Тайны степана зелёного. тайна первая

 СОНАТА ДЛЯ ВИОЛОНЧЕЛИ

Стих я читал ему по телефону. С моей-то дикцией. Вообще-то я не заикаюсь, не шепелявлю и практически не глотаю звуки. Но лучше бы заикался, шепелявил и звуки глотал даже теоретически, возможно тогда это добавило бы моему глуховатому баритону незабываемые оттенки, вспоминая которые обильно увлажняют по ночам подушки интеллигентные домработницы из числа тех старых дев, что благополучно выросли на комедиях Рязанова.
Алекс никогда не представлялся мне большим ценителем поэзии, но сейчас я скорее расчитывал на его слух и профессионализм, было интересно узнать как воспринимает стихи о музыке большой музыкант. Правда, о музыке ли?

Сыграй сонату для виолончели...

Заполни пауз нервные прорехи.
Не тишины обыденной значенье —
Озвучь лишь такт
Космического эха.

Я этот такт молчаньем не нарушу,
Смычковый вдох
Не испугаю взмахом.

Но то, что рвется, просится наружу —
Сними одним прикосновеньем Баха...

Сыграй сонату в двадцать три аккорда,
Мой давний друг, мой музыкант неюный.
Мотив волны, слепой и непокорной,
Заставит плакать пусть не только струны...

Ты ближе всех к неисчислимой Точке,
Прозреньем — Авель,
Откровеньем — Каин.
Мир за окном пунктирен и неточен,
Но на конце смычка так осязаем...

Там зеркала лица не отражают —
Вход не для лиц, обремененных полом.

Боль беспредметна:
Лезвие ножа ли...
Стрела Амура...
Иль судьбы
Уколы...

И я пытаюсь зацепиться в вечном
Многоголосье ветреного forte.

Мне умереть
Еще пока что
Нечем.

Есть чем дышать.
На двадцать три аккорда.

