Недописанный дневник большого актёра

Недописанный дневник большого Актёра.
1 часть.

Рассольник действительно оказался солёным. Я прилепил скатанный шарик жвачки к краю тарелки и убрал за собой посуду. Я не мог понять, что происходит со мной. Мой разум сузился до ширины шприца. Я видел только далёкий мутный свет, но до него необходимо было пройти сотни три палочек-делений. А я стоял в самом начале. Стоял и думал. Думал! Стоял, и не мог двинуться.
Поразмыслив над этим, я мысленно вернулся на два дня назад. Вспомнил, очередь универовской столовой. Как вокруг звенели тарелки, как знакомо ругалась буфетчица…
Вспомнил упругую попку девушки, которая стояла впереди меня. Мой взгляд непроизвольно падал на это замечательное место. Я забыл на несколько секунд даже своё имя. Просто стоял и смотрел… Пока не услышал завистливые смешки девчонок слева. Девушка резко обернулась и взглянула на меня. Я почувствовал дрожь где-то внизу. Т.е. не совсем внизу. В общем, дрожь в коленках. На несколько секунд. Но потом что-то будто толкнуло меня. Я чуть подался вперёд и, сделав нахальную улыбку, сказал ей на ушко: «Ничё так!» Ха, надо было видеть её взгляд! Я думал, она раздерёт меня в клочья! Но, она не ответила. Ничего не сказала, просто развернулась и ушла. А я, следовательно, быстрее получил свою порцию обеда.
Как оказалось позже, эта девушка жила ниже меня на три этажа. В общежитии её многие знали. Она часто светилась на университетской сцене, вела разные концерты и была достаточно уважаема. Всегда улыбчивая, всегда торопливая. Даже суетливая, нервная, динамичная, но и всегда одинокая. Такое очень редко встречается в людях – одновременная общественность и одиночество, радость каждой минуты и невысказанная грусть. Обычно человек или общительный, или нет. Или экстраверт, или интроверт.
Рассольник действительно оказался солёным. Я потратил полтора часа своего времени на выслушивание откровений нашего маразматичного наставника, потом задал ему несколько вопросов относительно четвёртого семестра и вышел. Ещё спросил, обедал ли он сегодня в столовой. Наставник не ответил. А только покосился на меня и фыркнул. Я остался доволен.
Мне нравилась расстилающаяся по всему телу беззаботная лень. Нравилось, что позади сессия и впереди десять дней неторопливого, снежного и белого отдыха.
Я зашёл в комнату нашего «престарелого» общежития, включил электрический чайник, нарезал кружочками лимон, положил в чашку пакетик чёрного чая, три ложки сахара и стал ждать. Потом, залив кипящую воду в стакан, включил Бетховена, «Лунную сонату». _________________- Мне почему-то вспомнилась мама, её странные руки с длинными пальцами, мягкие тёмные волосы и халатик. В горошину. Она вспомнилась мне совсем молодой, 35летней. Я ясно видел её взгляд, ладони, скользящие по блестящим клавишам пианино. Мне стало безумно больно. Захотелось сжаться в маленький комочек. Нет, захотелось почувствовать на себе женские руки, ощутить заботу. Какую-то материнскую заботу, которую я всегда так гордо отталкивал и которой пренебрегал. А сейчас скучал по ней, как никогда ещё.
.
Я сделал глоток, потом ещё…и почти залпом выпил весь стакан горячего чая. Потом взял куртку, надел ботинки, захлопнул дверь и вышел опять на улицу. Я шёл медленно, вглядываясь в серое небо, вслушиваясь в звуки.
