Письмо 95 объяснительная записка

 Знаешь, уже два года, как я просыпаюсь и каждое утро мысленно целую веснушки на твоих руках… Почему-то именно так… У любви – свой язык… И необъяснимое счастье сгоняет меня с постели и торопит день, чтобы поскорее увидеть тебя… Ты ворвался в мою жизнь и заслонил собой весь мир и даже бога… И не существовало для меня ничего, кроме тебя, твоего театра, твоих друзей и твоих врагов… И мне не нужно было – ничего…
 Я бежала к тебе, широко раскинув руки и отдаваясь без остатка. Одна – во всех ипостасях и ролях, которые способны играть люди. У нас в Детском саду была девочка Таня. Она всегда бежала вот так же неистово навстречу своим родителям, а они подхватывали её и поднимали высоко-высоко над землёй. И все игры в этот момент - замирали, а дети оборачивались и смотрели, как она бежит и как взвивается вверх… А потом эту девочку убило током… Но она навсегда осталась у меня в памяти бегущей, широко раскинув руки, и кажется, что она до сих пор хочет обнять весь мир…
 Дуры с душой нараспашку… Они отдают себя – целиком. Сразу – всё! Летят, раскинув руки, и нет у них тайн, и нет секретов. И любой может пнуть их - в живот… Счастливые женщины – хитрые женщины! Некоторым удаётся, отдавая мужу только флирт и кокетство, - прожить жизнь, полную удовольствия. Они оставляют себе – все свои качества и достоинства: любят, заботятся, переживают – только о себе…
 Мы здесь, чтобы познавать мир. Мы познаём его, общаясь друг с другом. Сначала мой мир был миром ангелов. Бабушка, которая ни разу в жизни не повысила на меня голос, ни разу не ударила, не обидела. Мне казалось, что весь мир – таков. И в мире только такие люди. Тому, кто жил с ангелами потом очень трудно ужиться с людьми… И чем больше людей встречается в их жизни, тем страшнее жить, тем ужаснее кажется мир…
 Я писала тебе стихи, но ты смеялся и говорил, что скоро я брошу это неблагодарное дело…
 Ты целовал меня, а потом махал рукой и уходил. И я поняла, что со мной просто играют. А потом появилась Таиса, и я поняла, что меня - обманули… Но было уже поздно уходить, уходить было уже – некуда… И игрушка – сломалась, она воспротивилась поцелуям. Она не могла раньше представить, что с любовью можно играть…
 Когда появились твои подружки с толстыми ляжками, флирт и кокетство застрелили друг друга, вырыли стометровую могилу, закопали себя и утрамбовали, чтобы и следа не осталось…
 Потом ты угостил меня и спросил: «Вот ты ешь сейчас, а вдруг у меня дома сын – голодный?» И женщина-леди, (если бы я была только ею), обязана была встать и уйти навсегда! И она встала и ушла… Из меня ушла женщина, но осталось ещё что-то, и я – осталась… По щекам катились слёзы, а я жевала и жевала, проглатывая своё солёное горе. Оказалось, что это очень больно, когда из тебя уходит женщина…
 Потом тебя расстроил директор, и ты пришёл, сгорая от злости. Я подошла к твоему креслу и обняла тебя сзади за шею, как обнимают дети… Мой маленький Артёмка, когда я играла «Реквием», подходил ко мне, гладил по головке, заглядывал в глаза и говорил: «Не пачь…» Мне хотелось пожалеть тебя, но ты взбесился! Ты выкинул мои вещи за дверь – и ребёнок надул губки и сбежал в страхе… Но всё равно что-то ещё осталось, и я – не ушла…
 Болтушка - прикусывала язык, чтобы не перебивать и превратилась в молчунью. Всё, что хотела сказать, проговаривала тебе - в уме…
 Было лето, ты позвал меня на обед к 17 часам. 7 часов я продавала билеты по 40 градусной жаре, а потом жадный таксист минут 15 ждал попутчиков и не ехал, не ехал, не ехал… И казалось, что это не 15 минут, а 150 часов… Я опоздала, а потом вошла в прохладу твоего кабинета и поняла, что такое: опьянеть от чистого воздуха. Когда тебя начинает даже тошнить от избытка кислорода… Был накрыт великолепный стол, но я отказалась есть одна, я не люблю есть, когда другие просто сидят в стороне… И ты выбросил всю еду… Вот тогда – умер человек… Человек со всеми его грехами и недостатками, с правом на прощение и понимание. Умер человек, но ещё что-то осталось…