Он попросил переслать текст по e-mail, захотелось увидеть его глазами, на слух слишком красиво, но мудрёно, надо бы вдуматься.
Алекс обыкновенно соображает долго, зато никогда не делает лишних движений и все его поступки расчитаны на то, чтобы никогда больше к сделанному не возвращаться.
- Возможно ли о музыкальном произведении сказать «соната в двадцать три аккорда»? Сдаётся мне, есть здесь какая-то натяжка.
Алекс с минуту мычит, я даже успеваю представить, как он жуёт свои длинные губы:
- Это очень плохо. Нельзя так. Бах всё-таки. Считать аккорды – большой грех. Музыкой надо наслаждаться, а не считать её. Грех это.
- Да. Хорошо сказал. Даже чертовски хорошо. А я всё не знал как это своё ощущение выразить. Спасибо. Мне тоже так сначала показалось. Хотя… Вот послушай.
И я прочитал ему стих снова, точнее те места, которые к музыке наверняка никакого отношения не имели, а не имело к музыке отношение почти всё, если бы не виолончель и Бах с его злосчастной сонатой. Читал, разумеется, всё тем же скучным глухим баритоном. Два раза сбившись, а под конец и раскашлявшись. Алекс снова помолчал.
- Очень хорошо. Это твоё?
- Нет. Одной моей знакомой. Её имя тебе ничего не скажет.
- Очень хорошо
- А аккорды? – без малейшей ехидинки спросил я.
- Аккорды? Странно, но теперь это место звучит иначе. Как её звать?
- Евгения Райзер… Впрочем, она поёт под гитару. Возможно оттуда и аккорды…
Он когда-то меня спросил, зачем я выбрал себе такой чудной псевдоним? Если уж цвет, то хотя бы другой. А какой другой? Белый и чёрный уже заняты, серый – невыразительно, голубой или розовый – вызывающе, красный – пошло, коричневый что ли лучше? Помнишь, была актриса Рина Зелёная. Многие всю жизнь думали, что это её псевдоним. Слишком уж странно для фамилии, тем более известного человека. Как будто она родилась знаменитой. А случилось, что, как обычно, сначала было слово…
- Знаешь, ты прав, это не о музыке. Точнее, это то, о чём могла быть музыка. И Бах, кажется, не при чём. В сущности, если выделить какие-то бытовые детали, то их только три: виолончель, смычок и нож, всё остальное – сплошная абстракция. Правда, и музыка – нет искусства более абстрактного. Не для меня, естественно.
Алекс смеётся. Смеётся он очень глупо. Кажется, так смеются все гении. Алекс – не гений. Но очень похож.
- А Бах? Мог быть кто-то вместо Баха?
- Наверное мог. Мог быть Моцарт. Или Верди. Нет, Бах правда не при чём.
- Я не большой знаток философии, мне кажется, и девушка совсем на других полях пасётся и, скорее всего, она здорово удивилась бы, почти как Бендер, взявшийся за традиционную королевскую пешку, что заводя замысловатый разговор о Бытии и Боге, так непринуждённо противопоставляет тишину и молчание. Что есть тишина? Тишина – символ одиночества, сна, воспоминаний, размышлений, а с другой стороны – состояние душевного покоя, умиротворения, отсутствия вражды. Тишина – состояние, молчание – процесс. Символ равнодушия? Пожалуй, нет. «Молчанье. Оно не убивает»
А равнодушие убивает. Скорее, при определённых обстоятельствах, это символ согласия или несогласия, покорности или непокорности, воспитанности или невоспитанности… Смотри, даже рыба у нас – образец молчаливости, а выражаясь о безвкусице, говорим: ни рыба, ни мясо. То есть молчание уже есть как бы признаком вкуса.
- А мясо?
- Запиши мясо на мой, говоруна без костей, счёт. Мясо пусть будет символом красноречия. Но лишь диетическое. Договорились?
- Однако в стихе вообще-то просьба озвучить не тишину, а «лишь такт космического эха».
- Секундочку, я в энциклопедии сверюсь, ага, космическое эхо - это загадочный эффект , обнаруженный исследователями Штермером и Ван дер Полем в 1928 году. Посылаемые в небо радиосигналы возвращались эхом прямо из космоса , словно бы какое-то тело отражало их точно на Землю , причём с разной периодичностью…
- Считай, что с тишиной и молчанием покончено. Сейчас я внесу свой пятачок в копилку наших раздумий и ты всё поймёшь. О паузах ведь тоже нельзя забывать.
- А что пауза? Перерыв в звуке, предмет малофилософский…
- Но у нас тишина. Нет. Назначение пауз здесь явно иное. Заявляя, что «мир пунктирен и неточен», автор вступает в спор если не с Самим, то, по крайней мере, с Декартом, так как именно тот говорил, что на воспроизводство субстанции нужна не меньшая сила, чем на ее творение. Это знаменитая теория непрерывного творения, мира творения так называемых вечных и неподвижных истин, что, казалось бы, является парадоксом, ибо если истины вечны и неподвижны, то они не могут твориться. Наличие пауз теоретически решает проблему. Истина вечна и неподвижна пока тянется пауза.
- Ну это ты закрутил.
- Ничего не закрутил. В конце концов, я говорю о теории эволюции. Сейчас пороюсь в архивах и процитирую Сергея Булгакова. Вот: «Именно теория эволюции подводит нас вплотную к идее всеобщего воскресения и преображения. Теория эволюции устанавливает лишь порядок становления нового создания и, описывая эти условия, она делает нас нечувствительными к тому, что мы живем в атмосфере непрерывного чуда. Разве не чудо, не новое творение — появление жизни на нашей планете, новых видов, наконец, культуры? Протрите свои глаза и смотрите кругом. Разве не чудо, что от темной матери и отца, темною стезей утробного развития, прорывается в мир вдруг великий гений и светильник человечества, несущий ему новую весть?»