Я остановился перед самым входом в академию хорового искусства. Из открытой форточки доносилось чьё-то пение. Я стоял и слушал, пока мне не приспичило зайти и узнать, есть ли у них пианино. В холле меня встретила приветливая женщина. Я задал ей интересующий вопрос, она ответила, что конечно есть. Что это заведение – храм музыки. Я улыбнулся ей приветливо, пытаясь войти в доверие. Она продолжала смотреть на меня с опаской. Тогда я попытался разговорить её, спросил, со скольки лет обучаются музыки, сложно ли это и имеет ли она музыкальное образование. Она отвечала на всё приветливо. Но сухо. Тогда я плавно перешёл на тему семьи и сказал, что живу в общежитии на данный момент, что мой родной город далеко отсюда, а моя мама (за последнее мне было после очень стыдно) лежит в больнице в связи с ухудшением функций опорно-двигательного аппарата. Тут я увидел слабое сочувствие. И это, видно, сыграло решающую роль. Женщина стала рассказывать про своего соседа. Который неизлечимо болен и т.д. Я пытался сделать заинтересованный вид и не думать о цели визита. Когда женщина закончила, я ещё раз поинтересовался, где стоит пианино и попросил её разрешить мне поиграть. Сказал, что могу, с её позволения, вымыть руки, если этого требуют правила. В замен я предложил оставить свой паспорт (правда, зачем, не понимаю), но она, как и следовало ожидать, отказалась.
Мы прошли с ней в просторный и тёмный актовый зал, где в углу сцены стояло тёмно-коричневое фортепиано. По дороге она поинтересовалась, умею ли я играть и знаю ли ноты. Я ответил, что немного знаю, т.к. мама научила меня играть ещё в раннем детстве (и это было правдой) и по нотам, и без них. В зале пахло старым деревом. С непривычки несколько десятков кресел сливались в одно большое чёрно-коричневое месиво. Но сцену было видно хорошо. Я открыл крышку. Сел, поставил ноги на педали и легко коснулся клавиш. Женщина ещё несколько минут постояла около меня, попросила подойти к ней после всего и вышла. А я остался. Один на один со своими воспоминаниями и музыкой, которую ещё нужно было найти в своей памяти, подобрать ключ, вставить, повернуть в нужную сторону, открыть – и выпустить.
Не помню, сколько прошло времени, но пальцы меня послушались. С непривычки ломало спину, но я не замечал этого. Я просто наслаждался звуками. Как ребёнок новой игрушкой.
Вдруг на тёмную сцену поднялась женщина. Молодая. Лет 30. Я не испугался. Не вздрогнул от неожиданности, не поприветствовал её. Ничего не спросил, а просто встал и освободил ей место. Она села. Худенькая, с квадратными плечиками, короткой стрижкой, бледная, почти мальчик. И заиграла … ___________________ «Лунную сонату». Она играла «Лунную сонату»! Как же такое могло случиться, как она угадала, что мне нужно это?! Я стоял и слушал, облокотившись на фортепиано. У меня в горле образовался комок, мне было трудно дышать, я старался держать себя в руках, вертел пальцами серёжку в ухе, поднимал голову, чтобы слёзы закатывались обратно в глаза – старая детская привычка. А потом вдруг резко развернулся… и ушёл. Быстро. Словно пытаясь убежать от своих чувств и этой музыки. Я закрывал глаза и видел маму, мне хотелось заткнуть уши. Я мучился.
Наверное, консьержка проводила меня взглядом… Консьержка?! Ай! Мне же надо было сказать ей, что я закончил. А закончил ли? Что я закончил? Рыться в своих воспоминаниях и строить из прошлого будущее? Убегать от навязчивых идей и поднимать глаза, когда слёзы подкатывали? Ничего этого не было. Мой мир оставался выделенным, заштрихованным, какой-то гранью. Я мог только вспоминать и прятаться. От себя. Других, будущего, прошлого, хм, пожалуй, и от настоящего. Кстати, этим же вечером я узнал в общаге, что ту девушку с красивой попкой сбила машина и она умирает в больнице. А музыка продолжала звучать в моих ушах, навязчиво, терпеливо, не торопясь… Грохотом в сердце!
