Слива, прости!

ПОЭТИЧЕСКОЕ И СПОНТАННОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ СЛИВЕ

Слива, прости!

Лилось рекой, сыпалось горным грунтом, пахло нехорошо. Воодушевление Сливы не знало своего природного барьера и поэтому эта маленькая девочка бежала в припрыжку по городу, держа в руках воздушный шарик, так крепко, как будь-то если он улетит, то ее жизнь возьмет и прямо здесь оборвется. И уже не останется ничего, исчезнут ее мечты, надежды, стремления. Исчезнет и ее последняя любовь – тот странный человек в оранжевых бриджах из 12-го троллейбуса. Он появился совершенно неожиданно, из серого полумрака дождя, такой одухотворенный, и совсем не похожий на Вилле Вало. К черту всех этих кумиров и поклонников, лучше подумать о себе, раскинуть мысли по периметру своей жизни, узреть свет, нескончаемый свет в конце туннеля своего существования, позаботиться о своей бренности и тянуть, тянуть поклажу дней на земле самому, не прибегая к услугам носильщика. Забыть о других, - вот что было в мыслях Сливы, - думать только о себе, о своих сиськах. Хотя на взгляд того парня из троллейбуса, ставшего, впоследствии ее четырнадцатым по счету любовником, эти два жалких отростка не представляли ничего особенного. «Дура я, дура!» - причитала она, глядя на затухающее завершение сигареты. «Как я – такая утонченная и высокодуховная натура – могла позволить себе подобную непростительную глупость?!?!?!». Если уж и говорить о глупости, то стоит заметить, что небыло глупее человека на грешной земле, чем эта глупая, глупая девочка, которая подходила к забору богатого дома, закатывала мечтательно глаза, пока они не упирались в белесое небо, и оно по хамски не отрезвляло от мечты быстрого обогащения. Мечтай, моя маленькая Слива, мечтай мой нежный свет, можешь даже изредка просыпаться ночью от порывов собственного тела. Если ты, конечно, сама осмелишься ответить на эти порывы. Ты ведь крайне нерешительна, моя дорогая! Вспомни хотя бы нашу первую ночь: ты все сделала так, что мы лишь ходили по краю, так и не совершив то, ради чего созвонились, съехались с противоположных концов этого серого города, обнялись, расцеловались и . . . вышли на крышу! И вот снова эта многоэтажка, этот оседающий смог и твои призывно ожидающие вены. Ждать оставалось не долго, вылет был объявлен на 22:37 и уже начиналась регистрация пассажиров, оставалось тянуть за собой этот ненужный багаж, ненужных вещей, которые во снах видела таким метафорическим мешком с какашками лемура.
Издалека донесся отраженный эхом от невидимых стен вопль старой больной женщины: «Черти! Черти окаянные! Отпустите меня!» И ненависть – жгучая злоба, переполнившая измученное сердце девушки, вдруг вырвалась наружу, и она крикнула в ответ: «Замолчи, старая ведьма! Это наш век, и мы – творцы его, и только мы вольны, диктовать правила!!» И совершенно неожиданно она почувствовала что слёзы, такие же горячие как её недавняя ненависть потекли по её угреватым щекам, и она бросилась бежать. Но вместе со слезами к ней пришло осознание того, что ей сейчас ничего не может помочь – ничего – даже те оранжевые бриджи...
Шарик воздушный и шарик, пытающийся вырваться из заботливых детских ручонок, не обладает целительной силой, он не способен залечить сердце, заштопать разорванную на клочки, сухую и неинтересную для Фрейда душу. Гомон обстановки, не способен заглушить пронзительный вопль старой больной женщины, эту женщину можно только пристрелить из крупнокалиберного пистолета, вилами выковырить эту тварь из себя. Заниматься всю жизнь только этим не хотелось, хотелось еще заниматься любовью! Хотелось трахать и трахаться, любить и быть любимой. И всё же не обрывать нить своих рассуждений, но и не быть голословной. Ведь её речь, дивно-чистые интонации её классического сопрано ещё никого не оставили равнодушным. Тем более ЕГО. Но бремя, которое несла она, вечно отвлекало несчастную от мыслей о высоком. Не давала успокоиться и переосмыслить события недавнего прошлого и умалишенная старуха, чертыхающаяся под окном. Пусть она умрет, сгниет где-нибудь в Кащенко.
Близился рассвет, во рту было противно, и омерзительный запах стоял на кухне, он, словно, был, разлит чьей-то щедрой рукой везде. Вставать не хотелось, да и шары давно улетели, и пожилые родственники умерли, вообще складывалось ощущение, что умерли все и если ты по делам выйдешь на улицу, то не встретишь ни кого, придешь на пустую остановку, дождешься пустого троллейбуса, за рулем которого не будет привычного лица неудовлетворенной, невезучей женщины, сядешь в него и совершишь самую удивительную поездку за свою жизнь. Зайдешь в магазин возьмешь, все что захочешь, напугаешься неожиданно из-под прилавка выпавшей истлевшей продавщице.
«Умрите все!» – тихо сказала она, выдавливая прыщ перед тусклым, засиженным мухами зеркалом. Совсем незаметно подкрался вечер. Она изредка поглядывала на телефонный аппарат, но видимо её номер, незаметно подброшенный в карман его знаменитых бриджей, так и остался лежать там бесполезной бумажкой. Совсем осатанев от ожидания, она пожелала всему живому скорейшей гибели и в сердцах закричала в пустоту: Ай-на-не-на-не!
В зубах чупа-чупс, улыбка тоже там и несказанные, неистраченные слова. В руках сладкая вата и собственное счастье. В небе птицы и желания найти, неважно что, главное неустанно и ненасытно искать это глазами на небе. В голове добрые мысли, на голове чистые волосы, с которыми играет и никак не может наиграться ветер. На улице звук шагов, дома оглушительная тишина. В шарике отравленный воздух.