 А потом ты потребовал звать тебя на «Вы»… Но мы ведь даже к богу обращаемся на «Ты»… Твои заповеди стали моими заповедями, и мне было невозможно постичь: как может требовать тот, который и так заменил мне бога, кого я и так возношу как бога - возносить его ещё выше? Выше-выше бога? Зачем? Чтобы переступать через божьи заповеди? Ты представился мне старухой из «Сказки о Золотой рыбке»… Но я не хочу видеть в тебе спесивую старуху… Лесть и лицемерие – почили! И я поклялась никогда не называть тебя на «Вы»…
 А потом любовь, как бабочка, проткнутая булавкой, осталась на ступеньках театра. Она ещё трепещет крылышками, ещё дышит и пытается вырваться, но никогда уже не будет летать… Но и эта потеря – была не последней, не решающей. И я снова - осталась…
 Потом ты резко – замолчал. Перестал заниматься со мной. Включил телевизор и впялился в него, не объяснив причины. Ученица поняла свою бездарность, никчемность, но не ушла… И это было самым странным… А я поняла, что готова слушать даже твоё молчание, и ловила каждое слово, каждый вздох, каждый взгляд…
 Я пыталась зашивать и штопать тебе вещи, но ты сказал: «Приехала маменька, пусть она этим занимается». И я снова стала - не нужна. А то, что не нужно – атрофируется и отмирает… Однажды моя бабушка зашила мне колготки (тогда они были страшным дефицитом), но я - дылда – выросла, а они стянулись от заплатки, и перестали налезать на меня. Я рассердилась на бабушку и даже накричала, что завтра мне нечего будет надеть в школу… Нам невозможно вернуть назад наши слова… Можно исправить, починить, сделанное руками, но слова… Ангелы умирают от грубых слов…
 У тебя была дырявая дверь, открывавшаяся отвёрткой, и я готова была спать на твоём пороге. Спать, свернувшись калачиком, охраняя тебя от всех невзгод… Пока не появилась новая: дорогая, крепкая, надёжная… И собаке стало нечего делать…
 Однажды ты взял меня за гриву, наклоняя мою голову и показывая разноцветные блики на стёклах иномарок. Ты прижался ко мне, и я умирала от восторга, но та, которая ушла, показалась в отражении, и в глазах её стояли слёзы и крик: «Над тобой просто посмеются, как надо мной…» И я – отстранилась, а сердце моё – упало на пол…
 Я ненавидела твоих врагов. Но тебе ведь не интересны их трупы? А вот враг с испуганным взглядом, со страхом в глазах при моём приближении, - это уже что-то… Я видела его смятенье, его ёрзанье…
 Я мыла твои чашки, но потом Оля посмеялась, подмигнув мне, мол у нас с ним сегодня дельце в «Арлекине», а ты – домой или на хозяйстве останешься? И кухарка поняла своё истинное предназначение. А недавно Оля подала мне свою чашку, говоря: «Куда мне её поставить? Я даже не знаю, где они стоят…» А взгляд её кричал: «Я женщина! Меня приглашают сюда, не для этого! Посудомоек – много, а я - одна!» И кухарка – обиделась. Всё, что она делала раньше – было ей в радость, а теперь - над ней откровенно смеются. Смеются, обзывая дурой, дразня твоей любовницей. А потом ты сказал Тасе: «Давай распустим сплетню, что Белова беременна от меня!» А потом предложил Лукьянову сделать мне четвёртого ребёнка. И ты - смеялся… Было смешно… Всегда смешно то, чего никогда не может быть… Я хотела твоего ребёнка, но ты садил меня в маршрутку и говорил: «До завтра», а я - ехала, успокаивая себя: «Он умный. Он всё знает. Значит так надо…» Но слёзы лились у меня из глаз, почти каждый день, за эти два года. Тогда обидчивая – незаметно скончалась, а та, что способна верить, ждать и прощать, - ещё осталась.
 Я пыталась быть мужчиной и ремонтировать твои вещи. Но ты ругал меня за это, говорил, что всё должны делать только специалисты, а не дилетанты! Но ведь ни кто не спешил сделать это за меня. Знахарка – пыталась лечить тебя, но ты кричал: «В Америке всё это лечится за один раз!» Мне хотелось спросить: «Так, может, в Америке и не умирают вовсе?» Я знала, что таблетки, которыми всё это лечится - разрушают печень и почки, и лучше иметь здоровые органы, чем красивые ногти. Я лечила медленно и безвредно, но тебе надо всё и сразу! И ты прогнал знахарку.
