Пробуждение

Однажды утром инок выглянул в оконце: пустО в миру, божественное солнце нелепо тычется в прорехи облаков… Но вот оно протиснулось, стрельнуло, на поле изумрудное взглянуло и ужаснулось сразу, ибо взгляд, лишь мельком брошенный, прожёг в земле подряд один в другой продетые тоннели. Светило спряталось тотчас за ели. Заели домыслы, догадки, подозренья при виде этой скважины-прозренья монаха нашего, готового на подвиг. Подвигал он бровями и решил: подвижничества час, видать, пробил. Не зря он бил поклоны прошлой ночью - теперь с утра представилось воочию перст (въяве) указующий узреть. Созрел, похоже отрок и душою. Рождает зрелость духа покаянье, а покаянье – подвига желанье. Желание одно возобладало – на Лысый холм свой крест отволочить. Вскочил тут инок, бросился из кельи
на волю, на простор, в зияние пустот,
нуждавшихся наполниться хоть чем-то.
«Э, нет, постой!» – вдруг спохватился он. –
«Как можно без священных оберегов
спускаться в ад?»
Бегом
вернулся парень восвояси.
Гонг
как раз ударил, к трапезе сзывая.
Герасим (как в миру его когда-то звали)
из-под кровати извлекает сундучок,
тот самый, где святыни люди прячут:
чуть что приспичит, тайничок
вскрывают и оттуда на удачу
любую сокровенность достают.
Наш друг схватил его и побежал обратно
к дыре под землю аккуратной,
перекрестился на краю: «Ну, с Богом!» –
и понеслись напластованья сроков.
То филин ухал, то кукушка смаковала
кошмар кончины, то свирель играла,
то должное кому-то воздавала
(всегда в долгу) стареющая скрипка.
Но звуки стихли вскоре, тишиной
сменившись подземельно-гробовой.
Притормозив на миг своё паденье,
увидел инок странное явленье:
на троне восседает стрекоза
величиной с приличного козла.
Зла поначалу он не распознал
и осениться накрест опоздал.
Тут стрекозище – шасть к нему вплотную,
ножищи заголила и губную
помаду с зеркальцем из рюкзачка берёт
и ну давай помадить свои жвала.
Герасима оцепенение сковало –
не может стронуться он с места ни на шаг.
А стрекоза к нему прильнула плотоядно
и стыд монаший теребит привадно,
и что-то по-стрекозьи стрык-стрык-стрык.
Из выпученных глаз её стеклянных
стекают слёзы, в каждой – по стакану.
Парализованный и мокрый, наш герой
заметил (боже мой!), что возбудился
он там, где возбуждаться разучился.
Не обинуясь стрекоза садится
всем весом на подъятое орудье
и ёрзает, кряхтит по-человечьи.
Герасим чует – близок страшный миг,
когда он разрядится в эту мерзость.
А в темноте вдруг слышатся шаги
и голоса мужские, фонари
по сводам подземелья так и рыщут.
И тут он, наконец, в неё извергся…
Как только содроганья прекратились, вмиг стрекоза девицей обернулась. «Спасибо, милый!» – говорит ему. «Ты выручил меня, я женщиной помру и вознесусь на небо… А в аду я оказалась только потому, что в жизни никогда и никому…» Поцеловала – и в дыханье превратилась, шепнуть ещё успев: «Беги, беги…» И впрямь есть от чего, подумал инок, приметив, что не люди с фонарями поблизости бродили, а жуки огромные светились трупным ядом, который в них кипел и ртутью наземь падал… Проворно сундучок он приоткрыл и выхватил оттуда распылитель, нечистой силы супер-погубитель произведённый где-то на Востоке. Держа в готовности его перед собой, он отступил немного и … очнулся, проснулся, то есть, утром, оглянулся… Диковинка! Больничная палата, где он лежал, была безудержно объята пожаром ослепительных лучей, губительных для призраков ночей. Чей-то пленительный и нежный голосок нашёптывал нелепицу: «игеБ!», как будто призывал поостеречься, как будто бы советовал побег. Но он забыл, казалось, всё на свете, безжизненно свисала память плетью, день начинался скверной пустотой, которую, он мнил, нельзя заполнить
уже ничем…
Хотя… постой, постой…
Он что-то должен всё-таки припомнить…