О

- Все славятся делом своим! – возвещала горбунья. – Они кружатся…кружатся…И не только они одни… Близ-нецы обратились в бабочек, птиц колибри, рыб и голова-стиков в одах… Кружатся… Кружатся… Вместе со скеле-том своего отца, белоогненным шаром на пламенеющих крыльях; вместе с моим сыном, Круготвором Летучей Мы-шью, смеющимся, словно вампир! Кружатся… кружатся…
Горбунья и Сиу обратили вверх головы, головы непод-вижных гор, и смотрят, как в вышине парят те, кто не вер-нется на землю, кто занят кружением звезд.

 Мигель Анхель Астуариас





Лампа над столом горит маленькой желтой луною в полутьме кухни. Вокруг лампы ме-чется что-то, а я наблюдаю за этим маленьким непонятным созданием, за зеленотелым, с искрящимися, переливающимися зеленым и желтым крыльями, за пляшущим – изумруд-ным на желтом и белом: известь на стене выцвела и покрылась трещинами. Существо же около лампы все подрагивает в своем танце, тяжело – так, как если бы они были сделан-ными из твердого стекла, двигает своими крыльями – огромными, размер которых на по-рядок больше его мягкого золотистого тельца, и пытается уцепиться слабыми лапками за гладкую сферу света. Но постоянно соскальзывает и, надо думать, обжигает свою грудь и брюшко. Круг, второй, третий – облетает зеленое существо лампу, купается в мертвенно-желтом свете электричества, рождающемся внутри стеклянной колбы, пожирающем ато-мы, разрушающем их и превращающем в сияние, а я – все сижу за кухонным столом, пью холодный крепкий чай и, под тиканье часов, наблюдаю за всем этим. В горле пересохло от сигарет.
За окном же в это время идет осенний дождь, наполняющий тьму – водою, и свет от лампы, находящейся на кухонной стене, проходя через окно – растворяется в этой влаж-ной тьме.
Кажется, что холод и чернота – это губка, состоящая из множества дождевых струй. Так иногда бывает осенью, и пусть сейчас только лишь начало, должно быть, сентября, мне кажется, что ноябрь уже совсем близок. Но это уже нисколько не пугает. Как и дождь за окном, который – почти что не различим в вечернем сумраке. Из-за дождя все за окном сливается в одно: земля, сама дождевая вода, небо, огни фонарей на дальней улице, силу-эты автомобилей на дороге и крыши домов, ветер и трепещущие шерстинки высохшей травы – все это стало единым так, словно вместе с осенью в эти места пришло что-то не-вообразимо древнее, то, чему просто нет названия, так как появилось оно – еще до изобре-тения слов. Медленные влажные кольца этого «чего-то», полные множества микроскопи-ческих желтых и оранжевых огней, окутанные прозрачной дождевою слизью, обнимают мой дом. Сжимают его все плотнее и плотнее. Но мне уже действительно – не страшно. Разве что – маленькое насекомое, крылья которого походят на пропустившие через себя в июньский полдень солнечные лучи вытянутые изумруды, все быстрее и быстрее кружит около лампы. В движениях его появляется какая-то ярость и какое-то отчаяние – возмож-но, оно уже начинает понимать, что свет электрической лампы не принесет ему ничего, кроме боли ожогов, однако остановиться – уже не может.
Но теперь мне уже не страшно даже за это причудливое, непонятно как и откуда ваяв-шееся здесь зеленотелое насекомое.

*****

Все дело в том, что разница между куском хорошей говядины и хорошим человеком – не так уж и велика – об этом может с легкостью рассказать любой из осенних ветров. На-стоящий хороший человек вообще мало чем отличается от чего бы то ни было. Странно, но почему-то вместе с ощущением того, что меня уже не пугает поразительно влажный хаос за окном, меня – так же не посещает и сожаление обо всех хороших людях: если бы я попытался объяснить это обычному хорошему человеку, то, наверное, сказал бы, что по слухам Гитлер, к примеру – был очень хорошим человеком.
«…Я вправду забыл. Когда душа возносится к высотам горним, она забывает о состра-дании».
Каждый человек – даже не очень хороший, рано или поздно начинает считать себя по-рождением какого-нибудь бога, даже если говорит, что на самом деле – не начинает. Должно быть, это и есть то первое проклятие, то, что лежит на человечестве со времен его сотворения, когда древня кровь вошла в пустые и черные, мертвые еще вены и артерии первых пустынных тел, заполняя их, словно пересохшие когда-то озера – чистая дождевая вода. Или темные подземные тоннели – горячая лава. Потом вода начала гнить, а лавы – затвердела.
И все, что теперь осталось – это считать себя порождениями каких-нибудь богов, под-нявшихся столь высоко, что появилась возможность у тех, кто считает себя – позабыть о простых хороших людях. О том, что все мы до сих пор – считаем себя хорошими людьми. Хорошие люди всегда считают себя хорошими. А где-то далеко, в землях иерусалимских усталые волхвы ищут в небе очередную звезду – с того момента, как что-то сверху про-шептало им о рождении их спасителя. Но прошло уже слишком много тысячелетий.
Я же – люблю говядину, но предпочитаю, чтобы она была не слишком хорошо прожа-ренной.