 На день Святого Валентина ты ухаживал за Ольгой. Я спросила: «Ты поменял меня?» И ты трижды ответил: «Да!» «Мне не приходить больше?» И ты трижды ответил: «Нет!» Я шептала: «Миленький мой, солнышко моё… Нет у меня кнопки, выключающей любовь. Нет… Ты погоди, я справлюсь, раз ты этого хочешь. Я выдумаю, какой ты плохой, какой отвратительный… Потому, что от хорошего – уйти – невозможно… Я выдумаю и внушу себе, уговорю себя… А пока – ноги не слушаются меня, не слушаются… Плетутся и плетутся к тебе… И мысли мои – только о тебе… И живу я ещё – только для тебя… Для – тебя…»
 А 31 марта ты сказал: «Как ты не почувствовала, что давно уже надо было не приходить?» В тот миг умерли вера и надежда. Я на несколько дней перестала плакать в маршрутках. Я шептала: «Ты сосватаешь меня кому-нибудь, передашь, подаришь… Хорошему, доброму, чтоб не обижал… Тебе нужны светящиеся рожи, застенчивые улыбки, сияющие глаза… Ты любишь, когда смешно, а у меня лишь – слёзы…» Я решилась уйти, но ты - вернул меня…
 А потом Оля, та, которая получает по 400 гривен за вечер, похвасталась, что не сдала деньги на лечение Хропаченко. Пожадничала пятёрку той, которая готова была артистам задницы лизать, делала массу всего, что не положено по инструкции, лишь бы помочь, услужить… Оля сказала, что ты открыл ей глаза, вразумил, наставил на путь истинный! Да, для этого стоило учить и учиться… И мне стало страшно. Я поняла, что её мир становится сильнее тебя. И ты превращаешься из «Нежного Солнышка» в кого-то другого, не доброго… Страх бывает разный. Один заставляет прятаться; второй, более сильный, – заставляет нападать… Как мать, которая ещё не насладилась материнством (ещё недавно сын просил: «Держи меня крепче за ручку», - а сегодня уже - не пришёл ночевать), - я не готова была смириться с потерей. Не могла отдать своё единственное счастье - кому попало…
 Я готова была отдать тебя Тасе, но не Оле; Наталье Григорьевне, но не Лене-Наташе; Сафроновой, но не балетным… Счастлива была отдавать тебя Борьке, потому, что считаю, что: сколько бы родители не уделяли внимания детям, - всё равно этого – мало! Я, не ропща, отдавала тебя театру, потому, что театр – это - ты! И невозможно лишить человека самого себя… Тебя оставили без работы, и ты устал без зрелищ. Ты свёл вместе четверых, готовых перегрызть глотки за тебя. Но ты прозевал весь цирк и довольствовался только сплетнями. Тебе напели песню Паваротти, и он тебе – не понравился… Мы познаём мир, общаясь, друг с другом. Я поняла, что та, которая променяна, пусть даже она будет тысячу раз права, – всегда проиграет… Я написала о женщинах на трёх страницах, но пропустила самое важное: «Каждая из них постарается уничтожить любую, кого посчитает своей соперницей». Я спровоцировала её, и Оля – убрала меня со своего пути! Воспользовалась твоей женой, как мухобойкой…
 Теперь, ты решил, что разжирел. Я раскормила тебя, испортила тебе фигуру. Я снова – навредила.
 Я помню твой звонок домой к одной из девчонок, когда женщина, услышав твоё: «Лена-Наташа», - бросила трубку. Для тебя это была невежа без чувства юмора. А для меня мать или бабушка, которая интуитивно почувствовала, что её девочка влюбится, (а не влюбиться в тебя – невозможно) и, когда ты откажешься быть с ней всегда и всюду - повесится… И даже, если не повесится, то горе её будет ни чуть не меньшим, чем потеря уже не нужной жизни - без тебя…
 Во мне было всё сразу. Но всё это оказалось ненужным. Ты отрывал от меня всё, что считал лишним и вот уродливое нечто тащится за тобой, тянет к тебе свои культи, понимает, как оно уродливо, и не смеет прикоснуться, и не может остановиться… А взгляд твой кричит: «Хватит! Перед смертью – не надышишься!»
 Ты взял на себя слишком многих. Стольких, что не способен дать им всего того, чего они заслуживают, чего ждут от тебя. И когда ты пытаешься приручать ещё и ещё, я вижу в тебе вора, обкрадывающего своих близких.
 Теперь ты вырвал у меня - себя. Ты сбежал, но мир – не появился. Вокруг – нет - ничего… Я, как дикарь, вышедший из подземелья, насмотрелась на солнце и ослепла – навсегда. Я целую веснушки на твоих руках и не хочу больше просыпаться