Это событие, случившееся с девушкой, потрясло меня, как говорят, до мозга костей. Сначала я даже не нашёлся, как отреагировать, но потом, немедля, поехал в ту самую больницу, зашёл в палату с разрешением родителей, попросил над её кроватью прощения и вышел. Помню её забинтованную голову. Огромное количество трубочек вокруг, рыдающую младшую сестру на кресле рядом и холодную, почти неживую руку самой «динамичной, нервной…и, одновременно, одинокой» девушки. Смерть оказалась совсем рядом. В двух шагах. Как это? Всего два шага – машина, – наверное, глухой крик, распластанное тело и спутавшиеся длинные русые волосы, струйка крови из носа, накрашенные ресницы и сумка. Тряпичная сумка с бабочкой на кармашке. Интересно, что она чувствовала? Да заткнись же ты, Бетховен! Я знаю про тебя! Ты мучился. Когда жил! У тебя были одни лишения, а теперь твоя музыка всемирно известна. Классик, как там, мастер и т.д. Но если бы тогда твоя Джулия не отвергла тебя, не было ничего этого! Твоё горе превратилось в музыку, а во что превратиться эта девушка? Её невысказанная любовь и оптимистичность? Её вера во что-то светлое. Как ласточка, чёрт побери! Вечно она летала. Долеталась, дура!
А музыка всё звучала и звучала.
Сделал я это, т.е. съездил в больницу к почти мёртвой девушке, как мне теперь кажется, только для своего личного, важного такого спокойствия душевного.

А теперь я сижу на лавке перед общагой и жду, когда строгие консьержки откроют двери и я смогу зайти в пропахнувшую алкоголем комнату, стянуть с себя шарф и куртку и, закутавшись в одеяло, заснуть. Как мало надо для счастья! А музыка всё звучит. Наполняет болью всё, что во мне, что вокруг меня, что живёт и дышит со мной. На асфальте битые бутылки, штук 20 бычков. Светлеющее небо, мокрый снег под ногами, ободранная общажная дверь…и фобия-музыка. Музыка…
…
Мне 18 лет. У меня красивые губы, но я стараюсь не думать об этом. Мне нравится чёрный чай с лимоном и мёдом, зелёный чай без сахара и чипсы «Лэйз-макс» со вкусом сметаны и лука. Ещё я не люблю ранимых людей, потому что меня в себе это качество ужасно бесит. Мне нравятся компьютеры, обожаю игры. Но в тех условиях, в которых живу сейчас, такие мечты осуществляются нечасто. Ещё я люблю абсолютно всё из еды, кроме сушёных абрикосов и пастилы крем-брюле. У них неприятный привкус. Меня от него выворачивает. Впрочем так же, как и от изюма. Спокойной ночи.

2 часть.

Проснулся в полдень. Мой единственный сожитель Птица уже умотал куда-то, наверное, к одной из нескольких девушек, с которыми он имел довольно близкие отношения. Проснулся от сильного сердцебиения. Так у меня бывало несколько раз, когда тело сводили судороги, а после сердце никак не могло замедлить стук. Я долго хватал ртом воздух, скручивал онемевшими пальцами простынь. Хорошо, что Птицы нет рядом. Он меня не видел ещё в таком состоянии.
Когда я успокоился, понял, что очень хочу есть. На столе стояла сковородка с обжаренной гречкой. Пахло очень аппетитно. Птица постарался. Я поставил сковородку на плитку, порезал в гречку сосиску и съел всё это с огромным удовольствием.
И вдруг я понял, что мне не хватает той девушки. Наверное, я её полюбил. ________________
Эта любовь была тихая и спокойная, обречённая, свежая, сильная. Но очень, очень спокойная. Я всегда думал, что любить мёртвых глупо. А может, она ещё жива? Вдруг не умрёт? Нет, пусть лучше умрёт и останется болезненной недосказанностью, комплексом, который будет преследовать меня до конца дней, незавершённым штрихом, не долетевшей ласточкой и недопетой песней. Я буду молиться за неё перед окном, пускать для неё кольца сигаретного дыма, играть для неё, нет, для них двоих на рояле и терпеть себя. Тоже ради них обеих. Я никуда не спешу. Мой внутренний голос (или не мой) эхом раздаётся в душе, если, конечно, она (душа) вообще существует. А вдруг она ещё жива? Лежит, думает о родителях и сестре, испытывает страшные боли, размышляет о не родившемся ребёнке, недобитой посуде, недоцелованном муже и о несостоявшейся свадьбе. Интересно, что чувствует человек, когда умирает? Что он видит, как он перестаёт дышать? Может, он в эти минуты ощущает только себя, а может, и целый мир. Я не хочу думать об этом. Я просто не могу не слышать музыку!
