное шотландское сукно, - паф, паф, паф, паф, - сказать ему: “На вас немного пыли, господин Альфа”.

Затем я выжидал бы за углом, а опознав издалека брюхо другого, ведь я столько лет наблюдал его ощущения и пульс этого самого брюха, мне следовало бы склониться ещё раз и доверительно прошептать: “Ох уж этот Альфа, господин Вита…”

Я должен был подстерегать приветливый взгляд Гаммы за его очками. Если бы он подарил его мне, мне надлежало бы расплыться в лучшей моей улыбке и принять этот взгляд как новорождённого королевского отпрыска в рыцарский плащ. Но если бы он медлил, я бы склонился в третий раз, исполненный скорби, и пролепетал бы: “Ваш раб, мой господин”.

Но прежде всего я обязан был остаться в шайке Дельты. Вот где грабёж имел яркие, международные черты и происходил в роскошных бюро. Вначале меня бы не было. Прячась за низеньким толстым начальником отдела, я бы только чувствовался. Я бы действовал легко и воздушно. Я бы выучил их условный язык. Почёсывание левой стороны пробора означало бы “пятьсот тысяч”. Упорное стряхивание пепла с сигары подразумевало бы “согласен”. Я бы завоевал доверие всех. И однажды, опираясь на хрусталь моего стола, я писал бы в ответ: “Наша независимая организация, господин Прокурор…”

Я должен был склониться, склониться, склониться. Настолько, чтобы мой нос прилип к ступне. И, так удобно скрученный, я катился бы и докатился бы.

Канальи!

Меня питает хлеб изгнания. Вороны бьются об оконные стёкла моей каморы. Но в истерзанной груди крестьян я слышу усиливающееся дыхание, которое вас сметёт.

Сегодня я взял ключи и забрался в венецианскую крепость. Я прошёл трое ворот, три высочайших бледных стены с разрушенными зубцами. Когда я очутился внутри, в третьем кругу, я потерял ваши следы. Глядя из бойниц вниз, на море, на равнину, на горы, я чувствовал себя в безопасности. Я был в разваленных казармах, в склепах, где вырос инжир и дикие розы. Я кричал в пустоту. Я ходил часами, ломая высокую сухую траву. Колючки и пронзительный ветер приставали к моей одежде. И застала меня ночь…

(1928 г., Превеза, ок. 3 месяцев до смерти)