Салфетка

Рома со скучающим видом смотрел на свои длинные пальцы. Свет умирающего вечера с трудом пробирался сквозь толстые пыльные шторы темно-зеленого оттенка. Хотелось есть. Малая стрелка часов доходила до 6-ти вечера. До ужина еще три часа.
Затем взгляд становился все более отстраненным. Маленький, аккуратный нос, темная нитка тонких губ - казалось, черты, словно окутал туман.
Перед глазами проносились яркие образы: вот, маленький Рома играет во дворе с кошкой, волочит за хвост, кошка царапает руки, но при этом, забыв о боли, Рома радуется властью над животным. А теперь уже подростком, сидит в дорогом автомобиле. Рома хорошо помнит, кому обязан столь дорогой игрушкой.
В голове беспрестанно кружится одна мысль, молоточками бьет по вискам, выводя из расслабленности. Рома облокотился на скрипящую столешницу. Становилось трудно дышать. Глаза маниакально бродили по залу, стараясь зацепиться за предметы, остановиться, чтобы подавить вспышку внезапных воспоминаний.
Тщетно.
Был августовский вечер. Солнце в конвульсии ласкало увесистые макушки высоких сосен теплыми лучами. Безмятежность растворилась в дремлющей природе.
Даже смуглый мальчик в коротенькой джинсовой курточке по последней моде, в легких серых штанах и красной кепке, выглядел гармонично на фоне девственной листвы, манящей жизнерадостным зеленым.
Подросток удил рыбу, опасно свесившись. Одной рукой вцепился он за ветку, а другой держал тяжелую удочку.
Мальчик слишком увлечен ловлей рыбы. Подкравшийся парень сзади толкнул мальчика в воду. Рома только улыбнулся. Ибо безразличие к окружающим, вызванное гипертрофированным эгоизмом есть прямое следствие умственной распущенности, ни к чему хорошему не приводящей, а наоборот, манящей в пропасть внутреннего бессилия сказать «Нет». Но он скажет это. Научат. Позже. И слишком большой ценой.
- Ну, как? Тебе понравилось? – рассмеявшись, молвил синеглазый парень, лет 30-ти, с коротко подстриженной русой шевелюрой. Тесная маячка выдавала спортивное телосложение: мускулистые загорелые руки, широкая грудь, кубики пресса. Все бы хорошо, но вот выражение глаз, старающееся утаить тайну, всегда задумчивые, всегда спокойные. Долгий и жгучий взгляд Саши походил на подавляющий волю взор змеи, что всегда смущало Рому.
Мальчик, с трудом вылез из воды. Все же, подавляем гнетом взгляда Саши, Роме пришлось улыбнуться.
- Ты улыбаешься, тебе что, правда, понравилось?
- Нет, просто я знаю, что могло быть и хуже. – робко произнес Рома.
- Не понимаю…
- Представь, что когда я свалился, меня мог схватить за ногу сом и утащить на дно.
- Значит я твой сом.
- Не понимаю… - сказал Рома.
- Скоро поймешь.
Летом Рома жил на даче, которая находилась за городом, в живописном месте, почти на берегу реки. Среди дачников преобладали пожилые люди, Саши трудно было найти себе компанию ровесников, поэтому он с радостью, ради убития скуки, увлеченно общался с Ромой.
Четырнадцатилетний мальчик и уже зрелый мужчина проводили день за днем вместе.


- Ты меня любишь? – спросил Саша.
- Я боюсь.
В пролеске, возле помойки, куда весь поселок таскал мусор, Саша воспользовался безлюдностью и слабостью характера Ромы.
Саша был даже не мудрым, скорее коварным человеком, поэтому сумел привязать к себе мальчика. Теперь его задача избавить свою жертву от чувства отчужденности и инородности. Шаг за шагом, с дотошностью хирурга, мужчина, владея разумом молодого существа, чей жизненный опыт заканчивался забором собственного дома, старался спасти Рому от замкнутости и одиночества, на которое неизбежно обрекал роковой поступок. Саша испытывал великое чувства благодарности к чистому, и, все же надо признать это, весьма ограниченному существу.
Мастерски выстраивая мировоззрение Ромы, Саши удалось на некоторое время убедить в том, что произошло, нет ничьей вины, и вообще, что это и не хорошо, и не плохо. Никак. И касается только двоих людей на всем свете.
Родители Ромы настолько увлечены романом между собой, что даже не замечали роковых перемен, метаний и душевных мучений ребенка.