Она останется постоянной. Не домученной моими криками, недорисованной на Арбате. А я запомню её взгляд в мою сторону, её плечи, длинные волосы, сделаю её идолом и буду разговаривать с ней в тишине, искать совета и … любви. А она мне будет играть «Лунную сонату». Как раньше мама. Своими красивыми и странными ладонями.
…
Мокрый снег сделал пейзаж за окном мутным и неинтересным. В подъезде пахло сыростью. По коридорам ковыляли девчонки в тапках и с кастрюлями в руках, кто-то съезжал с общаги на зимние каникулы, кто-то на время к родственникам. Я оставался. Мне некуда было ехать. Я боялся мамы. Я боялся её теперешней, скрюченной, в белой сорочке, без памяти, без глаз… Какие у неё были раньше глаза! Тёмно-зелёные. Блестящие, вокруг глаз – пушистые чёрные ресницы, волнистые густые волосы. А теперь она стала жалким подобием. И я был обижен на неё. Как будто она виновата в чём-то! Я боялся к ней ехать, боялся трогать её за руку, надевать халат и входить в её палату. У неё был человек, который заботился о ней. Кстати, мой отец. Меня этот человек считал предателем, недостойным сыном, без права на её любовь и внимание. Интересно, мои дети отплатят мне той же монетой?
Я вымыл сковородку, оделся и вышел из общежития. Как всегда, без зонта – промок быстро. Погулял по парку, съел чипсы, выпил кока-колы и вошёл в Академию хорового искусства.
Консьержка узнала меня немедля. Она уже было собралась, открыв рот, упрекнуть меня в том, что я не подошёл к ней в тот раз, но я быстро сообразил, сделал взгляд ещё печальнее и осторожно, шёпотом сказал, что у меня погибает подруга. Что я почувствовал это и поэтому понёсся в больницу сломя голову. Отчасти, правда. Она поинтересовалась, что за подруга, как звали, с какого курса. Я ответил, что на год старше. Жила в общаге. Со второго, зовут Машей.
- Белова Маша? – Консьержка выпучила глаза и выронила из рук карандаш.
- Кажется, да. Белова. Маша Белова.
- Боженьки! – Воскликнула женщина. – Эта девушка пела у нас. У неё были хорошие способности, всегда такая милая, всегда, всегда… Здоровалась, как-то поделилась со мной своими личными проблемами… Умерла? Умирает? Не может быть!
- Вы мне откроете зал? – Спросил я громко.
- Пойдём.
Женщина трясущимися руками попыталась открыть мне дверь, но в зале уже кто-то был. Когда я вошёл, на крайнем кресле сидела та самая молодая женщина, которую я встретил здесь в прошлый раз. Напротив неё стояла девушкам в длинном свободном шерстяном платье. Девушке было лет 17. Она плакала, вытирая лицо руками. Консьержка прошептала мне, что та женщина, которая сидит – это Оксана. Преподаватель Академии. А девушка, которая напротив неё – странная неизвестная особа, которая постоянно клеилась к Оксане.
Я прошёл мимо них и присел на сцену. Ждал, пока они закончат, чтобы сыграть. Оксана держала в руке какую-то картину. Девушка смотрела на эту картину и плакала. Я помню, как Оксана несколько раз повторила: «Это не те краски! Ты рисуешь отвратительно! Как ты вообще могла мне такое отдать?! Нарисовано неаккуратно, мазки положены кое-как! И вообще, …» Тут она не успела договорить, как девушка развернулась и убежала. Совсем как та, в столовой, моя любовь. Кстати, больше я той девушки не видел никогда.
- Я знаю, что тебя зовут Оксана! – Крикнул я со сцены жутко красивым и мелодичным голосом.
- Я рада! Что ты тут делаешь? Сын какого-то преподавателя? – И она подошла ко мне.
