Н. С. Гумилёву

 «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
 Не проси об этом счастье, сотрясающем миры.
 Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
 Что такое темный ужас начинателя игры!»

А всё дело в том, что древний демон ужаса Равана,
Похититель зрелых женщин и убийца их мужей,
Натянул однажды струны на кифаре деревянной
И услышал vox humana, ужас спящих матерей.
Приходи ко мне скорей!

Он похитил деву Ситу, став насильником кровавым,
Скрыл и спрятал Душу Мира, душу рек, полей, озёр.
Он окутал смертной тенью мужеложества и тайны
Всё, что плачет и мечтает, песней льётся с дол и гор —
Навсегда, о Nevermore!

И с тех пор, как прикоснулись к ней Раваны злые руки,
Погасив невинный облик, тихий блеск её очей,
«Духи ада любят слушать скрипки стонущие звуки,
Бродят бешеные волки по дорогам скрипачей».
И поделом!

Время, шепчущее страстные молитвы, дифирамбы,
Сны о Деве Орлеанской, восходящей на костёр,
Плачет горькими слезами по малютке Анаами,
Шлёт безумные проклятья, горько стонет с давних пор,
Шепчет Имя как укор.

И приходит вместо Изис к нам «царица беззаконий»,
Инфернальная Кибела злая фея Морриган.
Потому что он не понял, поэтессу он не понял
И укрылся от безумия в одной из дальних стран,
Очень древних жарких стран.

С этих пор и я печален, я — наследник духа Рамы,
Что клянётся и мечтает отомстить за свой позор —
За поруганную честь певучей девы Анаами,
Над Которой Бог за Богом Свет Небесный распростёр,
Безымянной здесь с тех пор.

Я воскликнул: «Демон вещий! Ворон ты иль кшудх зловещий,
Я клянусь, что там, где Хаос властно скипетр свой простёр,
Не уйти тебе от мести, одному иль с Индрой вместе!
Вас настигнет ужас бездны — кому смерть, кому позор —
И — прощай, о Nevermore!»

Мне трудны и недоступны пятистопья, хореямбы.
Я действительно не знаю нотной грамоты стиха.
Но я предан до безумия малютке Анаами,
Что пронзает своим голосом эоны и века —
Столь любовь моя крепка.

Пусть зачахнет древо жизни, пусть источится слезами —
Я приму как дар блаженства Матаришвана удел
Ради кроткой и блистательной певуньи Анаами,
Что в минуту изумленья Бог вручить мне захотел,
Растворяя Свой предел,

Где жизнь в розовом без тленья, наблюденья, промедленья;
Оживляется безмолвье звонким голосом твоим.
Где останки возмущенья, возбужденья, вожделенья
Исчезают точно тени, растворяются как дым
Ясным голосом твоим.

Постепенно научаюсь говорить и я стихами,
Sur l’amour fol et impossible тихо сердцем говорить
Ради крохотной блистательной певуньи Анаами,
Чтобы рыцарем Святого Духа для неё служить —
И печаль свою забыть.

Я пишу совсем немного, ничего иль очень мало;
Знаю цену каждой шутке, веду краткий разговор.
Ни критические кшудхи, ни журнальные ублюдки —
И того-то не бывало, чтоб раскрыть им мой позор —
Никогда, о Nevermore!

День наступит неизбежно, подкрадётся смертью снежной,
Когда власти кшудх безбрежной, к левому припав плечу,
Спросит, скаля зубы нежно: Почему столь безмятежно,
Гомофобно и мятежно, отчего так неразумно и небрежно я шучу?
— Что за дело им: хочу!