*****

Кольца дождя гигантским черными питонами с искрящейся радужной шкурой оплели весь мир и сокрыли под собою солнце.
Нет, не найдут волхвы своего спасителя – разве что он вновь, но теперь уже - предна-меренно, появится на их пути, родившись заново где-нибудь поближе к Месопотамии – в городке Кариот? В молодой Мекке, может быть, в одном из домов семьи, ведущей свой род от самого пророка? Или где-нибудь еще – в одном из кварталов Вавилона. Вавилон – это город городов. Мать царей, наложница с позолоченной кожей, одетая в пурпур с брас-летами на запястьях и ногах, вызывающая зависть нищих и священников. Нищие - сладо-страстно подрагивают, глазея на нее, священники – обещают, что она будет пить кровь и нечистоты из драгоценных чаш, но Вавилон – может очищать, превращая нечистоты – в вино, в сладчайшее колхидское вино. Вино Вавилона – имеет невообразимо приятный вкус, щекочущий гортань миллионами нежных цветочных лепестков или паучьих лапок – оно растворено в воздухе, в свете и в звуках городов Вавилона. Только лишь слепым - ни-когда не изведать его, этого божественного вкуса, никогда не почувствовать им – его аро-мата. Но слепцы – ничего не ведают о Вавилоне, Вавилон же – знает о слепцах все.
Однако извивающейся осени за окном – нет никакого дела до Вавилона, до пурпура или же – золота. Ледяная вода, больше похожая на слизь, текущая – во всех направлениях, подгоняемая ветром, оплетает все вокруг – неон, плакаты, рекламные растяжки, машины, дома, компьютеры, сети, черные вращающиеся кресла, орхидеи, принтеры, дороги, неиз-веданные страны, телевидение, минимальную заработную плату, религии, антибиотики, аниме, новые прически, пульты дистанционного управления, МР3-плееры, журналы, ин-вестиции, правительства, средства для ванной, шаркающие шаги, метрополитен, искусст-венно выбеленные зубы, перемещение по магистрали, цирковые представления, фильмо-теки, телефоны, книгопечатанье, рождественские сюрпризы, биологическое оружие, шур-шание смятой бумаги, разноцветные шарики и мыльные пузыри – и все остальное – тоже.
Хаос, тот, от которого бегут и в котором – всегда обитают хорошие люди, с каждой но-чью все настойчивее и настойчивее пробирается во все вышеперечисленные вещи. Хотя не исключено, что эти самые вещи – все ближе и ближе подходят к хаосу. Не важно. За окном – остается только холодная влажная тьма.
У меня же в последнее время почему-то начали выпадать волосы и неметь руки.

*****

Слова «офис» и «MTV», если я все еще хоть что-нибудь помню, появились в общепри-нятом здесь языке хороших людей почти что одновременно.
«Офис» - звучит странно, непривычно слышать это неподобающее большинству ситуа-ций, в которых оно произносится, шипение. Хорошие, очень хорошие люди думают, что змеи, выдавливая из себя воздух и перебирая своими пластинами чешуи на брюхе, гово-рят: «Ш…», однако на самом деле – змеи произносят: «Фс…», напрягая и расслабляя свои упругие тонкие тела. Но, с другой стороны, «офис» - нисколько не похоже на краткое и емкое, отрывистое «MTV», точно так же, как «MTV» не похоже на другое, еще более краткое : «JHVH». Причем последнее, вполне вероятно, так же является какой-то аббре-виатурой, и если это так, то связь между этими тремя словами становится очевидной. Од-нако для того, чтобы проследить ее до конца, потребуется еще какое-нибудь четвертое слово, как символ – тот, что запечатает черырехбуквие. Это может быть что-то неопреде-ленное, но, всенепременно, доступное – нечто на самом верху, у самой кромки, нечто от-талкивающее, «Microsoft», какая-нибудь «паутина Internet». Что-нибудь техническое, не имеющее – совершенно никакого отношения к хаосу за окном – напротив, противопостав-ляющееся ему как соединение упорядоченности частей в чистом ее виде.
Пусть все будет именно так.
Любой объект из того множества, что предшествует появлению осеннего дождя и тем-ноты – заслуживает уважения.

*****

Ледяное прикосновение чего-то, проникшее через раскрытую мною форточку - для того, чтобы сигаретный дым ушел в черноту и дождь, заставило меня вернуться к реаль-ности: лампа, кухня, насекомое, чай, выбеленные стены и дождливое ледяное безумие, ставшее чем-то, похожем на правду, пришедшую из Вавилона хороших людей – для меня, за мною.