- Нет. Мне нравится нажимать на клавиши. Так вот жмёшь…и звук! (конечно, я издевался над ней). Разве не прелесть?! Если бы все музыканты так играли… тыц – и простым нажатием извлекали музыку. То наша страна была бы намного богаче талантами. – Я замолчал, ожидая какой-нибудь реакции, но реакции не было. - Я попросил разрешения у консьержки, она меня пустила. А та картина…можно глянуть?
- Ну да.
- Почему она тебе не понравилась? По-моему, неплохо. (Я сразу перешёл на ты) .
- Ха-ха-ха! Ты ничего не понял! Она мне понравилась, иначе бы я не уделила столько времени объяснениям той юной леди, что в этом креативе неверно.
- Ей было больно.
- Конечно, больно. Ещё бы! Всегда больно, когда то, что делаешь с душой, берут и топчат. Вот только она должна будет понять, что я это для неё всё. Тебе не нравится «Лунная соната»?
- Нравится. – Ответил я и оглянулся. Мне показалось, что за нами кто-то тихо наблюдает из глубины сцены.
- Там никого нет.
- Хм… - неуверенно сказал я. Думал, она не заметит.
Оксана поднялась на сцену. Прошла по ней. И только тут я заметил, что она прихрамывает. Оксана… Какое гадкое имя! Она села за фортепиано, положила голову на руки… и замолчала. Я сначала думал, что она, таким образом, готовится. А она, оказывается, плакала. И вдруг я почувствовал, что хочу ударить её, сделать хоть что-нибудь, чтобы она перестала. Захлопать в ладоши, запеть, закричать… Что угодно. И тогда я уронил на мягкий палас картину, которую держал в руках. Деревянная рамка развалилась, но стекло осталось целым. Оксана подняла голову, посмотрела на меня блестящими от слёз глазами, встала, опираясь рукой на фортепиано, и сказала: «Дурак. Можешь оставить её себе». Я остался с картиной. А она ушла.
Я прижал картину к себе, запрокинул голову и стал слушать музыку. _________________ Такая чистая и такая печальная. Оторванная от всего мира, музыка для одного, а не для всех. Грязно-голубая, серая, даже белёсая. Пахнет сыростью и дождём. Неторопливым и настойчивым. Музыка неразборчивая, но, вопреки всему, какая-то понятная. И ещё родная. Да, я понял. Эта музыка ассоциируется с мамой, а маме больно. Поэтому, когда я слышу эту музыку, вернее слышу я её почти постоянно, но когда я задумываюсь о том. Что я её слышу, я чувствую маму. Т.е. музыка – это часть меня, как и мама. И пока я… Пока я не переборю себя и не приеду к ней, я не избавлюсь от этой музыки.
Я слез со сцены, так и не поиграв. Я теперь не мог прикоснуться к фортепиано, как только думал о том, что Оксана плакала на этой коричневой крышке и испытывала, пожалуй, странные и печальные ощущения.
Я заботливо обнял картину и вышел, поблагодарив консьержку. Она мне даже кинула вдогонку фразу, типа «Приходи ещё».

3 часть.

На следующее утро я проснулся рано. Мысли о той умирающей девушки куда-то пропали.
Мне нужно было забрать из университета кое-какие документы, получить стипендию и с самого утра я направился туда. Когда вошёл, первым делом заметил Портрет той самой девушки «динамичной и т.д.» с шикарной улыбкой. Всё было сделано как положено. При трагических обстоятельствах… Как всё это надоело! Красная ткань, букетики, всхлипы подруг, чёрная рамка… Словно если бы рамка была коричневой, скажем, или розовой, то та девушка не умерла бы! Чушь! Я прошёл мимо, даже не прочитал год рождения и когда похороны. Видеть её лицо совсем мёртвым (да, в больнице оно было полумёртвым) – слишком тяжело. Наверное, хоронить будут в белом платье. Хотя, думаю, ей больше к лицу то, в котором была плачущая девушка в Академии хорового искусства. Простенько и со вкусом.
Я забрал из универа всё, что мне нужно было. Тут же вернулся обратно в общежитие, собрал вещи и поехал к маме.
… -)

9.07.05. 18 лет.