- Не знаю как там с пунктирностью мира – противопоставлением непрерывности, мне, кстати, в связи с этим Бродский вспомнился:
«Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак —
бесчеловечность.
И здесь я — дома»,
но с неточностью ты попал в точку.
- Какую? Неисчислимую? Представь себе, и ты попал. Неисчислимая точка возможно и есть Бог. Он же – причина космического эха. А? Каково? Интересно, автор вообше представляла, о чём писала? Или ей это всё Он и надиктовал.
- Ага, Он же и с формой надоумил. Хотя что-то более подходящее для разговора с Ним, чем пятистопный ямб и не придумаешь. Не лоханкинский, конечно, но послушай это:
«Святители небесные, спасите!
Благой ли дух ты, или ангел зла,
Дыханье рая, ада ль дуновенье,
К вреду иль к пользе помыслы твои,
Я озадачен так таким явленьем,
Что требую ответа. Отзовись …»
или это:
«Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов»
- Шекспир и Пушкин? Ну и ты завернул.
- А чего там.
- Хочу понять твою логику.
- Я пытаюсь построить цепочку зависимости формы от содержания. Смотри, если у Шекспира пятистопный ямб – размер традиционный, то Пушкин заимствует его, недвусмысленно проводя параллель между своими «Маленькими трагедиями» и трагедиями Шекспира, он вообще не стеснялся заимствовать то, что ХОРОШО лежит. Васисуалия Лоханкина авторы «Телёнка» одарили шекспировским ямбом уже с совершенно пародийной целью: высокопарный слог, роль русской интеллигенции… и ничтожнейший недоучка с «Мужчиной и женщиной» в руке, неспособный ни заработать на жизнь, ни удержать возле себя белогрудую Варвару. Интеллигентская общественность, кстати, была очень недовольна этим типажем и почём зря. Гоголевский это персонаж, или зощенковский, если угодно, но никак не чеховский.
У Райзер же всё иначе. Ей выбор формы диктует само содержание. Именно, что Он диктует. Выбор КАК БЫ случаен.
- Кстати, мне показалось, что похожая мысль об Авеле и Каине мне уже встречалась.
- Да, мне тоже мысль показалась настолько ясной и пронзительной, что просто невозможно было подумать, что она рождена лишь сейчас, я искал в этом направлении и наткнулся на стихи Липкина:
«Пусть тревоги вековые —
Наш сверкающий удел,
А кошелки мать-и-мачехи,
Золотисто-огневые,
Раскрываются впервые,
И впервые мир запел.
Снова жгучего прозренья
Над землей простерта сень,
Каин, Авель — снова мальчики,
Но в предчувствии боренья
Заурядный день творенья
Вновь горит, как первый день.»
- Пожалуй, у неё… как ты сказал, Райзер… об этом интереснее. У Липкина радость постижения, у Райзер – тревога. И это правильно. То, что мы не понимаем и никогда не поймём до конца, тревожит, но вряд ли радует.
Но мне жаль радости… Радость утоления жажды знания, не слишком глупо-косноязычно сформулировал?
«Я жажда!Утоли меня
В cети своей, ты - паутина!»
- Значит музыкант и есть утолитель? Посредник…
- Обратил внимание? «Мой старый друг, мой музыкант неюный». Старый здесь – не возраст, а стаж, но и неюный – не возраст, скорее умудрённость того, кто доигрался до… постижения.
- Между прочим, помнишь, перечисляя бытовые детали, ты упомянул нож. Странно. Разговор о «беспредметной», то есть душевной боли, «стрелы Амура» там, всякие «уколы судьбы», бабская, в принципе, стихотребуха, они ж не могут обойтись без своих гормональных глупостей… и вдруг нож. Опять символ?
- Ну, здесь всё просто. Читай так: что нож – что стрела Амура. И боль та же. Беспредметная, но не абстрактная. Я на что ещё внимание обратил. Смотри, какая, казалось бы, мелочь: «мотив волны, слепой и непокорной». Непокорной – согласен, но почему слепой? Не тот же ли у неё диагноз, что у пушкинского Сальери с его «глухой славой»? Глухая значит преходящая, а слепая… Случайная.
- А «многоголосье ветреного forte»? Снова Бог? Ладно многоголосье, пусть forte, но отчего ветреного? Двусмыслица. Может быть, легкомысленный громовержец, за неточности которого мы платим по счетам? Или вернее, думаем, что неточности Его, хотя ясно, что Там неточностей быть не может, платим за СВОИ ошибки, которые с удовольствием перекладываем на Его «плечи».
«Пока владеют формой руки,
пока твой опыт не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной так и сяк.
Мир незакончен и неточен
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощёчин,
чтоб он из глины мыслью стал»
- Это твоё?
- Опять мимо. Это Николай Ушаков. Киевский поэт. Будь московский, стал бы классиком, а так… широко известный в узких кругах.
- Сильно. Но у него мысль всё-таки лёгкая, а у Райзер – калибра Баха, так что Бах, оказывается, при чём, а?
- Бог… Бах… Вслушалcя? Ясно при чём! Да и концовка...
- Об этом лучше Михоэлса не скажешь:
«Жизнь и смерть нельзя противопоставлять друг другу. Жизнь всегда старше смерти, хотя бы на одну жизнь. Ибо если не было бы жизни, нечему бы было умирать»…