*****

Но остается ли у тебя вера в то, что Вавилон и все то, что обеспечивает тебя верой в твое будущее и настоящее и
счастья и денег и любви и благополучия и денег и приобретения и возможности вновь стать (хорошим) человеком и сопоставления пива и золотого моря и денег и счастья и свободы и денег и красоты и денег –
не единственная реальность? Или ты все еще продолжаешь считать, что этот дождь за окном, вся эта нищета и все эти походы туда, где «душа твоя не помнит сострадания» - не самое смешное и глупое? Самое страшное? Самое страшное – это самое страшное: горды-ня в гордыне, грех во грехе. Может быть, у тебя просто никогда не было шанса – придти в Вавилон одетым в золото и пурпур, с ароматом кедров из Ливии, пропитавшим твои воло-сы. Да, вот она - причина, признавая все это - просто боишься признать: у тебя ведь нико-гда не будет такого шанса, никогда – не будет шанса попробовать сладчайшее вино Вави-лона, у тебя никогда не будет шанса собрать это желтое золото, эти автомобили, этот не-он, этих женщин – весь этот свет настоящего мира, полного улыбок и искренности – мира, где все любят друг друга и где все счастливы, настоящего, проникающего вместе с элек-тромагнитными волнами в каждую клетку твоего тела. Ты просто никогда уже не смо-жешь насладиться всем этим – всем тем, что всегда есть в мире хороших людей. Тебе – осень с ветром и слизью, превратившейся в дождь.
Должно быть – все именно так. Наверное, я уже никогда не смогу насытиться вином Вавилона хороших людей, потому что Вавилон – устроен так, что насытиться его вином – невозможно. И если это насыщение когда-нибудь произойдет, то Вавилон – просто исчез-нет.
Но этого – не случится никогда, покуда изумрудное насекомое пляшет перед сияющей лампой, висящей на стене возле моего кухонного стола – хорошие люди не допустят это-го, Вавилон – не допустит. Интересно, знают ли хорошие люди всех земель – к северу, востоку, югу и западу от Месопотамии, чем раньше было то, что подносит им в чаше по-золоченная рука, закутанная в фиолетовое и алое? Не знаю, может быть. В любом случае – передвижение этих змей уже не остановить.
Разве что – его сможет изменить шуршание чего-то древнего – возникшего еще до на-чала времен, когда чай – был еще горячим, а сигареты – все еще существовали. По эту сторону окна.

*****

Удивительно, но если хорошо присмотреться, то можно заметить, как отражение - за-держивается на несколько мгновений на черных зеркалах перед тем, как раствориться в них.
Колодец с темной водой, которая на самом деле прозрачная и отражает то, что нахо-дится над колодцем. Тени, тени, какие-то перемещения, туманности, ледяная влага, трупы со сгнившими губами, младенцы на руках, война, голод, чума и смерть. Я все еще здесь. Как глупо – никогда ничего не изменится – жалко, что я – не хороший человек и не люб-лю сладкое вино. Раздражающие своей правдоподобностью сны, и с каждым разом – все правдоподобнее, однако ложь – просачивается и через них. Скелет погибшего животного. Мозг в черепной коробке. Живые глаза – в белом обрамлении оголенных глазниц черепа. Глупость. Говядина – пища. Какие-то незаметные изменения в самом центре комнаты – и струи дождя, те, что все хлещут и хлещут, все свиваются, все сотрясают стекла, фонари, машины и листья, редкие антропоморфные призраки. Звезды – то, что почему-то неожи-данно появляется из-за туч, а может – то, что неожиданно появляется под тучами:
головы, перекрещивающиеся руки и пальцы, движущийся язык – так, словно он хочет выдавить изо рта зубы, пятерня, проникающая в глотку – бьющееся, бьющееся в окно – зрачки многих тысяч, и откуда-то: «Мегафон. Будущее зависит от тебя!», вызывающее приступы моего смеха – как приступы рвоты – розового с белым, цвета того, что никогда не произойдет, до той поры, пока часы на стене продолжают. Почему я не люблю сладкое вино – иногда, когда я смотрю что-нибудь по телевидению я понимаю что я должен его любить но уже не могу и не хочу это невероятно но может быть то что я говорю себе: «НЕ хочу» является признаком моего скрытого желания появляющегося в центре человеческой сущности поцеловать золото уста вавилона укрытые мокрым рубиновым бархатом кровью праведников книги еноха живших задолго до адама и евы укрытых неизъяснимой бездной маскирующее то что мне слишком тяжело приспосабливаться

*****

Когда я поднимаю взгляд на желтую, сияющею лампу над столом – то вижу, что изум-рудное насекомое с огромными крыльями куда-то исчезло, будто бы его и не было вовсе. Но осенний дождь и темнота за окном – не исчезли никуда.