Цель растлителя, можно сказать, достигнута, если жертва испытывает чувство беззаботности. Рома с потрясающей беспечностью, объясняемой привычкой постоянно опираться на мнение Саши, прожигал остатки летних каникул. Их интрижка продлиться еще целый год. Затем Рома бросил своего учителя и врага. Ибо начал умнеть.
Теперь, введенный в запретный доселе для него мир, он понял, что на свете все можно продавать. В том числе привлекательность, молодость и свежесть, так высоко ценящиеся в определенной среде.
Рома случайно взглянул на часы. Как раз без пяти минут девять.
- Настасья Степановна, ужин готов? – не поднимаясь с места, крикнул Рома.
- Нет. Будет готов завтра. – последовала пауза, потом раскат громкого смеха.
«Острячка, с претензией на оригинальность», подумал парень, дожевывая семгу.
 В зале послышался шум. Пришло время работать.
- Здравствуйте, что вы хотели? – растягивая губы в улыбке, Рома положил меню на стол.
Масленые, заплывшие жиром глаза крашенной блондинки бальзаковского возраста блестели вожделением и похотью. Казалось, с ее уст должны были сорваться слова «тебя», но вместо этого парень услышал:
- Солнце, а что у вас есть самое вкусное?
Далее последовал банальный разговор, искусное уговаривание заказать самые дорогое блюда, в ущерб разуму.
В незаметной суете проходят еще три часа. И вот уже час ночи. Глаза слипаются, мозг работает на автопилоте, принимая заказы, и отвергая приставания неплатежеспособного мужского контингента.
Проходит еще час. Рому отвлекает от мыслей о том, как бы обсчитать спившуюся вдрызг компанию у окна, заказанных баклажанах, грязной тарелке на 4-ом столике - некстати позвонивший сотовый телефон.
Голос из благополучной, сытой жизни бодренько что-то урчал, вызывая зависть, и парень отвечает, едва скрывая нотки гнева: «Да, пупсик, ты можешь заехать за мной сегодня. В три я буду свободен»…
Потом наступит утро и Рома опять возвратиться в ресторан из чужого дома. Опять будет болеть душа, опять полусгнившая совесть (как смешно звучит это слово) будет постанывать, а парень сделает вид, что так дОлжно. И опять будет хотеться кушать.
Внезапный порыв степного холодного ветра растрепал черные волосы Ромы. Острый запах трав, запах свободы заставил выйти из прострации. Отвлеченный от переживаний, мальчик лег спиной на траву. Звездное темное небо нависло над головой. Казалось, будто бы он находиться в темно-синей, огромной сфере. Замкнутость убивала мысли, подавляла волю. Огромный участок пустоши, рождал тревогу. Рома испугался. Своей безмятежности и своей тревоги, двух исключающих себя чувств.
Руки скользили по телу, растапливая нежность в лучах блеклой, октябрьской луны. Тонуть в глазах, поглощая каждой клеточкой энергию любимого мужчины. Любимого на мгновенье, на миг. Каждый раз думать, что тебя оставят навсегда, но, как обычно, идти к выходной двери утром, ожидая оклика, и не получая его.
В этот раз все было по-другому. Не было близости, и проснулись они на разных постелях. Болел живот от съеденной наспех закуски под дорогое красное вино.
«А он все спит. Что делать? Оставаться, или идти?», - кутаясь в алые шелковые простони, которые постоянно сползали. Такой пустяк доводил его до отчаяния. Это послужило последней каплей. Унижение впивалось в душу, парень чувствовал его почти физически.
Умывшись, надев помятые вещи, брошенные в возле кровати, парень зашел в ЕГО спальню. Ощутил ЕГО запах. Хотелось прикоснуться к ЕГО мускулистым рукам, таким сильным, манящим легким летним загаром.
Молчание Рома воспринимал, как личное оскорбление. Оставив номер телефона возле зеркала, мальчик удалился.
Свое отражение, растворение собственного «я» в душе случайного, мимолетная близость, в которой Рома умудрялся находить некие чувства, схожие с благодарностью за старание, хорошо выполненную работу. Малоопытному существу, с остатками детской наивности так хотелось обманываться и принимать фальшь за чистую монету.
Среди выдуманного мира и лабиринтов воздушных замков, вокруг черно-белой мозаики повседневности, выкристаллизовывался образ «принца», с функцией порвать серые будни, дабы подтвердить иллюзии и тем самым утвердить самомнение, сохранить корону, так сказать, ибо все в этом мире нуждается в подпитке.
Если чего-то сильно ждать, то невольно думается, что это наступит, мечты сбываются, или, вернее, ты думаешь, что чаяния стали явью.
И Он пришел. Он не просил ничего, лишь после диких попоек просил Рому проводить до дому, и переночевать с собой. На разных постелях. И опять Рома уходил раньше, что Он просыпался.

Одна и та же идея, с маниакальной настойчивостью колесила по замкнутой кольцевой будничного быта юноши. За что так снисходителен, так терпим ко мне? Издеваясь, пользуясь моим телом, тем самым он одобрял бы меня, мою жизнь.
Мучение видеть рядом с собой, грязным, порочным луч чистоты. Роме Он казался иррациональным, лишенным смысла. Его сострадание, его доброта, выражавшаяся в отказе воспользоваться соблазнительным гладким телом хрупкого юнца. Как страшно снисхождение, и понимание, что одним всепрощением трудно помочь. Прощение без помощи – издевательство над естеством человеческим.
А мысль каждый раз поражала болезненное самолюбие, каким оно только может быть у проституток и сумасшедших. «Ведь что-то же хорошее во мне должно остаться». И это что-то прячут глубоко в кладовые души, дабы кто не отнял, не осмеял, и не воспользовался последним прибежищем света непорочности во грязи сексуальной распущенности.
И вот, в один миг, ради удовлетворения веры в собственную непогрешимость, пассивно разрушают хрупкую, призрачную надежду на воскресение своим всепрощением и молчанием. Каждый жест прощения и снисхождения воспринимался Ромой, как оскорбление, насмешка.
Кто-то думает прагматичным и холодным мозгом, но Рома, то ли в силу своего положения, то ли из-за детской, еще не увядшей восприимчивости жил по велению сердца, в полном смысле слова. И он чувствовал, что Ему потешно удовлетворять собственное самолюбие, проявлять широкие жесты, одалживать деньги, давать приют – просто так, ничего не прося взамен. Дико. Жестоко. Противоестественно.